Глаза

Глаза — это инициалы души.

Красивые глаза только у того, кто смотрит на тебя с нежностью.

Лучше жить с разбитым сердцем, чем с закрытыми глазами.

О, глаза — значительная вещь. Вроде барометра. Всё видно.

Разве можно что-нибудь объяснить, когда не смотришь друг другу в глаза?

Только она одна из всех, кого я помню, смотрела мне прямо в глаза — так, будто я что-то значу.

Строгие глаза глубоко прорезают мягкость сердца.^[1]

Открой глаза на остановке времени – и увидишь очертания будущего.^[1]

Пусть с глаз и уст не сходит фальшь.^[1]

...осталось ответить, какова же высшая польза от глаз, ради которой бог их нам даровал. Да, я говорю о зрении как об источнике величайшей для нас пользы; вот и в нынешнем нашем рассуждении мы не смогли бы сказать ни единого слова о природе вселенной, если бы никогда не видели ни звезд, ни Солнца, ни Неба. Поскольку же день и ночь, круговороты месяцев и годов, равноденствия и солнцестояния зримы, глаза открыли нам число, дали понятие о времени и побудили исследовать природу вселенной, а из этого возникло то, что называется философией и лучше чего не было и не будет подарка смертному роду от богов. Я утверждаю, что именно в этом высшая польза очей.

«Волчьи глаза» ― это неверно, но это выражает резкость впечатления от его глаз: их необычностью он действовал на всех и всегда, с молодости до старости (равно как и особенностью своей улыбки). Кроме того, что-то волчье в них могло казаться, ― он иногда смотрел исподлобья, упорно. Только на последних его портретах стали появляться кротость, покорность, благоволение, порой даже улыбка, ласковое веселье. Все прочие портреты, чуть не с отрочества до старости, поражают силой, серьезностью, строгостью, недоверчивостью, холодной или вызывающей презрительностью, недоброжелательностью, недовольством, печалью… Какие сумрачные, пристально-пытливые глаза, твердо сжатые зубы! «Проницательность злобы», сказал он однажды по какому-то поводу, о чем-то или о ком-то. Это к нему неприложимо.^[2]

Этот цветок и в самом деле напоминает глаз какой-то птицы. Сидя на верхушке невысокого стебелька, смотрит он прямо вверх, в центре его ― блестящий тёмно-фиолетовый шарик завязи, а по краям ― «ресницы»: восемь узких тычинок четыре таких же узких лепестка и четыре более широких зелёных чашелистика. Когда цветок отцветает, из завязи получается крупная чёрно-синяя ягода, тоже похожая на глаз, только уже без ресниц.^[3]

Когда наемные солдаты подошли к деревне, на них из-за зеленого забора вдруг полетели большие плоды, напоминающие тыквы. Они падали на землю и взрывались, распространяя вокруг удушающий черный газ. Наемники, побросав оружие, неудержимо чихали, кашляли, из глаз бежали обильные слёзы… Индейцев спасли ядовитые грибы-дождевики, растущие в тропиках. Эти создания растительного мира ― самые настоящие слезоточивые бомбы. О впечатлении, какое производит такое «боевое оружие», рассказывает один путешественник, случайно наступивший на него ногой: «Я только что выбрался из очередной ямы и ступил на твердую почву, как вдруг что-то с сухим треском взорвалось у меня под ногами. В тот же миг стало темно, как ночью. Одновременно я почувствовал сильное раздражение в носу и рези в глазах. Приступ неудержимого чихания овладел мной. Я чихал так отчаянно, что испугался, как бы мой нос совсем не оторвался. Обильные слёзы побежали из глаз. Никогда за всю свою жизнь в тропических дебрях я не был так озадачен и напуган».^[4]

Она молчала и смотрела на меня горящими удивительным огнём глазами, по выпуклости которых волновалась светлая слеза, не решавшаяся расстаться с бархатными её ресницами.

Вдруг, в каких-нибудь трёхстах шагах, что-то мелькнуло, кусты можжевельника раздвинулись и посреди тёмных игл показалась серая треугольная голова с остроконечными ушами и глазами, налитыми кровью.
Стрелять я не мог, потому что волк был ещё чересчур далеко, и ждал терпеливо, хотя сердце у меня так и билось. Вскоре зверь весь вышел из кустов и несколькими прыжками приблизился к кустарнику, осторожно обнюхиваясь со всех сторон. В полуторастах шагах волк остановился, как будто что почуял. Я знал, что ближе он уже не подойдёт и потянул курок.

