Гороховое пальто

Щёголь в гороховом пальто, в цилиндре ― ходит по площади и тросточкой помахивает. Всматриваюсь: словно как на вчерашнего дьякона похож… он, он, он самый и есть! <Гороховое пальто ― род мундира, который, по слухам, одно время был присвоен собирателям статистики. — (прим. от автора)>.^[1]

«Спектр горохового пальто» не раз мелькал пред взором незабвенного Михаила Евграфовича Салтыкова. Обессмертили же гороховое пальто и выдвинули его на историческое поприще Фаддей Венедиктович Булгарин, нечитаемый в наше время, украшенное целой плеядою писателей, затмивших Булгарина, и Александр Сергеевич Пушкин…^[2]

Вдруг, неизвестно откуда, вынырнуло на меня гороховое пальто, дрянная бородка, бегающие белёсые глаза. Я отшатнулся.^[3]

Все вспоминали, мрачно ёжась,
Жандармские усы и рожи,
В гороховых пальто шпиков,
Орущих пьяных мясников...^[4]

«В письме г-на Крестовского приводится один комический факт: Около свиты появился какой-то англичанин в пробковом шле��е и статском пальто горохового цвета. Говорят, что он член парламента, пользующийся вакационным временем для составления корреспонденции «с места военных действий» в одну из больших лондонских газет («Times»); другие же уверяют, что он просто любитель, а третьи, что он друг России. Пускай всё это так, но нельзя не заметить, что этот «друг России» ведет себя несколько эксцентрично: сидит, например, в присутствии великого князя в то время, когда стоят все, не исключая даже и его высочества; за обедом встает, когда ему вздумается, из-за стола, где сидит великий князь, и в этот день обратился даже к одному знакомому офицеру с предложением затянуть на него в рукава гороховое пальто. Офицер окинул его с ног до головы несколько удивлённым взглядом, улыбнулся слегка, пожал плечами и беспрекословно помог одеть пальто. Конечно, более ничего я не оставалось сделать. Англичанин в ответ слегка приложился рукою к своему пробковому шлему».^[5]

«Гороховое пальто» удачно перекликалось с народными речениями «гороховый шут», «гороховое чучело».^[6][7]

Откуда взялось речение: «гороховое пальто»? В наши дни слова эти приобрели сугубое распространение и значение символическое. Часто человека в славной, солидной шубе зовут «субъектом в гороховом пальто»; можно ходить вовсе без пальто и называться носителем горохового пальто; иной блестящий мундир, покроем своим ни с какой стороны не напоминающий пальто и никак не горохового цвета, именуется гороховым пальто. Почему гороховое пальто пользуется такой популярностью? Почему этот скромный, отнюдь не яркий цвет так привлекает к себе общее внимание? Когда и почему осенила слава скромное гороховое пальто? На сие ответ дает история, и стоит только погрузиться в пучину времён, дабы легко постигнуть тайну происхождения сего социологического термина.
«Спектр горохового пальто» не раз мелькал пред взором незабвенного Михаила Евграфовича Салтыкова. Обессмертили же гороховое пальто и выдвинули его на историческое поприще Фаддей Венедиктович Булгарин, нечитаемый в наше время, украшенное целой плеядою писателей, затмивших Булгарина, и Александр Сергеевич Пушкин, произведения блистательного пера коего и доныне не страшатся сокрушающего зуба времени. А именно. У Пушкина легендарный творец «Истории села Горюхина», пылая жаждою свести знакомство с кем-либо из корифеев отечественной словесности, встречается в кондитерской с личностью в гороховой шинели, которую бывшая там публика приняла за «сочинителя Б…» <…> В черновой программе «Истории села Горохина» эпизод сей отмечен словами: Встреча с Булг.^[2]

В гротескных персонажах «Сказки о ретивом начальнике», в собирательных образах «исправников», «урядников», «гороховых пальто» и так далее, Салтыков раскрывает природу деспотической власти, которая превращает существование каждого «невинного обывателя» в «шутовскую трагедию» и «катастрофу». Особенно значительны здесь проходящие через основные главы текста сквозные образы вездесущего «горохового пальто», «невидимого» штаб-офицера. Они почти «нематериальны»: буквально растворяясь в воздухе и снова возникая из него, но всегда вовремя оказываясь на страже «основ», именно они символизируют в романе атмосферу политического сыска и доносительства реакционной эпохи.^[8]

«Гороховое пальто» быстро вошло в русскую фразеологию, обогатив её иносказательным обозначением полицейского филёра, сыщика низшего разбора.^[7]

