Фаддей Венедиктович Булгарин

Фаддей Венедиктов сын Булгарин с прозванием фамилии Скандербег, и телом сего героя родился в Польше <…>. После Революции в Польше и вооружения Костюшки в котором и отец его участвовал, и которых последствием были падение Польши, несчастье и разорение его семейства, генерал-аншеф граф Ферзен, квартирующий в то время в Несвиже, познакомясь с его родителями и полюбя шалуна мальчика, который рубил у него мебели и бил зеркала и чашки, воображая, что разит москалей, взял с собой удальца и, по определении почтеннейшего графа директором Сухопутного кадетского шляхетного корпуса, он определил и малого сарматёнка в корпус в 1797 году <…>. В 1805 году Булгарин вышел в Уланский Его Высочества полк корнетом, дрался с французами и шведами и проливал кровь за хлеб и за соль, писал дурные стихи и за то сидел в Кронштадте. Когда Польша стала возрождаться, Булгарин, следуя пословице «как волка ни корми, а он всё в лес смотрит», полетел бродить за белыми орлами по свету и искать независимости отечества, дрался за французов в Испании и Германии, а по низвержении Наполеона возвратился в отечество. Теперь обстоятельства снова завели его в Петербург, где он, следуя глупой страсти, взялся марать бумагу…^[1]

Как? И. А. Крылова мы должны только благодарить за то, что он дерзнул бороться с И. И. Дмитриевым и осмелился подражать ему? — Но где это подражание? Слог И. А. Крылова совершенно различный, рассказ нимало не сходствует; план басен Крылова оригинальный, а язык его есть, так сказать, возвышенное простонародное наречие, неподражаемое в своём роде и столь же понятное и милое для русского вельможи, как и для крестьянина. Прибавим к тому вымысел, печать гения, и мы решительно можем сказать, что И. А. Крылов есть первый оригинальный русский баснописец по изобретению, языку и слогу. <…> слог, хотя вовсе не похож на слог его предместника, но имеет необыкновенную прелесть для того, кто знает русский народ не в одних только гостиных. Слог басен И. И. Дмитриева, по нашему мнению, есть язык образованного светского человека; слог И. А. Крылова изображает простодушие и вместе с тем замысловатость русского народа; это русский ум, народный русский язык, облагороженный философиею и светскими приличиями. Содержание его басен представляет галерею русских нравов <…> вроде возвышенной исторической живописи, принадлежащей к русской народной школе.^[5] — ответ на статью П. А. Вяземского «Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева»

Старики или остров Панхаи, соч. К. Одоевского. <…> Идея прекрасная, но не везде развёрнутая с надлежащею живостию и весёлостию, свойственными сатирическим предметам. <…>
К графу Чернышеву в деревню, соч. Князя П. А. Вяземского. Это сатирическое послание, исполненное остроумия и самых резких Ювеналовских оборотов. <…>
Досталось и нашей братье, журналистам, но, к несчастию, нельзя сердиться, потому что самые удары нанесены так ловко, умно и с таким искусством, что, вместо того чтобы критиковать, наоборот, мы просим почтенного автора почаще бросать в нас этими драгоценными камешками.^[6][7]

В диких и разнообразных красотах природы <…> нет связного плана, но есть гармония, это взаимное согласие и соответственность разнородных предметов. По одному случаю в жизни, по одному подвигу можно ли сделать полное очертание характера? — Без сомнения, нет. Сердце человека неизмеримо, и внезапные движения его непредвидимы, как порыв бури в океане. <…> Предполагаемые последствия от душевных ощущений часто бывают обманчивы, и так называемый романтический поэт, так сказать, уловляет, подслушивает природу в её действии, но не вовлекает её в сети искусства. Он не заботится об очертании полного характера, но изображает отличительные черты, из которых читателю предоставляется составить целое в своём понятии и воображении. <…> Итак, в поэзии, называемой ныне романтическою (которую я назову природною), должно искать, по моему мнению, не плана, но общей гармонии или согласия в целом; не полного очертания характеров, но душевных движений, знаменующих характер. <…> я уподоблю романтическую поэзию новой тактике французских генералов. Старые полководцы, привыкшие воевать по правилам, точно так, как играть в шахматы, вопили противу стратегической ереси и всегда почти были разбиваемы.^[8][7]

… гораздо легче прослыть великим писателем в кругу друзей и родных, под покровом журнальных примечаний, нежели на литературном поприще в лавках хладнокровных книгопродавцев и в публике.^[9][1]

Елладий, <…> соч. Кн. Одоевского. В этой пьесе много ума, много хороших положений <…>. Но вообще завязка повести не натуральна, и все действующие лица составлены в воображении, а не списаны с природы. <…> Лиодорова, которую автор хочет представить добродетельною и умною женщиною, изображёна простодушною и бесхарактерною барынею, которая слепо верит самым нелепым слухам, терзается и мучит других вовсе понапрасну. Добрынский, которого автор желает изобразить чудовищем нравственного мира — есть подлое существо, производящее омерзение, а не ужас в читателе. <…> Для живого и верного изображения картины светской жизни и характеров <…> надобно много и много опыта. <…> Надобно быть самому игралищем страстей, наслаждаться и страдать, чтобы, так сказать, попасть за кулисы большого света, и видеть весь механизм общества.^[10]

… «Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах», сочинение г. Плетнёва. Статья сия имеет весьма странную форму. Автор выставил Ламартина (!) представителем французской поэзии нынешнего времени и этим общим знаменателем мерит всех русских поэтов, от Державина до милых юношей, в которых начинает пылать огонь поэзии. — Однако ж, невзирая на это, начало письма, то есть изображение поэзии вообще, причины успехов и недостатков русской и отчасти характеристика сей последней весьма справедливы, и я бы назвал даже первые одиннадцать страниц образцовыми, если бы не встречал, вовсе не кстати, имени Ламартина и не примечал по суждениям, что автор только понаслышке знаком с английскою и немецкою литературою. <…>
Автор говорит: «Одним словом: это (т. е. Жуковский) первый поэт золотого века нашей словесности, если непременно надобно, чтобы каждая словесность имела свой золотой век». — <…> но мы ещё до этого не дожили. Наш век отличается тем, что мы стремимся к усовершенствованию языка, но он ещё не золотой, а Жуковский не первый поэт нашего века. Выше, гораздо выше его Пуш��ин, и… я бы назвал ещё некоторых…^[11][7]
<…> новые басни И. А. Крылова, напечатанные в «Северных Цветах», прекрасны, замысловаты, но <…> по рассказу не могут сравняться с прежними его баснями, в которых <…> мы видим русскую курицу, русского ворона, медведя, соловья и т. п. <…> мне кажется, будто я где-то видал этих зверей и птиц, будто они водятся в моей родительской вотчине.^[12] — статья и абзац о баснях вызвали отповедь П. А. Вяземского^[13]

Прислушиваясь к различным толкам о нашей поэзии, я слыхал довольно резкие приговоры отрывку из поэмы «Братья разбойники». Главнейшее из обвинения есть то, что рассказывающий разбойник не везде говорит свойственным ему языком, часто сбивается на возвышенную поэзию, употребляет слова, разрушающие очарование правдоподобия и, так сказать, показывающие своего суфлера. Отчасти замечание это справедливо, но несколько несвойственных простоте рассказа выражений нимало не ослабляют достоинства пиесы. Чувствования, положения, зверские забавы и ужасы списаны с натуры.^[14][7]

