Сенсации и замечания госпожи Курдюковой

Мне сказали доктора:
«Мадам Курдюков! Пора
Вам бы на воды в Германью...
Там найдете вы компанью
Лордов, графов и князей —
Препорядочных людей.
Вам понравится Европа.
Право, мешкать иль не фо́ па,
А то будете мала́д.
Отправляйтесь-ка в Кронштадт».^[2]

Поп наш русский, православный:
Бритый, чесаный, одет,
Как отставленный корнет
За дурное поведенье, —
Ну, какое здесь почтенье?
Поп, по мне, без бороды
Не годится никуды.
Ходит под руку с женою
Иль с сестричкой молодою,
Когда ж говорит адью,
Так целует попадью,
Что не знаешь, что и будет:
Ну а вдруг он честь забудет
И приличия? Тогда
Все мы денемся куда?
Дамам будет очень стыдно,
Даже несколько обидно:
Есть ведь дамы без мужей.
Батька, лесс бьен оближе!^[2]

Русский всякий тут вздыхает,
Потому что Карамзин
Сочинил роман один
Пречувствительный, презнатный,
И притом весьма приятный.
Мне же — что таить грехи? —
Очень нравятся стихи:
«Законы осуждают
Предмет моей любви», —
Они напоминают
Волнение в крови,
Когда, будучи при месте,
Кажется, рублей за двести,
Мой супруг попал под суд...^[2]

Город Любек град ганзейский;
Из исторьи европейской,
Кажется, л’абе Милот,
Помню я, что был комплот
В старину меж городами,
Чтоб торговыми делами
Им заведовать, и так,
Чтобы не входил никак
В город ни король, ни воин,
Кто в Ганзу не удостоен!
Всем тогда была гроза
Знаменитая Ганза.
Даже Новгород великий,
Подстрекаем политикой,
В тот вмешался заговор.
Русский царь был паз-анкор
Обладатель полвселенной.

Я всё мельком осмотрела,
Видеть город захотела
И пошла: везде в чепце
Вижу даму на крыльце,
Да и не одну ― десятки,
Ан манш курт, и все порядки
Соблюдают прежних лет:
Есть и фартук, и корсет,
И платочек, и корзинка,
Будто б про запас для рынка.
А мужчины ― немцы тип:
Есть у всякого ла пип
И ла каннь, и фрак предлинный,
И кюлот ― костюм старинный,
И ле букль, и ле сулье ―
Веритаб<е>ль кавалье!
Кучера, ткачи, маркёры ―
Всех их, право, в гувернёры
Мы забрали б в старину!
Им была лафа ше ну!
Нынче времена иные:
Наши русачки лихие
Рады немцам указать.
Хваты, нечего сказать!
У моих меньших сестричек
Гувернантка из калмычек,
А у братцев гувернёр
Бывший Н. Н. шассер,
Сын приказчика простого,
Человека крепостного,
Но который, же ле гаж,
Навострился ан вояж ―
Так и режет по-французски.

Деньги как подобрали́ся.
Экой Гамбург! Провали́ся,
Уж замечено всегда:
Русским в Гамбурге беда ―
Всё так дешево, красиво,
И сидельцы так учтиво
Всё умеют предложить,
Что нельзя и не купить.^[2]

Есть сюрту одна мадам ―
Целый Франкфурт это знает ―
Критикует всё, ругает,
Устремилась мне вослед,
Мой смотрела туалет,
Блонды, букли осудила,
Просто же совсем забыла,
Что сама так хороша,
Что не стоит ни гроша.
Подают нам лимонаду
О сюкре, гато, оршаду
И холодный слабый чай.^[2]

Но неловкой я бываю,
Пол мой вечно забываю,
Когда вижу красоту
Нашу русскую… мечту
Карамзинскую, с косою
Темно-русою, с ногою,
Как их Пушкин воспевал,
Ног китайских идеал,
Неги полную небрежность,
И такую свежесть, нежность,
Как у прочих не найдешь.
Полно, Курдюкова, врешь,
Поуйми задор мечтаний,
А то скажут, что в компаньи
Д’эн мусье твой мемуар
Пишешь ты, он пе ле круар,
И испортится всё дело.
Уже многим надоело
Слушать длинный твой рассказ,
Даме только л’он фе грас,
А мужчину как завидят,
Тотчас свистом разобидят,
И не станут экуте,
Хоть маман н’аве шанте.