— Взгляни в мои глаза! — шептала очковая змея, выползая из-под папоротников. — Взгляни! Тебе я не сделаю зла. Взгляни в мои глаза: сколько чар в них, — от них нельзя оторваться. Таковы же они были и тогда, когда я была женщиной. Женой такого же индуса, как и ты. Я любила песни и пляски, наряды, золото и самоцветные камни. И я имела их. И вот теперь меня все бегут, я страшнейшая из гадин, и должна искать человеческой крови для Айхивори, моей страшной повелительницы.^[5]

― Здравствуй!.. ― Подождал немного и повторил: ― Батя, здравствуй!.. Эх, ты!.. Сон-трава. Столетний смотрел на него пристально, сгустивши как-то складки около глаз, но это были страшные глаза без мысли.^[6]

Глупого мужчину всегда можно узнать по глупым глазам. Но женские глаза… Чёрт их знает! Не то глубина — не то томность; не то мысль — не то любопытство… и вдруг дура!^[7]

...то поднимая глаза, как женщина честная и весёлая, то опуская их долу, вышла она из дома, гонимая слабой надеждой, тщету которой она и, сама сознавала. Тепло светило осеннее солнце, сладко пахло листом ещё зелёного лимона, и красными пятнами, как, кардинальская сутана, горела под кручею распустившаяся герань...

― Ника, ― после долгой паузы сказала Таня, и широко раскрылись её глаза, будто два синих василька глянули из чёрной опушки длинных ресниц, ― Ника, что же это такое!?. Было... Было… Было…^[8]

За мной стал ходить сыщик. Выходя из дому или возвращаясь, я его, правда, никогда не встречал. Но стоило мне прийти в германское посольство за визой ― на улице я сталкивался с ним, стоило мне обратиться за справкой в пароходное общество ― он оказывался в приемной. Он не хлопотал о визе и не брал билетов ― он следил за мной, это было ясно. На нем было классическое гороховое пальто, подлая жидкая бороденка, и глаза его неприятно бегали, встречаясь с моими глазами. Он попадался мне буквально каждый раз ― это не могло быть случайным.^[9]

Понятен теперь возглас Павлика? Знай, что готов я на любой костёр взойти, Лишь только бы мне знат��, что будут на меня глядеть — Твои глаза... Моё же, скромное: Глаза карие, цвета конского каштана, с чем-то золотым на дне, тёмно-карие с – на дне – янтарем: не балтийским: восточным: красным.

Какие у неё были глаза, любезный господин! Ради вашего же спокойствия желаю вам никогда не повстречать подобных! Они не были ни синими, ни чёрными, но цвета особенного, единственного, нарочно для них созданного. Они были тёмными, пламенными и бархатистыми, такой цвет встречается лишь в сибирских гранатах и некоторых садовых цветах. Я вам покажу скабиозу и сорт штокрозы, почти чёрной, которые напоминают, хотя и не передают точно, чудесный оттенок её глаз.

Жила она на белом свете, как красноталовая хворостинка: гибкая, красивая и доступная. ― Цветёшь? ― спросил Григорий. ― Как придорожная белена! ― прижмурив лучистые глаза, ослепительно улыбнулась Дарья.^[10]

После этого Клёпка повез путешественников на фабрику хозяйственных предметов, где изготовлялись различные пылесосы, стиральные автоматы, механические подметалки, вытиралки и соковыжималки, герметические горшки и пневматические кастрюли. Больше всего здесь понравился путешественникам автоматический саморегулирующийся электрический утюг. Особенностью этого утюга являлось то, что он мог автоматически, без всякой посторонней помощи, гладить бельё. Для этой цели в передней части утюга имелись два электрических глаза, представлявшие собой два небольших телевизорчика, при помощи которых утюг как бы видел, что нужно гладить. Немного пониже глаз у утюга имелся еще жестяной электрический нос.