Верьте, любезные читатели, что я люблю Россию пламенно, благодарен за полученное мною добро, желаю ей блага, но из этого не следует, что я должен любить невежество, предрассудки, злоупотребления и странности. Во всяком народе есть добро и зло: это участь человечества <…>. Будем же стараться общими силами уменьшить зло в любезной нашей России и умножать добро. Вот истинный патриотизм!^[15]

Не знаю, по какому праву Ф. Б., учившийся русскому языку от 6-ти летнего возраста, <…> пожалован г. Сомовым в иностранцы! И Фон Визин, и барон Дельвиг, и проч. и проч. не коренного русского происхождения, но не иностранцы. <…> Ф. Булгарин писал по-русски тогда уже, когда почтенный г. Сомов, его критик, ещё учился грамоте русской, и что более, Ф. Булгарин проливал кровь свою за Россию на полях битвы прежде, нежели господа критики, называющие его иностранцем, стали проливать чернила!^{[16][К 1][17]}

После обеда, когда поднесли мне лист бумаги, на котором написаны были имена литераторов, изъявивших желание составить для нас альманах, — я, взглянув на список, забоялся, чтобы гласные буквы, в некоторых из сих имён, не заревели от ужаса, встретясь с согласными буквами в других именах, отвергающих союз даже в грамматике. Если бы все сии имена закупоришь в бутылку, думал я, но бутылка верно лопнула б от брожения. Хорошо, что эти имена встретились за бутылкой!..
<…> ничто есть матерь всего. Оглянитесь на ваши полки с книгами, и порассудите, чем держались многие наши журналы, чем начинены наши расславленные романы, наши медные поэмы, повести, <…> песни и сказки! — Ей Богу, ничем! — Что есть авторская слава? — При родне, покровительстве и искательстве, это ключ к почестям, а без этого — ничто, вещь, за которую не дадут квасу напиться. — Но это ничто имеет свою прелесть, как всякое ничто, составляющее цель жизни и занятия большей части людей. Уверяю вас честью, что если б в вашем книжном магазине и в вашей Библиотеке для чтения не было такого множества ничего, то вы не имели бы такого множества покупателей и читателей. Величайшая истина, сущая философическая аксиома есть та, что люди более всего любят ничто, и всю жизнь гоняются за ничем.^[18]

Мы уже до того дожили на белом свете, что философы и моралисты усомнились в существовании дружбы, а поэты и романисты загнали её в книги и так изуродовали её, что кто не видал её в глаза, тот никоим образом её не узнает. В самом деле, неужели можно назвать священным именем дружбы эти связи, основанные на мелких расчетах самолюбия, эгоизма или взаимных выгод? Мы видим людей, которые живут двадцать, тридцать лет в добром согласии, действуют заодно, никогда не ссорятся, доверяют один другому, и говорим, вот истинные друзья. <…> Есть сто различных родов подобной дружбы…^[19][20]

Жесточайшие мои противники литературные были старые приятели, родственники или даже питомцы Грибоедова. <…> За дружбу со мной Грибоедов приобрёл даже литературных врагов; он хохотал и говорил только: хороши ребята! Грибоедова просили, чтобы он развязался со мною… <…> Признаюсь, что зато и я никогда не любил никого в мире больше Грибоедова, потому что не в состоянии любить более, почитая это невозможностью. Право, не знаю, люблю ли я более детей моих… <…> Душа его была рай, ум — солнце.

Пусть станет перед нами кто-нибудь и скажет, что Греч отказал ему в помощи, в содействии, в совете, с пожертвованием собственного труда и времени, а часто и достояния, когда видел в предприятии пользу, честь и славу литературы! Весьма часто случалось, что эта готовность к помощи ближнему была перетолкована в дурную сторону и что те, которых он поставил на ноги, делались его врагами, находя в том свои собственные выгоды. Смело скажу, что из всех русских литераторов никто больше Греча не действовал в пользу других и никто более его не испытал неблагодарности. Но это не сделало его человеконенавистником. Посердясь в первые минуты, он обыкновенно заключает дело эпиграммою или каламбуром, и никогда месть не приходила ему в голову. <…> Главный его (т. е. наш) недостаток есть тот, что мы думаем вслух и все вещи называем по имени! <…> Но никогда не жалили мы эпиграммой чести, правды, заслуги…^[21]

Гибкий ум Н. Полевого постигнул быстро тайну [драматического] искусства, недоступную даже для многих гениев — тайну двигать сердцами зрителей <…>.
Г-н Гоголь написал одну комедию прозою — «Ревизор», за которую дружеская литературная партия превозносит его превыше не только Грибоедова, но даже Молиера! Критики наши забыли, что «Ревизор» уступает даже многим комедиям кн. Шаховского и Загоскина, которые вовсе не имели притязания на сравнение их с Молиером. В «Ревизоре» нет, во-первых, никакого вымысла и завязки; во-вторых, нет характеров; в-третьих, нет натуры; в-четвёртых, нет языка; в-пятых, нет ни идей, ни чувства, т. е. нет ничего, что составляет высокое создание! Сюжет избитый во всех немецких и французских фарсах, тот же, что «Мнимая Каталани» («Die vermeinte Catalani»), «Немецкие горожане» («Die deutschen Kleinstädter»), «Ложная Тальони» («Die falsche Tagliony»), «Городишко», соч. Пикара («La Petite ville») и т. п., с тою разницею, что в «Ревизоре» более невероятностей. Действующие лица — ряд преувеличенных карикатур, небывалых никогда в Великороссии! Это образчики какой-то пешей малороссийской и белорусской шляхты, которых нам выдают за русских помещиков. Все действующие лица — пошлые дураки или отъявленные плуты, которые хвастают своим плутовством. Одно превосходное комическое лицо здесь — лакей. Вот что мастерски, так мастерски! И за отделку именно этого лица мы признаём комический талант в г. Гоголе, и убеждены, что если он захочет сделать что-нибудь порядочное и зажмёт уши на пошлые похвалы приятелей, похвалы, которые половина публики принимает за насмешку над ним, то напишет не фарс, а настоящую комедию, потому что мы видим в нём и юмор и комическую замашку. Дарование видно и в самых мелочах, и мы, почитая «Ревизора» пьесою, недостойною того, чтобы на ней можно было основывать славу автора, признаём автора человеком даровитым и с нетерпением ждём случая хвалить его за что-нибудь достойное его таланта.^[22][23]

Так называемый большой свет можно уподобить крепости. Комендант в ней — приличие. Этот комендант не впускает в ограду никого, кто не принадлежит к гарнизону, но сдаёт на капитуляцию целую крепость первому смельчаку, который устремится на приступ, с толпою своих робких поклонников. <…> Родство, связи, покровительство доставляют рукоплескателей, и обыкновенно случается, что эти рукоплескания света превращаются в пронзительный свист публики образованной.
<…> Карамзин, сей великий писатель, был любезнейшим человеком в обществе. Он знал в совершенстве искусство беседовать, которое вовсе различно с искусством рассказывать. Хороший рассказчик нравится нам иногда, когда мы расположены слушать; но человек, умеющий поддерживать разговор и сообщать ему занимательность, нравится всегда, ибо он умеет быть и слушателем и рассказчиком.
Карамзин охотно говорил по-русски, и говорил прекрасно. Иностранные языки он употреблял только с иностранцами. В его речах не было изысканных выражений и ссылок на авторов, столь утомительных в разговоре; но речения его сами по себе имели полноту и круглость; он никогда не изъяснялся отрывисто. Соблюдая вообще хладнокровие в разговорах, он воспламенялся только, когда речь заходила о России, об истории и об его старинных друзьях. <…> Он никогда из вежливости не соглашался с чужим мнением, вопреки собственному убеждению, но не спорил, а умел своему противоречию сообщать такую нежность и снисходительность, что всегда побеждал своего противника, который, если не переменял мнения, то по крайней мере должен был замолчать. Карамзин никогда не хотел торжествовать в разговоре и если примечал, что противник его уклонялся от противоречий, то нежно, ласково и постепенно, не перескакивая быстро к другому предмету, переменял разговор, выводя всегда своих собеседников на самые блестящие места разговорного поприща.
В 1819 году, в зимний вечер <…> я сказал: Францию вообще можно сравнить с галантерейною вещью, лучшей филаграмовой работы, с финифтью, а Россию можно уподобить слитку золота. На вид Франция имеет преимущество, на вес — Россия. <…>
Разговор обратился на русские песни и сказки, и Карамзин <…> примолвил:
— Я давно уже имел намерение собрать и издать лучшие русские песни, если возможно, расположив хронологическим порядком, и присоединить к ним исторические и эстетические замечания. Другие занятия отвлекли меня от сего предприятия, но я не отказался от него. Я не доволен всеми нашими собраниями, в которых нет ни выбора, ни порядка!