Чуть совсем я не рехнулась;
По Шварцвальдену тянулась
Ночь и день, и день и ночь;
Становилось мне невмочь:
Бедность, неопрятность, стужа,
То корова просит мужа,
То кричат «Куда, куда»
Куриц целые стада.
«Me», — баран кричит и бродит,
Спор с собакой кот заводит,
Вор идет или монах.
Надоели так, что страх,
Эти сцены жизни сельской,
Высший идеал мамзельский.

Одним словом, я хочу,
Так, как птичка на свободе,
По капризу, по погоде,
Петь, что будет петься мне!
При сияющей луне
В поднебесье подыматься;
Где смешно, тут посмеяться,
Где печально, тут вздохнуть,
А где скучно — отдохнуть.
Передать своим желаю,
Как сама я понимаю,
Всё, что видела, и цель
Не моя — быть иммортель!
Нравится — пускай читают,
Пусть цыганят, осуждают,
Пусть грызутся ле журно,
Мне, ей-богу, всё равно!

Дальше едет ле бато,
Скоро доплывем, и баста!
Но вот вилла мадам Паста
Между скал и лесом тут.
Я любуюсь на приют
Той певицы вдохновенной,
Слава чья по всей вселенной
Так молвой разнесена.
Но вот и сама она
На балкон свой выступает,
Артишоки покупает
И торгуется за грош.
Как наряд её хорош!

Комо этим отличился,
И скульпто́р распорядился,
Чтоб тут Вольтов столб стоял
Из рублевиков. Убрал
Самого ж шинелью, фраком,
Наделил надменным зраком,
Точно будто конкеран.
И по мне, иль а се ран!
Он завоевал науку:
Выкинул такую штуку,
С медью цинк когда случил,
Что возможность получил
С электричеством равняться,
Даже с ним и состязаться.

Акулина Курдюкова,
Рюс, из города Тамбова,
Барыня, проприетер,
Разъезжаю пур афер;
Третий с небольшим десяток... <...>
А наш дедушка, сон фис,
Перешел к нам волонтером
И записан офицером
У линейных казаков
По фамильи Курдюков.

Я спустилась сюр ла плас
И пошла пур прандр юн глас
И оршада два стакана
Под аркады у Флорьяна.
Знаменит кафе Флорьян!
Все народы де л’Орьян,
Турки, греки, персияне,
Его гости и крестьяне
Платят просто редеванс.^[2]

Славно я опять одета,
Платье чудо, де в’лур роз,
И под цвет как раз пришлось
Домино мое ― скроили
Ан тюник и отпустили
Хвост почти что на аршин;
А тут ан крепон де шин
Фалбала и гарнитуры,
И нарочно, для фигуры,
Выбрали мы амарант,
А на голове гирланд
Белых роз; вокруг шиньона
Де каме, три медальона,
Жемчуги э де коро
И большущее перо.^[2]

Преученый разговор!..
А ты слушай этот вздор
Здесь про каждую руину
И вниманья делай мину,
А то скажут: кель домаж,
Сет мадам эт юн соваж.
Не допустит Курдюкова
Так задеть гонер Тамбова;
Я сама готова им
Понаговорить про Рим
Всё, что смолоду узнала
И в Миллоте почерпала
У нас каждое дитя
Перескажет им шутя,
Кто был Ромул, кто Тарквиний,
Кто Калигула, кто Плиний;
А уж верно про своих
Станет в пень любой из них!