Я знал с детства, что есть растение «куриная слепота». Если им потереть глаза, то можно ослепнуть, хотя, кажется, не насовсем. А называется так, потому что куры с наступлением сумерек ничего не видят и рано взбираются на насест. Но я не знал, что всерьёз есть такая болезнь ― «куриная слепота».^[11]

Тишина. Слепит прожектор. Поворачивая взгляд в его сторону, я вижу лампу, которая кажется мне расплавившейся, ― не одну, а сразу несколько выплывающих друг из друга ламп видят мои не привыкшие к этому свету глаза. И не только один белый свет воспринимает зрение: целый спектр мигает, не утекая, перед глазами: сиреневое, зеленое облако ― и вдруг яркий кармин. Как они могут сниматься при свете юпитеров, когда приходится не то что думать о спасении своих глаз, а ещё и мимировать!^[12]

Красавицей, конечно, не назовешь, мне такие даже вообще не нравятся. Фигура никакая, ни плохая ни хорошая, только что не толстая, рожица тоже ― назавтра не узнаешь… Но глаза я заметил! Я думаю, их все заметили. Я, мужики, хоть и не художник, но цвет хорошо вижу, и чувствую хорошо. Серьезно. Так вот: я таких глаз, синих, чистый кобальт, вообще не видал. Ни до, ни после. И светятся, понял? Настоящий такой свет идёт… Я сразу знаешь чего вспомнил? Прожектора, которыми раньше во время салютов римские цифры в небе писали. Даты. Столбы синего света. Точно такие глаза. Больше о ней я и вспомнить ничего не могу.^[13]

Самое трудное — рисовать портрет, это знают все художники. А в портрете самое трудное — глаза. Это всем понятно. Кира касается кисточкой бумаги — кобальт синий раз и два. Глаза. Синие? Нет, скорее, голубые. Но и не голубые, а немного светлее синих и ярче голубых. Кобальтовые, вот какие. Кира склоняет голову набок, долго смотрит на портрет. Похож? <...>
Не только ей одной кажется прекрасным это лицо — ямка на подбородке, коричневый чубчик, глаза цвета весеннего неба. Кобальт синий.^[14]

Сострадательная старшая сестра, давно замужняя, великодушно говорила что-то о красоте её глаз. Но глаза были самые обыкновенные, небольшие, карие. Правда, редкостно обильные ресницы росли в три ряда, оттягивая припухший край века, но и в этом особенной красоты не было, скорее даже помеха, поскольку близорукая Сонечка с раннего возраста носила очки…

Но тут щель исчезла. Кто-то не решился или передумал войти. Дервиш успокоился. Прежде чем улечься, он обратился к окну, к небу ― что он мог еще видеть, кроме неба, звезд? ― и посмотрел в меня, в мою точку. И я не уклонился, я принял его взгляд. Его слепой, сокрушенный собственной функцией взгляд ― взгляд ангела, предназначенного своей животной участи. Когда впервые увидел ее ― в соседнем окне вдруг вспыхнул свет, ― от испуга я дернулся от окуляра и сбил все настройки. После чего долго не мог найти в муравейнике огней нужное многоточие и едва не смирился с тем, что узрел видение. Лицо девушки было наполовину обезображено несчастным случаем, на выбор: кислота, петарда, взрывпакет, плевок огнемёта, осколки лобового стекла, ― я не пластический хирург. Что-то, от чего она едва успела прянуть, спасти глаза. Если смотрела вполоборота, вы видели нетронутое чистое лицо, тревожной острой красоты. От нее в этом ракурсе невозможно было оторвать глаз. Я никогда не видел такого странного сочетания: благодати красоты, перечеркнутой надрывом.^[15]

— У него глупые глаза. Где умные глаза — там дурь и гадость… А у него глупые глаза, но он умён…

Что там, в глазах? Белок, зрачок. Хрусталик, радужная оболочка, роговица. Глазное яблоко, сетчатка. Цвет. Он разный, но ведь это только цвет: зелёный, карий, голубой — он всюду голубой, зелёный, карий; и ничего в нём нету личного. […] И всё, что говорится о глазах, которые такие и сякие, то добрые, то злые, то тайна в них, то бездна, то испуг, и все, что сказано о ласковых глазах, об умных, глупых, даже о красивых, о проницательных, о пристальных глазах, о лисьих, волчьих, о безумных, о горящих и о глазах, которые легко узнать из тысячи, всё это — мимика и ничего другого; всё это — красное словцо художников, довольно пошлое, к слову сказать, словцо.

Графиня..., – она и в самом деле уже ждала меня в саду..., эта добрая женщина, которая на первый взгляд не очень стара, не очень стара, но и не очень молода, не очень молода. Кроме того, она не слишком уродлива, но и не слишком хороша собой. Пожалуй, только одна вещь у неё была несомненной: это глаза, потрясающие серые глаза! И особенно, тот старый способ, которым она ими пользовалась! Этот взгляд..., он сразу же к себе приковывал..., и не отпускал, пока она сама не отводила глаз.^[16]:406

Сравню глаза с нарциссами в цвету,
Ресницам ворон отдал черноту.