Как тепло — по термометру! А между тем, в вас проникает дрожь, сырость падает на грудь, нежная подошва вашего башмачка не может противиться влаге, выходящей из земли невидимо. Вы надеваете, наконец, летнюю кацавейку или мантилию. Это вам к лицу — и очень, но, право, не защитит от простуды! Нам, мужчинам, в суконных сюртуках и в плащах ощутительно. Почтенный г. Имзен, заготовляйте поболее вашего исландского моха в разных приличных видах. Добрый г. Валленштейн, вострите свои зубные инструменты и варите зубные тинктуры! И ты, образец современников Вильгельма Теля, честный швейцарец Кунц, вари шоколад с желудями и ячною мукою! За удовольствие дачи надобно непременно заплатить здоровьем или — зубами! Но кто ныне беспокоится о здоровье?^[24]

Я поляк, служил Польше своим оружием, сражался в Испании в Надвислянском легионе, следовательно, заплатил свой долг родине и полностью с ней рассчитался.^[25][1]

Лишь только занялась заря
И солнце стало над горой,
Воейков едет на разбой:
Сарынь на кичку кинь!^{[К 2]}…^[29][30]

Небо беспрерывно покрыто серыми облаками, воздух так сыр, что в нём должны жить одни рыбы, а на мостовой камни движутся под колёсами, как клавиши на фортепиано. Если б не было выдумано фальшивых причёсок, то пукли распустились бы при переезде чрез улицу. Но петербургские жители умели вознаградить себя за все неблагосклонности природы: превратили ночь в день, заменили искусственным светом, и все произрастания целого мира собрали в своих оранжереях и гостиных.

Из чего я бился, из чего я делал зло людям, из чего льстил им, обманывал их! Они не удостоили памяти моей даже проклятием!
Тяжёлая, хлопотливая, исполненная опасностей жизнь моя <…> исчезла, как сгнивший лист писанной бумаги. Между людьми я был как камень между каменьями и, не доставляя никому радости, <…> не имел понятия о счастье <…>. Чины, богатство, власть доставили мне минутное величие, как разлившиеся воды и таяние внезапно снега превращают сухой овраг в шумный источник.
Но величие моё кончилось с жизнью!

В комнате было несколько человек, громогласных и словоохотливых, которые занимались переделкою русского языка. На толстой книге, как наковальне, они перековывали книжные слова: сей, сия, сие, сии в разговорные: этот, тот, эта, <…> и вскоре поднялся такой шум и стук: то-то-то, тра-та-та, это-то-то, что я не могла дольше выдержать и перелетела в другую комнату. Тут была кухня или лаборатория. Здесь жарили юную французскую словесность в русском постном масле, толкли в иготи кости почтенной германской литературы и духом английской словесности надували огромный пузырь. Я опросила у одной моей соседки, что это значит. Она отвечала мне, что хозяин, умный человек, наскучив умными работами, которые немногие понимают, изволит тешиться.^[31][32]

Книга моя есть чуха, и я, подобно баронам средних веков, приняв название по имению, по моей книге назвался Чухин.^[33]

Звёзды носили тогда не только на кафтанах и на сюртуках, но и на плащах, на шубах, а весьма многие носили даже на халатах. Это вовсе не почиталось странностию; напротив, считали неприличием и дерзостью не носить орденов. В наше время высшие государственные сановники принимают подчинённых и просителей не иначе, как уже по окончании своего туалета, редко заставляют себя дожидаться и даже отказывают в просьбе и делают выговоры вежливее, чем в старину миловали и хвалили. В блаженное екатерининское время вельможа или вообще начальник принимал просителей или подчинённых в халате, в туфлях, иногда сидя перед зеркалом, бреясь или пудрясь, или лёжа на софе, говорил ты, каждому, кто ниже чином и не принадлежит к знатной родне, и позволял себе всевозможные вольности в речах. Не весьма женировались даже перед дамами-просительницами, хотя бы они принадлежали к дворянскому сословию, основываясь на том, что порядочная женщина должна непременно найти покровителя, который хлопотал бы за неё. Вежливость, утонченность нравов, любезность, остроумие имели убежище только при дворе и в гостиных древних родовых русских бояр, так называемых столповых дворян, превращённых европейскою образованностию в вельмож, по образу и по подобию придворных Лудовика XV. Но в приёмных, в канцеляриях и в домашнем быту ещё крепко припахивало дичью и татарщиною. Даже Державин гордился ещё предком своим татарским мурзою, и искал бессмертных красок для портрета Фелицы в степях киргизских! В то время между русскими ещё можно было найти подлинники мурз и баскаков… Теперь это перешло в предание!.. — см. комментарий В. Белинского в рецензии на 2-й том «Ста русских литераторов»

— Однажды, за столом, на именинах жены, попросил он прочесть монолог из «Андромахи» графа Хвостова. Передо мною стояло преогромное блюдо с воздушным пирожным, называемым безе! Я как рванул, со всего размаха, первый монолог, так все пирожки разлетелись с блюда, как пчёлы из улья, и улеглись на причёсках купеческих жён и дочек…^[34]

— Будучи, так сказать, попираем ногами актёров, я всегда в голове у них.^[34]

… известного актёра-надувалы, который у авторов перед бенефисом лапки сосёт, а после бенефиса честь их грызёт…^[34]

Вельможа. … нашёл на толкучем рынке старье, пять старопечатных книжонок под заглавием: «Сочинения Ф. Булгарина». Знаете ли вы имя этого сочинителя?
Поэт. От роду в первый раз слышу. <…>
Библиограф. В старину печатали весьма малое число экземпляров, и от того книги XVIII-го и XIX-го столетий ныне весьма редки. Ныне другое дело. (Обращаясь к поэту). Например, сколько у вас купили новой вашей поэмы: «Наваринское сражение»?
Поэт. Около 50 000 экземпляров. Но разве это много в государстве, где около ста миллионов просвещённых жителей?
Антикварий. Но в XIX столетии в России было около пятидесяти миллионов жителей, а едва было несколько примеров, чтоб книги куплено было даже 3000 экземпляров. И об этом кричали как о чуде! <…>
Журналист. Есть ли что порядочного в этих книжонках?
Вельможа. Сочинитель, кажется, любил говорить правду, любил пофилософствовать, но видно, что он или не хотел или не мог всего высказать, что у него было на уме и на сердце. Он часто только намекает на правду и как будто заикается. Впрочем, некоторые странности, предрассудки и злоупотребления своего времени он описал довольно резко.
Вельможа. <…> образованные и воспитанные люди <…> почитали даже грубостью и невежеством, если в обществах русских говорили отечественным языком. <…>
Придворный. Помилуйте, что за странность! Как можно говорить иначе, как не на отечественном языке! Это обидно для народного самолюбия, и я лучше бы согласился родишься немым, нежели говорить в России не по-русски. Язык неотъемлемая собственность народа, как вера и история, — кто осмелится прикасаться к этим священным предметам?!
Вельможа. <…> знатные и богатые россияне поверяли воспитание своих детей чужеземцев, которые приезжали в Россию толпами для образования юношества по своим образцам.
Пожилая дама. Боже мой, какой ужас! Возможно ли, чтобы родители согласились доверить детей чужеземцу? Если б он был ангел, а не человек, то и тогда бы из своего питомца <…> поневоле сделал чужеземца для России.