Алексей Леонтьевич Ловецкий был высокий, тяжело двигавшийся, топорной работы мужчина, с большим ртом и большим лицом, совершенно ничего не выражавшим. Снимая в коридоре свою гороховую шинель, украшенную воротниками разного роста, как носили во время первого консулата, ― он, еще не входя в аудиторию, начинал ровным и бесстрастным (что очень хорошо шло к каменному предмету его) голосом: «Мы заключили прошедшую лекцию, сказав все, что следует, о кремнеземии», потом он садился и продолжал: «о глиноземии…»^[9]

Это было уже в 8 часов вечера. Тогда он потребовал, чтоб я тотчас же ушла из дома; но я не видела никакой нужды уходить до утра, потому что была уверена, что Исаев квартиры не назовёт, а непоявление до сих пор полиции объясняла тем, что дворники нашего дома еще не собрались пойти на призыв; я думала (ошибочно), что ночью Исаеву дадут покой, и потому не видела риска оставаться у себя. После этих аргументов Суханов оставил меня, обещав наутро прислать двух дам за остальными вещами. Поутру 3 апреля, когда я вышла осмотреть окрестности, в воротах стояло щедринское «гороховое пальто», делавшее внушение дворникам: «Непременно до 12 часов! Непременно до 12 часов!» Было ясно, что дворников зовут в градоначальство. Тогда я выставила условный сигнал, что квартира ещё безопасна; в неё почти тотчас вошли Ивановская и Терентьева и унесли последние узлы, прося не медлить уходом. Дождавшись женщины, которая приходила убирать нашу квартиру, и под приличным предлогом выпроводив ее, я вышла, заперев своё опустошенное жилище. Говорят, жандармы прибыли на нашу квартиру, когда самовар, из которого я пила чай, еще не остыл: они опоздали на час или полтора. <…>
В день казни первомартовцев Лиза непременно желала быть на Семёновском плацу, хотя мудрено было выдержать это зрелище, когда она лично знала и Желябова, и Перовскую, и Кибальчича. Действительно, ей стало дурно, и первую помощь ей оказало «гороховое пальто», услужливо проводившее её домой и ставшее посетителем семьи, пока его не попросили больше не бывать, узнав по спискам Клеточникова, что это за господин.^[10].

Ходить с ним по улице было одно удовольствие, потому что он показывал гороховых шпиков и нисколько их не боялся. Я думаю, что сам он был похож на шпика ― от постоянных ли размышлений об этом предмете, по закону ли мимикрии, коим птицы и бабочки получают от скалы свой цвет и оперенье. Да, в Сергее Иваныче было нечто жандармское. Он был брезглив, он был брюзга, рассказывал, хрипя, генеральские анекдоты, со вкусом и отвращением выговаривал гражданские и военные звания первых пяти степеней. Невыспавшееся и помятое, как студенческий блин, лицо Сергея Иваныча выражало чисто жандармскую брюзгливость. Ткнуть лицом в грязь генерала или действительного статского советника было для него высшим счастьем, ― полагаю счастье математическим, несколько отвлеченным пределом.^[11]

Правда, перед тем как сдать все документы на окончательное утверждение в Смольный и, следовательно, «сжечь мосты», я посоветовался с одним многоопытным и искушенным в советских порядках человеком, и человек этот меня успокоил ― правильность полученного мной «облыжно» ордера вряд ли будет проверяться. «Только уезжайте поскорее». Но еще одно обстоятельство ― уже после того, как мосты были сожжены, ― ввергло меня в тревогу. За мной стал ходить сыщик. Выходя из дому или возвращаясь, я его, правда, никогда не встречал. Но стоило мне прийти в германское посольство за визой ― на улице я сталкивался с ним, стоило мне обратиться за справкой в пароходное общество ― он оказывался в приёмной. Он не хлопотал о визе и не брал билетов ― он следил за мной, это было ясно. На нем было классическое гороховое пальто, подлая жидкая бородёнка, и глаза его неприятно бегали, встречаясь с моими глазами. Он попадался мне буквально каждый раз ― это не могло быть случайным. За два дня до назначенного отъезда я отправился на «черную биржу» в кафе Андреева, чтобы раздобыть валюту. Мой незнакомец был тут. Он не покупал ни марок, ни долларов. Он сидел в углу и пил кофе с независимым и скучающим видом. Он испортил мне много крови, этот человек…
Всё небо над Кронштадтом было серебряно-огненно-синим. Развалины на ржавых якорях, бывшие когда-то балтийским флотом, беспомощно и грозно чернели на рейде. Последний агент ГПУ, сопровождавший пароход до выхода в море, взяв под козырек, ловко соскочил в катер. Взвилась железная штора над будкой с коньяком, пивом и немецкими папиросами ― в знак того, что Россия осталась позади и мы в Германии. Пассажиры затолпились вокруг этой будки. Подошёл и я. Вдруг, неизвестно откуда, вынырнуло на меня гороховое пальто, дрянная бородка, бегающие белесые глаза. Я отшатнулся. ― Позвольте представиться, ― сказал он. ― Миллер, кандидат прав. Тоже изволите ехать… Очень приятно. А я, признаться… За рюмками скверного «вейнбрандта» мы тут же объяснились. Оказалось, я тоже испортил ему немало крови. Он тоже с трепетом видел меня всюду, где приходилось ему бывать по делам, связанным с отъездом. Он тоже принимал меня за сыщика. И только увидев меня, подходившего к пароходу в сопровождении М. В. Добужинского, он убедился, что ошибся в своих страхах. Он знал Добужинского в лицо и вполне резонно заключил, что знаменитый художник, случайно встретившийся мне и пошедший меня проводить, вряд ли будет дружески прощаться с сыщиком и желать ему счастливого пути. Кандидат прав оказался приятным человеком, даже бороденка его была при ближайшем рассмотрении совсем не такой дрянной. Со скуки мы подружились ― он даже перебрался в мою каюту, благо места на пароходе было достаточно.^[3]