Юн мадонна тут есть Гвида,
Над дитей заснувшим бдит,
Все движения следит
Чада человека-бога,
Как священного залога,
Небом вверенного ей,
Искупления людей. <...>
Копья с той картины снята
Кистию Сассо Феррато;
Бесподобная, едва ль
Не равна с л’орижиналь.
Мятлевы ей обладают
И лампадой освещают
Всякий раз, когда гостей
Принимают и друзей.

Муравейник настоящий
Ле Неаполь: вдруг гремящий
Пролетит кабриолет
И с полдюжины везет
Де солда, де лаззарони;
Тут варятся макарони,
И руками их едят;
Живописно тут сидят
Группы, слушая рассказы
Кинтасторья, тут проказы
Де мусье Полишинель;
Тут мальчишки, де мамзель
Что-то продают у мола,
Тут большая акуайола
С флагами э дез арбуз;
Тут тащится омнибус,
Тут кричат, поют и свищут,
Тут бранятся, а тут ищут
Друг у друга в голове;
Тут на камне, на траве...

О вы, мой rêve, ибо я реву уже более года весьма частыми приёмами о том только, что вас, мою вороненькую мысль, не вижу. О вы, мой рев, parce que je rève sans cesse de vous, моя фантастическая дама! О вы, истинная, настоящая мать Курдюковой, ибо вы её родили: я о вас думал всё время, писав её нашептыванья. О вы, которой одной она посвящена и принадлежит. О вы, наконец, Смирниха моя сердечная... Извещаю вас о перемене, последовавшей в моей парнасской конюшне: четверни более нет; вы одна в корню с колокольчиком; но со вчерашнего дня вам припряжена в пристяжку с позвонком, буде хочет загибаться и кольцом, милая, прелестная, идеальная моя дама полотняная; а кто она такая, узнаете от Карамзиных и от Вяземского.^[3]:9-10

Познакомился там <у Одоевского> с Мятлевым, которого ты знаешь несколько шутовских стихов «Таракан, как в стакан». Я думал найти молодого повесу. Что ж? Это человек важный, лет сорока пяти. <...> Мятлев читал своё путешествие Курдюковой по чужим краям, в стихах, вперемежку русского с французским. Много весёлости; он мастерски читает. Потом тешил всех разного рода
анекдотами. <...> Мятлев заключил вечер.^[4]

Эта книга принадлежит к числу самых примечательных явлений типографского мира, она заслуживает величайшего внимания и самых лестных похвал по своим политипажным картинкам и виньеткам, — заслуживает даже мимо содержания, которое приложено к ее картинкам и виньеткам, изобретённым и выполненным превосходно. Вообще, вся книга издана с типографскою роскошью и изяществом, какие у нас редко можно встретить. Печатана она в типографии Journal de Saint-Pétersbourg — единственной типографии, где возможно делать роскошные издания. (Заглавный листок «Сенсаций» может несколько смутить библиоманов: на нём выставлено Тамбов, а на обороте «Печатано в типографии Journal de Saint-Pétersbourg». Это — или ошибка, или шутка: всем известно, что типография «Journal de St.-Pétersbourg» находится в Петербурге, следственно и книга издана в Петербурге же.)
Содержание книги — шуточное. Автор заставляет русскую провинциальную барыню путешествовать по Европе и рассказывать свои впечатления пестрым языком, составленным из смеси русских слов с французскими, которые написаны русскими же буквами и от этого при произношении производят звуки им не свойственные. Всё это многим кажется очень забавным. <...>
Нам кажется, что подобные произведения теряют в печати свое достоинство: их можно с удовольствием слушать, когда кто-нибудь ловко декламирует их или просто читает живым голосом, как делает это иногда сам почтенный автор «Сенсаций».^[5]

Кукольник прочёл отрывок из драмы «Построение Петербурга»: это был перл нашего чтения. Бенедиктов бросил горсть своих блёсток из пьесы «Туча». В итоге ― один Кукольник действительно занял публику. К счастью, не явился Мятлев с своей бесконечною «Курдюковой»: пришлось бы выслушать ещё отрывок.^[6]