Помещик. Ни одно государство в мире не может прокормить столько овец, как Россия в Сибири, и ни один народ не может свить столько льну и пеньки, как мы, в средней нашей полосе. Не подлежишь спору и сомнению, что чем животное ближе к северу, тем шерсть его тоньше, мягче и, так сказать, пушистее, следовательно, наши тонкошёрстные породы овец и коз нигде не могут существовать, потому что нигде нет сибирских степей. Наши полотняные фабрики доведены до совершенства, а лён и пенька наши природные растения.

Помещик. Счастливая Россия!
Вельможа. Счастливая от того, что мы, русские, умели воспользоваться нашим счастливым положением и все сокровища, тлевшие в недрах земли, исторгли нашим терпением, любовью к отечественному, прилежанием, учением, промышленностью. Пожалуй, если б мы не думали о завтрашнем дне и кое-как жили, позволяя иностранцам брать у нас сырые материалы и продавать нам выделанные, то мы навсегда остались бы у них в зависимости и были бы бедными.^[35]
Придворный. Всему этому мы обязаны всеобщему просвещению. Пока помещик, купец, ремесленник и крестьянин не знали богатства своего отечества и средств, как ими пользоваться, до тех пор они поневоле должны были оставлять сокровища под спудом.

… ночь одевала мраком город, над которым вился туман и, подымаясь, исчезал в лучах. О, если б все дурные желания испарялись ежедневно из больших городов, и любовь к человечеству освежала сердце вместе с благодатною росой! Но природа отдыхает и очищается, а злому человеку нет отдыха, нет освежения. Чертополох сидел в мрачной задумчивости на высокой горе и вперял взоры в город, как будто хотел его поглотить.

«Что ты дашь мне за душу мою?» — «Ни гроша! — отвечал чёрт: — это уж старая шутка! Вы, люди, почитаете нас весьма некстати дураками, повторяя беспрестанно при всяком новом дурачестве наших собратий: да разве чёрт велел ему это сделать? Чёрт его сунул туда! — и т. п. Не клепите напраслину на чёрта: он берёт только готовое, а вы сами трудитесь в его пользу». <…> Они ударили по рукам и поцеловались нежно.

«Я хотел прослыть сочинителем <…>. Разве ты не обещал мне известности, славы?» — «Обещал и исполнил, — отвечал чёрт. — Известность и слава бывают двух родов: дурная и хорошая. Как же ты мог быть так прост, чтоб требовать доброй славы от чёрта? Ты стал писать о любви, о дружбе, о честности, о должностях человека — ну, словом, о таких вещах, которые не по нашей части и в которых чёрт не может ниспослать вдохновения. Чтоб хорошо писать о предметах возвышенных, надобно иметь душу, а твоя душа — наша собственность, и мы не позволим тебе дурачиться».

Второй друг Чертополоха. Я позволяю ему называть себя другом, но только не в глаза. Мы вместе воспитывались, и его связь с моими друзьями заставляет меня терпеливо сносить это, поистине постыдное для меня название.
Беспристрастный. <…> кто обнимается с трубочистом, на том остаются чёрные пятна, хотя бы он и не принадлежал к ремеслу. — вероятно, неоригинально

В конце необозримого пространства, пересекаемого морями, реками, горами и оврагами, возвышалась Вавилонская башня, в несколько тысяч ярусов; над нею развевался флаг с надписью: «Хороший конец, всему делу венец». Люди плыли туда, ехали, бежали, шли и ползли, каждый с тяжёлою котомкой за плечами. В воздухе кружились какие-то светлые призраки с лучезарными крыльями и черти в разных отвратительных видах. Светлые призраки указывали только путь, но не ускоряли шествия странников и не облегчали их тяжкой ноши. Черти кричали: «Кто хочет к нам, мы тотчас приставим на место». Чертополох увидел себя ползущего по большой дороге: он усугубил внимание, и вдруг чёрт схватил его представителя за волосы и поднял вверх. «Ах, какой счастливец!» — воскликнули из толпы. Чёрт понёсся с представителем Чертополоха к башне и, добравшись до самой высоты, пустил его, — и он упал в пропасть. Черти захлопали в ладоши, раздался свист, и виденье исчезло.

Богатство. Микроскоп, чрез который показывают в большом свет козявок и букашек.
Вежливость. Модная комедия, играемая с большим успехом.
Высокомерие. Род оспы у знатных людей, особенно, недавно попавших в знать. Болезнь, для которой существуешь одно только лекарство — падение.
Словесность. Гроб для так называемого тону большого света. Модный человек хорошего тона не может на неё смотреть, не чувствуя спазмов.
Храбрость. Весьма часто не что иное, как то же самое, что беременность горы в басне Эзоповой.
Чины. Прилагательное, без которого существительное было бы столь же невидимо, как газы в физических и химических опытах.
Этикет. Тюрьма, для заключения в оной весёлости природного характера, откровенности и проч.^[37]

Литература. То же самое, что корова в Индии: Брамины покланяются ей, а книгопродавцы её доят и торгуют молоком, сливками и сывороткою.
Обеды. Изображение жертвоприношений в древних языческих храмах: гости жрецы, хозяин истукан, а повар оракул.
Поэзия. Нива, на которой растёт мало хлеба, а много глухой травы, которую возделывают люди, и на которой пасутся животные.
Почести. Переплёт к книге.^[38]

Деньги. Словарь, в котором находятся все хорошие и дурные слова: от нас зависит сделать выбо�� и употребление.
Клевета. Горшок с сажей: кто дунет в него, тот сам замарается.
Эгоизм. Архимедов рычаг, которым он хотел сдвинуть земный шар с своего места.^[39]

Любовь к старой Польше и надежда, что край этот восстановится, завели меня во Францию, любя всё-таки Польшу соmmе une être methаphysique qui n’existe que dans l’histoire. <…>
Потому и пала Польша, что чувство зависти и неприязни вечно управляли делами работников на одном поприще.^[40][41]

Если на вас найдёт грусть, советую взять в руки «Корсера» Олина. Это chef d’oeuvre бессмыслицы. Я в моей критике называю слог его сердитым петухом на ходулях. Бедная наша словесность! совершенный упадок всего. Если б не писал Пушкин — беда! Что книга — то хлопоты. Ругать всех — нельзя, да и публике наскучит; хвалить — грех, — мажешь, мажешь, только чтоб закрыть пустоту и книги и журнального места.^[42][43]