В июле… ночью. Странную приятность
Я находил в ее печальном взоре
И помертвелых губах. Это странно.
Ты, кажется, ее не находил
Красавицей. И точно, мало было
В ней истинно прекрасного. Глаза,
Одни глаза. Да взгляд… такого взгляда
Уж никогда я не встречал. А голос
У ней был тих и слаб ― как у больной ―
Муж у нее был негодяй суровый,
Узнал я поздно… Бедная Инеза!..^[17]

Люблю глаза твои, мой друг,
С игрой их пламенно-чудесной,
Когда их припонимешь вдруг
И, словно молнией небесной,
Окинешь бегло целый круг...

Эти черные два глаза
С их глубоким, метким взглядом ―
Два бандита с наведенным
Из засады карабином.^[18]

Ах, я влюблён в глаза одни,
Я увлекаюсь их игрою...
Как дивно хороши они,
Но чьи они, я не открою.

Длинны твои ресницы,
В твоих глазах тёмные воды,
Дай погрузиться в них,
Дай в глубину войти.

Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь.

Распустился безвременник синь и лилов
На лугу И глаза твои тех же тонов ^{[комм. 1]}
В них такая же осень с оттенком обманным
И отравлена жизнь моя этим дурманом...^[19]

Одни глаза я обожал, –
В них столько неги, столько ласки!
Когда же я их целовал,
То на губах мне липли краски.

Привычные к степям — глаза,
Привычные к слёзам — глаза,
Зелёные — солёные —
Крестьянские глаза!

Кто раз заглянул в ягеля́ моих глаз,
В полесье ресниц и межбровья,
Тот видел чертог, где берестяный Спас
Лобзает шафранного Браму...^[20]

Опустив глаза в кастрюлю
(Не в буквальном, впрочем, смысле),
Час мы чистили картошку,
Сельдерей, морковь и лук.^[21]

Вот начало фильма.
Дождь идет.
Человек по улице идет.
На руке ― прозрачный дождевик.
Только он его не надевает.
Он идет сквозь дождь не торопясь,
словно дождь его не задевает.
А навстречу женщина идет.
Никогда не видели друг друга.
Вот его глаза.
Её глаза.
Вот они увидели друг друга.
Летний ливень. Поздняя гроза.
Дождь идет,
но мы не слышим звука.
Лишь во весь экран ― одни глаза,
два бездонных,
два бессонных круга...

Глаза не вовремя открою ―
не увидать глазного дна,
но муть придонная видна,
не объяснимая хандрою.

Если сердце не смотрит, то и глаза не видят. — адыгская

Береги бровь, — глаз цел будет.

Бессовестным глазам не первый базар: они отморгаются.

Бесстыжему хоть плюй в глаза — всё божья роса.

Брань не дым — глаза не ест.

Брюхо сыто, да глаза голодны.

В глаза льстит, а за глаза пакостит.

В глаза не много песку надобно.

В глазах — как лисица, а за глаза — как волк.

В глаза мил, а за глаза постыл.

В стране слепых и одноглазый — царь.

Ворон ворону глаз не выклюет.

Глаза — как плошки, а не видят ни крошки.

Глаза боятся, а руки делают.

Глазам стыдно, а душа радуется.

 Глаза с поволокой, роток с позевотой.

Глазами плачет, а сердцем смеётся.

Жену выбирай не глазами, а ушами (по доброй славе).

Закрыть глазки, да лечь на салазки.

И один глаз, да зорок, не надобно сорок.

Кто старое помянет, тому глаз вон; а кто забудет — тому два.

На смерть, что на солнце, во все глаза не взглянешь.

На чужую кучу нечего глаза пучить.

Не верь брату родному, верь глазу своему кривому.

Не говори правды в глаза, постыл не будешь.

Одним глазом спи, а другим стереги.

От глаз мало пользы, если ум слеп.

Правда глаза колет.

С глаз долой — из сердца вон.

Свой глаз — алмаз, а чужой — стекло.

Тесть любит честь, зять любит взять, а шурин глаза щурит.

У кривого один глаз, а видит дальше нас.

У семи нянек дитя без глазу.

У страха глаза велики.

Хоть наплюй в глаза: ему все Божья роса.

Царские глаза далеко видят.

Чего глазами не доглядишь, то мошною доплатишь.