В половине февраля петербургский большой свет, среди множества смертных случаев от господствовавшего в то время сухого и постоянного холода, лишился внезапно и одного доморощенного поэта, творца «Сенсаций г-жи Курдюковой», «Фонариков-судариков», «Нового года», «Коммеражей» и множества других мелких сатирических и юмористических пьес.
Смерть Ивана Петровича, или, по светскому его прозванию, Ишки Мятлева, была каким-то грозным предостережением, которое, впрочем, потряся наше высшее общество на несколько дней, скоро опять пропало на этой сухой, беспамятной и себялюбивой почве. <...>
В литературном отношении славе его, как и тогда можно было предвидеть, не было суждено долговечности, хотя он лишь за несколько недель до смерти издал еще вторую часть своих «Сенсаций г-жи Курдюковой» и даже пустил их по целой Европе, раздарив экземпляры всем лицам свиты обоих молодых в царской нашей семье, без заботы о том, что они поймут в русских его стихах. Все его произведения имели некоторое достоинство только тогда, когда он сам их читал, а на это дело Мятлев был и мастер и охотник.^[7]

Удивительная поэзия!.. В настоящее время, когда уже положительно доказано, что стихи — вздоръ, скука, порожденіе болѣзненнаго настроенiя неблагоустроенныхъ головъ, недостойное вниманія головъ благоустроенныхъ, — только и можно читать такіе стихи, какie пишетъ г-жа Курдюкова. И это потому, что их не надо читать: их должно только перелистывать. Их идеи, описания, сравнения, их философия (в стихах мадам Курдюковой есть также своя философия), наконец, самые листки, на которых они напечатаны, — всё так легко, эфирно, что того и гляди улетит, испарится, сделается невидимо для взора, неуловимо для мысли... Поневоле перевёртываешь страницу, не дочитавши... Но от этого решительно ничего не теряешь: прелесть этой удивительной поэзии заключается именно в том, что она тем более доставляет читателю удовольствия, чем меньше издерживает он внимания при её перелистывании. Напряжение, неизбежное при чтении книги серьёзного содержания, нарушающее сладкую дремоту мысли и воображения, — здесь совершенно не нужно. Воображение может дремать, мысль может также дремать или вовсе отлучиться из головы, лишь бы рука перелистывала, да глаза перебегали со строки на строку: наслаждение будет неописанное...^[8]

Г. Мятлев вдруг прославился «Сенсациями мадам Курдюковой», сочинением, которое в небольших дозах могло быть читано в обществе знакомых людей, к их удовольствию, но которое в печати не имеет никакого значения, кроме скучной и довольно плоской книги. Что касается до мелких стихотворений г. Мятлева, — те из них, в которых он думал смешить смесью французских фраз с русскими, так же скучны и плоски, как и «Сенсации», а те, в которых он думал воспевать высокие предметы, как в «Разговоре человека с душой», очень смешны. Всё это не доказывает прав г. Мятлева на звание литератора…

Люди богатые, образованные стали ездить за границу, вот и все наши полуграмотные мелкопоместные дворянчики туда же поднялись!.. Говорят, что известная русская путешественница госпожа Курдюкова ― совершенно невероподобное создание, карикатура!.. Неправда! Я на свою долю знаю одну и даже двух Курдюковых, которые ездили а летранже, срамились, убили последнее своё именьишко и, что всего хуже, назывались за границею русскими барынями.^[9]

Что за неожиданная встреча! Г-жа Курдюкова намерена воскреснуть от долгого и, как мы полагали, непробудного сна и восхищать новое поколение публики своими остроумными рассказами! Признаемся, никак не ждали мы дожить до такого чуда, как второе издание «Сенсаций г-жи Курдюковой»!
Ужели она воображает, что читатели ныне стали добродушнее прежнего и захотят слушать утомительную болтовню, от которой затыкали уши прежде? Напрасная надежда!
Жаль нам почтенную барыню, хотели мы замолвить о ней доброе слово, вздумали испытать, нельзя ли найти хотя какую-нибудь забаву в ее болтовне, начали вслушиваться… лучше было бы и не начинать! Ни искры остроумия или юмора, ни тени хитрого или наивного простодушия, ни капли смысла или наблюдательности! А претензий на остроумие гибель. <...>
Нет, уж в тысячу раз остроумнее «Энеида, вывороченная наизнанку» Осиповым, да и стихи у Осипова едва ли не лучше, нежели в «Сенсациях г-жи Курдюковой».