Крепко мне больно твоё приключение (<…> aventure)^{[К 3]}, но это не сюрприз для меня. <…> Даже кастрюльку с ядом, т.е. душу Сенковского, вскипятил Плюшар против тебя, рассказывая всё, что у тебя говорится. Проект сбыть тебя с рук составлен прошлой зимой. <…>
А я, по моему пуделевскому проницанию, тотчас смекнул дело и стал расспрашивать Сенковского. <…> Отчасти и я не верил лжецу Сенковскому, но <…> я тебя предуведомил, как друга <…>! Попал ты в грязь, брат! Вопрос: почему я не пристал ни к Лексикону, ни к «Библиотеке»? Ведь Сенковский предлагал мне 6000 руб. Лучше честный кусок хлеба, нежели устрицы, облитые подлостью. Никогда не поддамся подлецам и не позволю жидку-французу командовать. Зубы расшибу каналье!^{[К 4]}
Фаддей никогда не изменит тебе. Скорее солнце переменит течение, нежели я изменюсь в моих к тебе чувствах. В нужде постою за тебя жизнью и имением, ибо я знаю тебя и люблю тебя со всеми твоими слабостями.^[44][32]

Жаль поэта, <…> — а человек был дрянной. Корчил Байрона, а пропал, как заяц. Жена его право не виновата.^[45][46]

… если б лавочка Наполеоновская не обрушилась, я теперь возделывал бы где-нибудь виноград на Луаре! Судьба решила иначе, и я покорился ей.^[47][1]

Ценсор Корсаков объявил мне, что он получил приказание от Вашей Светлости запрещать в «Северной пчеле» всё, что ни будет говориться противу «Отечественных записок», и что ценсора «Отечественных записок» также получили приказание исключать всё, что будет печататься противу меня. Миролюбиво-отцовские сии попечения простёрлись столь далеко, что в декабрьской книжке «Отечественных записок» меня ругают наповал, а мне уже после вооружённого нейтралитета гг. ценсоров нельзя за себя вступиться.
<…> я решился принести жалобу Его Императорскому Величеству, как за явное нарушение Ценсурного устава, <…> представив на вид действие партии, стремящейся к одной цели со времён Новикова, в Москве. Эта партия могла вовлечь Вашу Светлость или г. министра таким образом, что Вы никак не догадывались, что, прекращая якобы полемику журнальную, Вы взнуздали страшного им врага и дали партии простор действовать усиленно, на ниспровержение всякого существующего порядка в Отечестве, веры и законов, в чем «Отечественные записки» и не скрываются <…>.
Не знаю, знаком ли Вашей Светлости этот язык московских мартинистов и их пророка Новикова, но г. министр народного просвещения всё это очень хорошо помнит и знает. Но как, по собственному сознанию покойного историографа Карамзина императору Александру Павловичу^{[К 5]}, очевидно, что первою целью Новикова было старание овладеть общим мнением посредством литературы и журналов, в чём он и успел, так и ныне цель «Отечественных записок» клонится к тому, чтоб уничтожить все воспоминания, всю прежнюю литературу и водворить своё учение, для приготовления юношества к действию и жизни, говоря их языком. Точно так же юная Германия, юная Франция и юная Италия стали бесславить своих классиков^{[К 6]}, как «Отечественные записки» начали низлагать <…> всех, а как только «Отечественные записки» догадались, что я постиг их тайну, то и начали работать в обществе, чрез своих протекторов, чтоб заставить меня замолчать! Я буду просить у Государя Императора комиссии, <…> потому что Вы пресекаете мои литературные пути, останавливая действия закона — и представлю все выписки из «Отеч. записок», с письмом ко мне от преосвященников и знатнейших помещиков в губерниях, которые с ужасом спрашивают меня, как может такой журнал издаваться и рекомендоваться в провинциях! <…> Если все власти, все министры, все комиссии в России откажутся представить мою просьбу Государю Императору, я имею случай переслать её чрез посредничество Его Величества Короля прусского, ибо мои близкие родные состоят в его подданстве; но если уже пошло на то, чтобы гибнуть, пусть погибну, но не доживу до того унижения, чтоб на меня, как на собаку, ценсура клала намордник! В законе определены меры критики — но не запрещена критика <…>.
Боже, где твоё правосудие и твои громы!
<…> «Отечественные записки» есть не что иное, как выражение и дух партии, стремящейся медленным, но верным путём к 1789 году — и если меня приносят теперь в жертву этой партии, по проискам её агентов, чего ни Вы или г. министр не догадываетесь, то пусть же Россия узнает, кто и как действовал против меня!!! <…> Я не позволю, чтобы на меня, как на собаку, надевала цензура намордник.^{[48][К 7]}

Образ мыслей Вяземского может быть достойно оценён по одной его стихотворной пиесе Негодование, служившей катехизисом заговорщиков, которые чуждались его единственно по его бесхарактерности и непомерной склонности к игре и крепким напиткам. Сей-то Вяземский есть меценат Полевого и надоумил его издавать политическую газету. <…> Вообще, московские ценсоры, не имея никакого сообщения с министерствами, в политических предметах поступают наобум и часто делают непозволительные промахи. По связям Вяземского, они почти безусловно ему повинуются.^[49]:с.193 — август 1827

… издатель «Московского Вестника» Погодин только по имени издатель, на что в доказательство имеются собственноручные его письма. Главные начальники сей редакции суть: Соболевский, Титов, Мальцов, <…> Шевырёв и ещё несколько истинно бешеных либералов. Некоторые из них (Мальцов и Соболевский) дали деньги на поддержание журнала и платят Пушкину за стихи. Главная их цель состоит в том, чтоб ввести политику в этот журнал. <…>
Погодин человек чрезвычайно искательный. Он <…> попал в корреспонденты Академии Наук и теперь покровительством Уварова надеется получить желаемое позволение на помещение политики в своём журнале <…>. Погодин не имеет влияния на сих молодых людей и состоит у них в зависимости, потому что они богаты и смелы, а он беден, без имени и робок. Сии юноши не пишут ничего литературного, почитая сие недостойным себя, и занимаются одними политическими науками. Образ мыслей их, речи и суждения отзываются самым явным карбонаризмом. Соболевский и Титов (служащий в Иностранной Коллегии) суть самые худшие из них. Собираются они у князя Владимира Одоевского, который слывёт между ими философом, и у Мальцова.^[50]

Князь Вяземский (Пётр Андреевич), пребывая в Петербурге, был атаманом буйного и ослеплённого юношества, которое толпилось за ним повсюду. Вино, публичные девки и сарказмы против правительства и всего священного составляют удовольствие сей достойной компании. Бедный Пушкин, который вёл себя доселе как красная девица, увлечён совершенно Вяземским…^[49]:с.299 — 6 июня 1828

Общее правило: в монархическом неограниченном правлении должно быть как возможно более вольности в безделицах. Пусть судят и рядят, смеются и плачут, ссорятся и мирятся, не трогая дел важных. Люди тотчас найдут предмет для умственной деятельности и будут спокойны. <…>
Дать бы летать птичке (мысли) на ниточках и все были бы довольны. Отчего в 4 года правительство сделало такие успехи в общем мнении? Тем, что видели в нём любовь к литературе, к просвещению, к устройству гонений злых, покровительства добрых. <…>
Раскассируете Сенат, слово не скажут, а ещё будут приговаривать: по делам вору мука. Сожги книгу, тронь плаксивое дитя — вопль и в тех, которые вовсе ничего не читают, но думают, что жмут первое их право: мысль. <…>
Ныне такое уныние в литературе, какого никогда не было. Ужасно слушать толков! Ценсоры отказываются от всякого дела, где есть суждения о книге или о чём бы то ни было.^[1]