Прояви Маяковский большее понимание сущности драматического спектакля или больший режиссерский талант, он как-нибудь постарался бы индивидуализировать своих картонажных партнёров, безликие порождения собственной фантазии. Но наивный эгоцентризм становился поперёк его поэтического замысла. На сцене двигался, танцевал, декламировал только сам Маяковский, не желавший поступиться ни одним выигрышным жестом, затушевать хотя бы одну ноту в своём роскошном голосе: он, как Кронос, поглощал свои малокровные детища. Впрочем, именно в этом заключалась «футуристичность» спектакля, стиравшего ― пускай бессознательно! ― грань между двумя жанрами, между лирикой и драмой, оставлявшего далеко позади робкое новаторство «Балаганчика» и «Незнакомки». Играя самого себя, вешая на гвоздь гороховое пальто, оправляя на себе полосатую кофту, закуривая папиросу, читая свои стихи, Маяковский перебрасывал незримый мост от одного вида искусства к другому и делал это в единственно мыслимой форме, на глазах у публики, не догадывавшейся ни о чем.^[12]

Через четверть века после смерти О. М. мне всё же разрешили поселиться в Москве, хотя его ещё как будто не пускают, если не считать щёлку, куда ему разрешили заглянуть и которая называется журналом «Москва». Костырев ― деталь, один из винтиков сложного механизма. Это был человек без лица, один из тех, кого нельзя узнать на улице или в автобусе, но чьё лицо просвечивает во многих лицах. При любой исторической конъюнктуре для него бы нашлось гороховое пальто, но наше время благоприятствовало этому роду людей, и он стал и писателем, и генералом одновременно. Поселившись в комнате О. М, он непрерывно выстукивал на машинке свои дальневосточные рассказы и на той же машинке переписывал стихи.^[13]

В это время напудренный человечек, вынув из кармана колоду карт, перетасовал её и рассыпал по столу; на затылках карт написаны были азбучные буквы.
— Не угодно ли сказать ей какое-нибудь имя, — продолжал мой знакомец в гороховой шинели, — она вам сложит его сию минуту… — Я сказал имя. Канарейка присела снова, потом прыг, прыг, начала попискивать, разбрасывать и перебирать носиком и ножками карты; выбрала первую букву сказанного имени, схватила карту за уголок, притащила и положила передо мною.^[14]

Был уж одиннадцатый час утра, когда мы вышли для осмотра Корчевы. И с первого же шага нас ожидал сюрприз: кроме нас, и еще путешественник в Корчеве сыскался. Щёголь в гороховом пальто, в цилиндре ― ходит по площади и тросточкой помахивает. Всматриваюсь: словно как на вчерашнего дьякона похож… он, он, он самый и есть! <Гороховое пальто ― род мундира, который, по слухам, одно время был присвоен собирателям статистики. — (прим. от автора)>.
― Глумов! смотри! вчерашний-то дьякон… вон он! ― воскликнул я в испуге. Но Глумов, вместо того чтоб ответить на мое восклицание, в свою очередь встревоженно крикнул:
― Смотри! смотри! вон туда! в тот угол! Смотрю и не верю глазам: в углу площади ― другой путешественник гуляет. И тоже в гороховом пальто и в цилиндре. Вот так штука! <…>
Но тут случилось нечто диковинное. Не успела молодуха порядком объясниться, как вдруг, словно гром, среди нас упала фраза: ― Урядники да урядники… Да говорите же прямо: оттого, мол, старички, худо живется, что правового порядка нет… ха-ха! Мы удивленно переглянулись, но оказалось, что никто из нас этой фразы не произносил. В то же время мы почувствовали какое-то дуновение, как у спиритов на сеансах. И вдруг мимо нас шмыгнуло гороховое пальто и сейчас же растаяло в воздухе.
― Это не настоящее пальто… это спектр его! ― шепнул мне Глумов, ― внутри оно у нас… в сердцах наших… Всё равно, как жаждущему вода видится, так и нам… Все видели? Оказалось, что мы видели, но из хозяев никто не видел и не слышал. <…>
Чего, собственно, добивалось от нас бессмысленное гороховое пальто, по милости которого мы так неожиданно очутились в Проплёванной? Ежели оно серьёзно представляло собой принцип собирания статистики, то не могло же оно не понимать, что людям, которые посещают квартальные балы, играют в карты с квартальными дипломатами, сочиняют уставы о благопристойном поведении и основывают университеты с целью распространения митирогнозии, следует предоставить полный простор, а не следить за каждым их шагом и тем менее пугать. Что было предосудительно революционного в нашем вчерашнем собеседовании с старичком и с мещанином Презентовым? Какую особливую опасность представляло даже сделанное Глумовым (и неоконченное) сравнение современности с камаринским мужиком? Решительно, ни революционного, ни предосудительного, ничего в этих поступках не было. Но если б даже и представилось что-нибудь предосудительное и небезопасное, то не следовало ли бы взглянуть на эти поступки как на случайные уклонения, к которым новообращённый прибегает, чтобы сорвать сердце за утраченный стыд?^[1]