Швейцаръ еще разъ понюхалъ моего табаку, тихо и въ маломъ количествѣ, не желая огласить звонкихъ княжескихъ сѣней неистовымъ чиханьемъ.
― Жилъ у насъ въ свѣтѣ, сударь ты мой, лѣтъ двадцать тому назадъ, баринъ такой уже не молодой, но хорошей семьи, только самъ-то стихотворецъ, по фамиліи Мятлевъ прозывался. Всякому, бывало, свои стихи такъ и рѣжетъ, даже мнѣ ихъ на этой лѣстницѣ говорилъ, или возьметъ изъ кармана книжку, да и подаритъ кому попало. Вотъ у него въ одной книжкѣ было сказано: «У нашихъ баръ все идетъ скверно, и сами они плошаютъ, а плошаютъ они оттого (это я вамъ стихи своими словами передаю), оттого, что они не се па ле рюсъ! Да, не се па ле рюсъ, это такъ по-французскому, а по-нашему оно значитъ: оттого плохо, что по-русски говорить и писать не сильны.
― Вотъ она и есть самая суть, замѣтилъ я, равно пораженный и философіей моего мудреца, и его глубокими литературно-филологическими познаніями.^[10]

Мятлев, Гомер курдюковской одиссеи, служил некогда по министерству финансов...^[11]

На одном из вечеров января месяца 1841 года Иван Петрович Мятлев читал из рукописи только что оконченную, прелестную свою юмористическую поэму: «Путевые впечатления мадам де-Курдюковой». Сколько психологической правды в этой вещице, сколько тонко схваченных верных черт из нрава, из привычек и воззрений русской степной провинциалки с претензиями на аристократизм! И какая художественность в лёгкости и элегантности литературной отделки! Хохочешь поневоле от всей души, а тривиально-банального стиха нигде не встречаешь! «Вы, нынешние... ну-тка!» Читал же И. П. Мятлев очень хорошо, с явными признаками истинного сценического комизма. Вообще надобно заметить, что в старину почти все образованные люди более или менее хорошо читали, потому что с малолетства уже нас тому обучали.^[12]:465

Среди этих же бумаг <в архиве отца, Ф.А.Кони> я нашел стихотворение забытого теперь поэта Мятлева, автора «Сенсаций госпожи Курдюковой дан л’етранже», пользовавшихся в свое непритязательное время некоторой славой и представляющих скучную, в конце концов, смесь «французского с нижегородским».^[13]

Был тут <на похоронах> и художник Бернардский, когда-то талантливый рисовальщик, которому принадлежат иллюстрации в «Тарантасе» графа Соллогуба и «Путешествии madame де Курдюков».^[14] Эти выходцы из царства теней придавали похоронам Григорьева что-то и курьёзное и очень, очень печальное. <...>
Выкупные свидетельства после 1861 года зудели в руках дворян-помещиков. Где же легче, быстрее и приятнее можно было их спустить, как не за границей, «дан летранже» ― как выражалась несравненная «дама Курдюкова». Та ездила по немецким курортам еще в 40-х годах, но, право, между нею и большинством наших соотечественников, бросившихся «а л’етранже» в 60-х годах, разница была малая ― более количественная, чем качественная.^[15]