Будучи преследуем в литературной и гражданской жизни двумя литературными партиями и сонмом злоупотребителей, я подвергаюсь в журналах жесточайшей брани и личностям. Бранят, ругают сочинения мои без всяких доказательств и вредят мне вместе, как могут. Правда, что благосклонность публики и уважение благомыслящих людей с лихвою вознаграждают меня за эти неприятности, но ещё никто не вступился за меня за то, что меня бранят в журналах. <…> [Выписал отзыв из окончания «Обозрения русской словесности 1829 года» И. Киреевского.] Бранят не только его, но и тех, которые читали «Выжигина».^{[52][49]:с.380-5[43]}

Есть в Петербурге старинный литератор Борис Михайлович Фёдоров. <…> Он человек честный, благородный, без упрёка и истинный патриот, преданный церкви и престолу. Он собирает все выписки из «Отечественных записок». У него семь корзин с выписками, методически расположенными, с заглавиями: противу бога, противу христианства, противу государства, противу самодержавия, противу нравственности и т. п.^{[52][К 8]}

Некрасов самый отчаянный коммунист: стоит прочесть стихи его и прозу в С.-Петербургском Альманахе, чтоб удостовериться в этом. Он страшно вопиет в пользу революции.^[53] — середина марта 1847

Нынешняя наша ценсура дожила до высшей степени смешного. Составился целый список запрещённых слов: запрещается самое полезное и благонамеренное. По всей России кружат анекдоты, изображающие ценсуру в смешном виде — и невольно все бестолковые её действия относятся на счёт правительства. <…>
Тогда, как во всех сословиях носятся слухи и происходят толки о том, будто правительство намерено уничтожить или по крайней мере противодействовать просвещению России, я написал статью о деятельности одного университета^{[К 9]}, более других мне известного, на пользу русского просвещения — доказывая, что за это Россия обязана царям русским. Статья эта — как увидите: запрещена ценсурою^{[К 10]}.^[1]

Отец и благодетель Леонтий Васильевич!
Прибегаю к Вам, как к единственной моей надежде и защите.
<…> я [опубликовал] крошечную статейку о неприятности визитов^[55], потому что мне пришло в голову, как я сломал мои дрожки в яме, около Смольного монастыря, 13 апреля. Никому я не думал делать упреков и никак не предполагал, что из этой грязи разгорится страшное пламя!
Сегодня, 16 апреля, военный генерал-губернатор (Д. И. Шульгин) потребовал меня к себе и наговорил таких вещей, которых я не слыхал во всю жизнь, стращая, что посадит меня в Смирительный дом на четыре месяца!^[1] <…> даже не дал мне вымолвить ни слова! Я пошёл к обер-полициймейстеру (Александру Павловичу Галахову), чтоб уверить его, что говоря о ледяной коре, я не имел намерения сделать ему неприятности — но и А. П. Галахов не хотел выслушать меня, а только кричал, что я принадлежу к интриганам и прочее, чего я даже и не понял. Дело в том, что я узнал из крика А. П. Галахова — что Государь Император благодарил его за очистку города — а я написал, что на дальних улицах есть ещё ледяная кора, которую однако ж по возможности рубят и вывозят за город. Я полагал даже, говоря это, что похваляю полицию, <…> это никогда не было прежде обязанностью полиции. <…>
Со мной сделался род удара, и мне пустили кровь из левой руки.^{[56][К 11]}

В Москве вскоре появится новая поэма А. Пушкина <…> Бакчисарайский фонтан. Мы читали некоторые отрывки из сей поэмы и смело можем сказать, что давным-давно не читали ничего превосходнейшего. <…> мы бы желали, чтоб он своими гармоническими стихами прославил какой-нибудь отечественный подвиг. Это дань, которую должны платить дарования общей матери, отечеству. Некоторые отрывки в Кавказском Пленнике доказывают, что Пушкин столь же искусно умеет изображать славу, как и граций.^{[57][7][К 12]}

С произведениями Пушкина бывает то же, что со всяким прелестным и любимым предметом: видишь недостатки, но чувствования заглушают голос холодного рассудка, и сердце невольно предупреждаешь желания. Говорить ли там о правилах, где каждый стих, каждая черта обворожают и заставляют забываться! <…>
По нашему мнению, ни один из русских поэтов не имеет магической силы Пушкина одним взглядом останавливать летучие предметы (fixer les objets) и составлять из оных живые картины. Его воображение есть зеркало, в котором природа отражается в своём истинном виде: поэзия поручила ему свои краски, и гений изящного — кисть свою.^[58][7]

Бахчисарайский фонтан <…> привлекает в книжные лавки множество покупателей. Этот фонтан оживит басню о золотом дожде Юпитера с тою только разницею, что вместо прекрасной Данаи русские книгопродавцы пользуются драгоценными каплями оного. Вероятно, вскоре вовсе не будет в продаже сего прелестного сочинения.^[59][7]

1-й голос. Что ж ты скажешь об этой литературной перепалке?
2-й — Что на поприще русской словесности появился новый критик, разбирающий предметы основательно, глубокомысленно, с весёлостью и игривостью ума, критик, знающий язык и словесность. Скажу по совести, что Михаил Дмитриев обещает много. <…>
1-й — Потише, потише! Если знаменитые мои друзья^{[К 13]} услышат твои суждения, то назовут тебя невеждою, безграмотным, педантом желчным — и… всем, что есть дурного в мире.
2-й — Итак, в кругу ваших друзей нельзя иметь своего собственного мнения?
1-й — Нет! Мы, точно как телеграфы, только повторяем слова и движения первого из нас, который подаёт голос, — но куда ты бежишь?
2-й — После этого мне незачем долее с тобою оставаться.^[61][7]

… книгопродавцы наши, которых в целой России очень немного, весьма редко имеют коммерческие сношения с производителями, т. е. писателями, покупают сочинения в рукописи весьма редко, а довольствуются продажею книг по комиссии. Лишь только вышла в свет новая книга и покупатели начинают спрашивать её в лавках, тотчас один из наших собратий является к сочинителю или издателю и предлагают ему выгодное условие — дать в лавку на комиссию десяточек экземпляров с уступкою двадцати процентов за труд, т. е. за переноску книги из дома сочинителя в лавку книгопродавца. Деньги уплачиваются сочинителю тогда только, когда еще понадобится пяточек экземпляров; в противном случае вырученная сумма поступает на другой оборот. <…>
Все почти классические книги изданы правительством; все сочинения отличных наших писателей изданы или ими самими, или любителями отечественной словесности. Книгопродавцы же предпринимали издания полезных книг в таком только случае, когда они доставались им даром или за весьма малую цену от сочинителей или, по большей части, от их наследников. Исключения из сего правила столь маловажны, что даже не заслуживают внимания.
<…> просвещение, выгоды книгопродавцев и писателей возвысятся от взаимного согласия, ибо <…> доброта изделия зависит от искусства производителя, а число потребителей умножается по мере совершенства и доказанной пользы изделий. Потребители на кофе, сахар, чай умножились в Европе оттого, что люди нашли в сих вещах вкус и пользу: вспомните, что сначала эти предметы продавались только в аптеках!^[62][7]

В сей пиесе нет ничего целого: это отдельные сцены или, лучше сказать, отрывки из X и XI тома Истории Государства Российского, сочинения Карамзина, переделанные в разговоры и сцены. <…>
У Пушкина это разговоры, припоминающие разговоры Валтера Скотта. Кажется будто это состав вырванных листов из романа Валтера Скотта!^[64] — конспект рукописи «Борис Годунова», сделанный в III Отделении по распоряжению Николая I, который недавно обещал быть личным цензором Пушкина^[64]