Он подал ей одну радужную.
― Ну, уж франти, франти и кути, ― ласково улыбнулась она. ― Только смотри, одежу не пропей новую.
― Что ты пустяки говоришь. Это я-то? ― Ты-то… Вадим Григорьевич быстро надел своё гороховое пальто, котелок и, почти вприпрыжку выскочив за дверь, спустился по лестнице и выбежал на улицу. На ходу он то и дело опускал руку в карман брюк, где лежала сторублёвая бумажка. «Ну, жена, ну, молодец-баба! Вдвое против меня стянула со старого дьявола! Не ожидал!» ― говорил он сам себе. Быстро добежав до Невского проспекта, он вошёл под первую вывеску, на которой золотыми буквами на черном фоне значилось: «Готовое платье».^[15].

Похороны прошли тихо. Откликов в газетах было немного. На панихиде по нём в Петербурге приведенные для парада друзьями покойного несколько рабочих в партикулярном платье были приняты студентами за сыщиков, ― одному даже пустили «гороховое пальто»; что восстановило некое равновесие: не отцы ли этих рабочих ругали коленопреклоненного Чернышевского через забор?^[16]

― Так что же привело вас в мои палестины? ― спросил хозяин, произведя перестановку. ― Картинки поглядеть пришли? Вы с усами и в штатском на шпика походите. Вам бы ещё гороховое пальто…
― Спасибо, ― усмехнулся Борис. В понедельник, собираясь на защиту диссертации, он, бреясь, сдуру оставил усы. ― Если дадите бритву, пожалуй, сбрею, ― попробовал польстить хозяину.^[17]

Инженер пригласил дочку потанцевать. Она не ударила лицом в грязь и топталась в его объятиях совсем как за границей. Родители сияли. С этого дня инженер гулял по палубе только с этой девицей, и они говорили по-французски. Но почему-то их не оставляли вдвоем, всегда к ним присоединялись какие-то молодые люди. Константин Абрамович добродушно ухмылялся, говоря: «Сразу видно, кто они такие. Раньше таких называли «гороховое пальто». На пароходе заговорили, что вот у нас и свадьба устроилась, немецкий инженер женится на нашей пассажирочке, и уже знали, в каком городе они будут жить в Германии, и какая у них будет квартира, и как ей повезло! Не знаю, что вышло потом из этой «помолвки».^[18]

Каждый день на том же месте,
На углу, у лавки книжной,
Чей-то взор она встречает ―
Взор горящий и недвижный.
Деве томно, деве странно,
Деве сладостно сугубо:
Снится ей его фигура
И гороховая шуба^[19].

Все посетители пивной сегодня в сборе:
Пальто гороховые, в клетку пиджаки.
Галдёж неистовый кругом, ― и в этом море
Я, за бутылкою, спасаюсь от тоски^[20].

Все вспоминали, мрачно ежась,
Жандармские усы и рожи,
В гороховых пальто шпиков,
Орущих пьяных мясников,
С портретом царским в градах, селах
Ходивших истреблять крамолу.
«Народ», «патриотизм» и «Русь»
В то время нагоняли грусть.^[4]

коротким ли прерывистым ли хриплым
дыханием ― а всё-таки дышу!
и дальше ― ошалелая от рытвин
открытая дождю карандашу
машине пишущей ― просёлочная книга…
и дальше… знать бы дальше ― кто да что
один спивается другой не вяжет лыка
а третьему везде мерещится пальто
гороховое, хвостик из-под полы
игривый оборотистый веселый
с такою кисточкой живою на конце…