Его <Северянина> стих, кокетливо-пикантный, жеманный, жантильный, весь как бы пропитан этим воздухом бара, журфикса, кабарэ, скетинг-ринка. Характерно, что он ввел в нашу поэзию паркетное французское argot и стрелку называет пуантом, стул ― плиантом, молнию ― эклером и даже русскую народную песню озаглавливает «Chanson Russe». Фиоль, шале, буше, офлёрить, эксцессерка, сюрпризёрка ― на таком жаргоне он пишет стихи, совсем как (помните?) Madame де Курдюков: Вам понравится Европа. Право, мешкать иль не фо па, Отправляйтесь-ка в Кронштадт, Не то будете малад. Же не вё па, же нире па, Же не манж па де ла репа. Этот жаргон дает ему огромное количество неиспользованных рифм и вообще окрашивает его стих в те пестрые, международные краски, какими отличается речь мертоделей, коммивояжеров, куафферов и гидов в больших международных городах, на ярмарках, на курортах, в казино и кафе...^[16]

Байрон и Курдюкова. У Байрона прием элегантности: обилие французских и итальянских цитат и просто отдельных слов в тексте. В русском переводе у меня получается вроде мадам Курдюковой: всё «des dames comme il ne faut pas, чуть ли не сделалось сенкопа». Законы дурного вкуса и комического, очевидно, у разных языков разные.^[17]

Пушкинские просвирни помогли нам избавиться от мятлевских де Курдюковых, т. е. от бессмысленной иностранщины, и мы имеем в современном русском языке элементы весьма разнородные по происхождению, но спаянные в единую сложную систему. Эта разнородность и обусловила оригинальность нашей языковой культуры. Воспользовавшись всем багажом Запада, мы остались тем не менее самими собой именно благодаря этой черте всей нашей культуры. Амальгама, которая получилась в русском языке, так органична, что она до сих пор далеко не всегда раскрыта в своем генезисе.^[18]

Важным этапом в творчестве Мятлева явилась работа над поэмой о путешествии госпожи Курдюковой «дан л’этранже», принесшей ему настоящую литературную славу, он не делал из этой работы секрета и, так же как свои стихи, читал отрывки из поэмы в литературных салонах, где Курдюкова имела огромный успех. Послушать чтение Мятлева приезжали специально на вечера к Одоевскому.^[3]:10

Разумеется, репутация буффона, остряка, автора стихов на случай — не слишком лестная репутация, и, возможно, именно она стала одним из поводов сурового отношения Белинского к Мятлеву и его поэзии. Но следует иметь в виду, что целый ряд его шуточных, импровизированных стихотворений уже заключал в себе возможность перехода к юмористическим и сатирическим стихам, которые Мятлев считал возможным печатать в журналах и выпускать отдельными изданиями.
Этот новый оттенок, который приобретает образ Мятлева, когда знакомишься с его произведениями, великолепно уловил П. А. Вяземский, вспоминая об А. О. Смирновой-Россет, в салоне которой Мятлев часто бывал «Переряженная и масленичная поэзия певца Курдюковой находила в ней сочувственный смех. Обыкновенно женщины худо понимают плоскости и пошлости; она понимала их и радовалась им, разумеется когда они были не плоско-плоски и не пошло-пошлы. Наша красавица умела постигать Рафаэля, но не отворачивалась от Теньера, ни от карикатуры Гогарта и даже Кома».^[20] Из этого отзыва ясно, как высоко ценила Смирнова и, конечно, прежде всего не Смирнова, а сам Вяземский «переряженную и масленичную поэзию певца Курдюковой», сопоставляя ее с такими явлениями, как Теньер и Хогарт. «Переряженная и масленичная» — значит, родственная праздничным, масленичным, балаганным увеселениям, тому городскому фольклору, шутовству, карнавальной стихии, буффонаде, раёшнику, которые процветали во время этих балаганных увеселений.^[3]:11-12

Вот дама Курдюкова,
Её рассказ так мил,
Я о́т слова до слова
Его бы затвердил.
Мой ум скакал за нею,
И часто был готов
Я броситься на шею
К madame de Курдюков.^[21]

Глядите, вон како́ва,
Мадам де Курдюкова!
И автор тех стихов,
Вот в точности таков!..^[22]