Катенин был некогда оракулом Преображенского полка, регулятором полкового мнения и действий молодых офицеров. <…> Не получив никакого основательного воспитания и вышедши на 14 году в свет, с умом быстрым и пылким характером, с страстью к литературе и чтению, он бросился на философический словарь Вольтеров и все творения енциклопедистов, а имея необыкновенную память, испестрил ум свой блестками и мишурою, которые казались драгоценными предметами молодым офицерам и даже пожилым безграматникам. От того-то он почитался в полку гением и поддерживал свою славу охотою к спорам диалектическим и самонадеянностью. Некоторые успехи в литературе и на сцене ещё более утвердили его в сём мнении о себе. Но гвардейские офицеры превозносили его, а литераторы не любили за крутой нрав, вспыльчивость и даже дерзость в обхождении. В это время он был вреден своим влиянием и распространением Вольтерианства. Говорят, что покойный государь знал это и велел ему выйти в отставку (под рукою) — Должно однакожь сказать, что Катенин более желал блестеть нежели действовать в какой-либо вредной цели. Он был frondeur не образа правления или политической системы, о которых не имеет понятия, но порицателем лиц. Рассердившись на графа Милорадовича за то, что он протежировал дурных актрис-красавиц, Катенин без умолку ругал его во всех домах. <…> Однажды в театре начали вызывать Азаревичеву, любимицу Милорадовича, и Катенин, как исступленный, кричал не надо, не надо. Граф отрапортовал покойному государю в Верону и государь, по прежнему замечанию, велел выслать Катенина из города в свою деревню. — С тех пор он весьма переменился, сделался скромнее в речах и поступках, и как он никогда не был в душе ни якобинцем, ни атеистом, а болтал только в молодости, чтобы казаться выше других умом, то и самые зародыши сих идей исчезли в нём. Он тем менее опасен ныне, что все прежние его поклонники и друзья литераторы его оставили, а старые офицеры переменились, и сам Катенин сделался другой человек. Величайшие защитники его говорят, что с ним нельзя теперь говорить, что он отстал в понятиях о литературе и вообще в суждениях. Теперь Катенин проводит время у Колосовой и других актрис, переводит и сочиняет для них пиесы и удивляется, что прежние его друзья и поклонники охладели к нему. Суждение Грибоедова о нём прекрасное: «Катенин не поглупел, но мы поумнели, и от того он кажется нам ничтожным». Сколько прежний Катенин мог казаться опасным, столько нынешний безопасен.^[65]

Дельвиг однажды^[17] вызвал на дуэль Булгарина. Булгарин отказался, сказав: «Скажите барону Дельвигу, что я на своём веку видел более крови, нежели он чернил».

Булгарин, встретясь с Панаевым на Невском, на другой день после выхода 11 № «Отечественных записок» [сказал]: «Почтеннейший, почтеннейший — бульдога-то это вы привезли меня травить?»^{[К 14]}

… и у нас встречаются яркие примеры такого литературного патриотизма, который даже и у немцев и англичан мог бы показаться баснословным.
Доказательство тому — <…> из «Письма на Кавказ»^[12]. <…>
<…> наш Шлегель <…> не довольствуется отечественным пантеоном; он требует ещё и отечественного зверинца, отечественного курятника, отечественного птичника. <…> поэтический желудок его не варит других, кроме русских. Должно надеяться, что требования новой пиитики нашего законодателя возбудят покорное внимание будущих баснописцев; но одно меня тревожит за них: где будет предел его требованиям? <…> для образованного помещика очень приятно иметь домашнего Лафонтена биографом-живописцем господского птичьего двора; но пускай указатель новой пиитики царства бессловесных сжалится немного над затруднительным положением баснописца, который в таком случае должен приписаться к какой-нибудь вотчине, чтоб доставлять читателю своему приятные воспоминания о его домашнем хозяйстве.^[13]

Из повестей г. Булгарина лучшая, по нашему мнению, «Эстерка» <…>. Но как вообразить, например, молодого гайдамака, который, сидя у подножия Карпатских гор, пародирует монолог царя Лира: «Бушуйте, ветры! греми, гром! припоминайте нам, что мы не имеем ни крова, ни пристанища!» Такой же недостаток соображения (часто и недостаток воображения) встречается и в других повестях г. Булгарина. Те из них, которым даны заглавия нравственные <…> и которые названы «Восточными повестями» [и т. п.], <…> сбиваются все на один лад и похожи на нехитрые вариации одной и той же темы. В них нет ни примет Востока, ни занимательности; любая сказка Мармонтеля, Флориана и даже писателей гораздо низшего разряда более удовлетворяет читателя, особливо в отношении к слогу.

«Мудрёные приключения квартального надзирателя» <…>. Это новое произведение (уже нельзя сказать неистощимого) автора «Выжигиных» показывает в нём новое направление. Доселе г. Булгарин славился охотой и уменьем бродить с карикатурой и сатирой по всем этажам общественной жизни: теперь, напротив, смотрит на всё сквозь цветную призму и видит всё в радужном, идеальном сиянии. Отдадим должную справедливость сей перемене. По крайней мере, мы обязаны ей тем, что увидели доселе невиданный идеал философии и поэзии в квартальном надзирателе!!! Вы усмехнётесь? Да почему ж не так? Искусство всемогуще. Мы уверены, что со временем романист с талантом г. Булгарина может отыскать бездну поэзии под сермяжною бронёю бутошника и в его смиренном обиталище открыть таинства глубочайшей философии. В ожидании сих успехов искусства, пожалеем только, что в новом произведении г. Булгарина оригинальности направления не сопутствует оригинальность исполнения. Интерес его рассказа <…> основывается на старых пружинах Дюкре-Дюменилевской фабрики.

Булгарин <…> захотел явиться пред публикою в виде учёного и для этой цели отпечатал Горация с учёными толкованиями^[66]. Но некоторые нескромные люди пронесли молву, что толкования <…> составлены одним учёным польским филологом; Булгарин же только имел честь перевесть их, причём забыл упомянуть о настоящем авторе.^[67] — написано со слов Н. А. Мельгунова; перевод: СПб., 1862, с. 225^[67]

Был в [моей] статье^[68] <…> мимоходом сделан довольно колкий намёк на вздоры, печатаемые Булгариным о предмете этих рассуждений <…>. Это сам я исключил, как неприличное и неуместное, хотя и цензуре не противное. В самом деле, когда речь идёт о трудах такого учёного, как А. С. Норов о Булгариных не должно и упоминать; в таких высокоучёных рассуждениях Булгарин и его всякая всячина^{[К 15]} — неуместность, неприличность, почти неблагопристойность. Хороший вкус не может одобрить такой смеси лиц.

… один из знаменитейших наших писателей, из первостатейных гениев, угомонил на смерть свою литературную славу тем, что вздумал писать о ничём^[18], и весь вылился в ничто…

… г. Булгарин издал Горация с своими примечаниями^[66], и кто не помнит, что г. Полевой, по этому случаю, печатно указал^[69] г. Булгарину, что он присвоил себе чужую собственность — комментарии г. Ежовского <…>? Боже мой! Что за кровопролитная брань началась! Сколько остроумия, ума, силы, а главное — правды, было потрачено с обеих сторон! Но г. Полевой готовился издавать свою ««Историю русского народа», а г. Булгарин — своего «Ивана Выжигина»: единовременное появление этих двух великих творений, из которых одно начало собою живую эру истории, а другое — романа в русской литературе, само собою показало разумную необходимость согласия. Помирились и, в чистой радости примирения, осыпали друг друга всевозможными похвалами и превозносили друг друга до седьмого неба. <…> издания с обеих сторон не прекращались — похвалы и комплименты также, следственно, мир процветал. Но вдруг на горизонте нашей литературы явилось новое великое светило, достойное быть солнцем прекрасной планетной системы, которую образовывала собою литературная связь г. Полевого с г. Булгариным: я говорю об авторе «Фантастических путешествий». Г-н Булгарин не замедлил обнаружить симпатию к новому солнцу и войти в его сферу.

… статья, под следующим длинным и громким заглавием: «Панорамический взгляд на современное состояние театров в Санкт-Петербурге <…>». Г-н сочинитель этой статьи очень хорошо понимает выгоду громких и длинных заглавий вроде самонужнейших, пренаиполезнейших лечебников и самонаипреполезнейших поваренных книг. Что же в этой статье? — Да, собственно-то ничего; <…> но в ней множество курьёзных диковинок, подобных тем, которые именно за своё уродство и сохраняются в банках со спиртом, в кунсткамерах. <…>
Но всего курьёзнее отзывы и суждения сочинителя репертуарной статьи о наших драматических писателях. <…> выше всех их ставит талант — г. Н. Полевого!.. О тех он говорит по несколько строк, сему посвящает несколько столбцов.
<…> укажем на «репертуарную» тактику унижения истинных талантов через возвышение жалкой посредственности <…>. «Ревизор» имел чрезвычайный успех <…>. Всё это ещё внешние доказательства достоинства «Ревизора»; но для водевильной и «репертуарной» публики только и существуют, что внешние доказательства, — и потому суждение сочинителя статьи могло бы показаться диким даже и для тех, для кого оно написано;..^[23]

… один только бесстыдный, достойный всякого презрения шарлатанизм может в великолепной программе обещать представить Россию во всевозможных видах и отношениях, — тогда как для этого нет ни у кого в мире ни сил, ни материалов… — подразумевается «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях, ручная книга для русских всех сословий» (1837)

Г. Булгарин с горя от неудачи впал в новую неудачу — написал третий и последний исторический роман свой — «Мазепу». <…> Тогда г. Булгарин написал «Записки Чухина», где снова, и уже навсегда, вошёл в родственную его таланту сферу.

На этот раз, нравоописательное и нравственно-сатирическое перо г. Булгарина <…> описало, на 18-ти страницах, «Чиновника». Известно всем, что этот интересный класс русского и петербургского общества не раз был воспроизводим творческим пером Гоголя; тем не менее г. Булгарин покусился на подобный же подвиг — и хорошо сделал: можем утвердительно сказать, что г-ну Булгарину не суждено самою судьбою нив чем сталкиваться с Гоголем, и потому он остался самим собою, сохранил свою неподражаемую оригинальность, вследствие которой в его «Чиновнике» можете найти всё, что вам угодно, кроме одного — именно, чиновника. Оно и лучше: никто не обвинит скромного сочинителя в личностях, которые русские читатели любят видеть во всяком литературном произведении, где нет <…> исполненных светскости и пламенных страстей героев. Зато из статейки г. Булгарина читатели могут узнать, во-первых, что скромные чиновники превосходно переплетают книги, делают лучшие картонажи для кондитерских и отличные игрушки с механизмом — и всё это самоучкою; во-вторых, что рядом с книжною лавкою Заикина есть игрушечная лавка честного купца Мухина, а в ней продаются лучшие детские игрушки, — что-де хорошо известно г-ну Булгарину; в-третьих, что г. Булгарин бывает на крестинах у чиновников, <…> но вина не пьёт, хотя и любит выпить рюмку хорошего вина за столом, а это-де потому, что г. Булгарин знаком с соседним погребщиком!.. Особенного внимания заслуживают заключительные строки статейки г. Булгарина. Надо сказать, что вместе с статейкою умер и герой её; эта, по-видимому, весьма естественная развязка подала повод сочинителю расчувствоваться так:
Вечная память и мир праху твоему, добрый человек! Много истребил ты бумаги в жизни, много искрошил перьев, пролил реки чернил, растопил горы сургуча; но ты не писал ни пасквилей, ни доносов, ни глупых и злобных критик, не заставил никого проливать слёзы, не резал языком чужой репутации, и не прижёг ничьего сердца клеветою.
Имеющий уши да слышит!

Наши доморощенные поставщики текста к картинкам, то есть сочинители так называемых «Очерков русских нравов»^{[К 16]}, никогда не достигнут десятой доли того искусства, с каким набрасывают свои «физиологии» французы и в особенности Поль де Кок. Не вытянутыми насильственно из воображения вздорами, не вялым пустословием, не простоумно-бессильными придирками к чужим журналам и книгам наполняют они свои физиологии, но живым, верным изображением действительности. <…> Найдёте ли вы в «российских» сочинениях такого рода хоть сотую долю того остроумия и знания жизни, той наблюдательности и оригинальности, которые поражают вас на каждой страничке в небольшой физиологии, написанной Поль де Коком?

Нельзя не удивляться лёгкости, игривости и остроумию, с какими французы воспроизводят свою национальную жизнь в юмористических и нравоописательных очерках. Это не то, что наши стопудовые и отзывающиеся потом труда и напряжения сатирические и нравоописательные статьи и статейки, в которых денежная спекуляция таращится изображать русскую жизнь и с лица и с изнанки, а между тем изображает её только навыворот, не похожею ни на какую жизнь^{[К 16]}. Такие статьи у нас делаются теперь к картинкам, так что их и печатают и покупают только для картинок.

После [«Выжигина»] романы г. Ф. Булгарина уже имели сам��й посредственный успех, и то благодаря только овладевшей публикою страсти к романам, которая тогда сменила её страсть к стихам.

«Счастие лучше богатырства», рукопись, найденная и изданная Ф. В. Булгариным и Н. А. Полевым, — роман, написанный в сотрудничестве двумя лицами, — небывалое до сих пор явление в нашей литературе! «Ум хорошо, два лучше», — говорит русская пословица; но на этот раз, кажется, численность не имел никакого влияния на роман. Это довольно неудачное усилие двух прежних писателей подделаться под новую школу. <…> Но если о достоинстве вещей должно судить относительно, то скучная сказка «Счастие лучше богатырства» может показаться даже очень сносным произведением в сравнении со всеми остальными оригинальными изящными произведениями в «Библиотеке для чтения» прошлого года.

… недавно один из старых литераторов напечатал в журнале свой роман «Счастие лучше богатырства!» Бывало, его романы жадно читались большинством публики, в журналах встречали их и восторженные похвалы друзей, и ожесточённая брань врагов, и умеренное признание известной степени достоинства со стороны людей, не бывших ни друзьями, ни врагами автора. А теперь? Боже, как переходчиво время! Ни похвал друзей, ни брани врагов! А между тем автор уверяет, что у него много врагов, которые не стыдятся подкапываться под его репутацию даже клеветою. Чего бы, кажется, лучше для них этого случая? Но, увы! <…> Как будто нового романа и нет на свете! День его рождения был и днём его смерти! <…> Неужели новый роман автора так хуже прежних его романов? Ничего не бывало: он не лучше, но и не хуже их; а дело в том, что в восемнадцать лет^{[К 17]} много воды утекло, и то, что тогда могло иметь своё значение, теперь уже не может иметь никакого значения. Роман этот написан языком бесцветным и водяным, но чистым, ясным, грамматически правильным. В нём попадаются мысли умные и дельные, но нисколько не новые, много общих мест и есть парадоксы.