Василий Андреевич Жуковский

Победителю-ученику от побеждённого учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму «Руслан и Людмила».^[1][2]:IV

Александра Смирнова — небесный дьяволёнок.^[3][2]:X — называл её так

Прекрасное существует, но его нет, ибо оно является нам единственно для того, чтобы исчезнуть, чтобы нам сказаться, чтобы нам оживить, обновить душу; но его ни удержать, ни разглядеть, ни постигнуть мы не можем. Оно не имеет ни имени, ни образа; оно посещает нас в лучшие минуты жития. <…> почти всегда соединяется с ними грусть… но грусть, не приводящая в уныние, а животворная, сладкая; какое-то смутное стремление… Это происходит от его скоротечности, от его невыразимости, от его непостижимости… прекрасно только то, чего нет. В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою, — но к чему-то лучшему, тайному, далекому, что с ним соединяется и что для тебя где-то существует. И это стремление есть одно из невыразимых доказательств бессмертия души: иначе отчего бы в минуту наслаждения не иметь полноты и ясности наслаждения? Нет, эта грусть убедительно говорит нам, что прекрасное здесь не дома, что оно только мимо пролетающий благовеститель лучшего…^{[4][К 1]}

… каждое слово Пушкина драгоценно. Когда ему было восемнадцать лет, он думал, как тридцатилетний человек: ум его созрел гораздо раньше, чем его характер. Это часто поражало нас с Вяземским, когда он был ещё в лицее.^[5] — слова Н. В. Гоголю, ~1834

Любовь к словесности, входящей в состав благоденствия и славы отечества, соединила нас здесь в эту минуту. Иван Андреевич! Мы выражаем эту нам общую любовь, единодушно празднуя день вашего рождения. Наш праздник, на который собрались здесь немногие, есть праздник национальный; когда бы можно было пригласить на него всю Россию, она приняла бы в нём участие с тем самым чувством, которое всех нас в эту минуту оживляет <…>.
Мы благодарим вас <…> за наших юношей, прошлого, настоящего и будущих поколений, которые с вашим именем начали и будут начинать любить отечественный язык, понимать изящное и знакомиться с чистою мудростию жизни; благодарим за русский народ, которо��у в стихотворениях своих вы так верно высказали его ум и с такою прелестию дали столько глубоких наставлений; наконец, благодарим вас и за знаменитость вашего имени: оно сокровище отечества и внесено им в летописи его славы. <…> Оглядываясь спокойным оком на прошедшее, продолжайте извлекать из него те поэтические уроки мудрости, <…> которые дойдут до потомства и никогда не потеряют в нём своей силы и свежести: ибо они обратились в народные пословицы; а народные пословицы живут с народами и их переживают.^[6]

… сцена: ночь; Фауст и Мефистофель скачут на чёрных конях мимо лобного места, на котором с наступлением утра должна быть казнена Маргарита. Там перед глазами Фауста совершается видение; он спрашивает у спутника:
«Что это? Зачем собрались они у виселицы? <…> Взлетают, слетают, наклоняются, простираются».
«Дрянь! ночная сволочь!»
«Как будто готовят место, как будто его освящают…».
«Мимо! мимо!» <…>
Это не сволочь, не демоны тьмы, а ангелы света; Мефистофель их знает, и он трепещет; он силится скрыть свою робость под тем ругательным именем, которое даёт им; он кричит Фаусту: «Мимо! мимо!»
Если бы кругом лобного места поэт подлинно собрал адскую сволочь, то его сцена не имела бы никакого смысла — она была бы одно поэтическое украшение, ничего к главному не прибавляющее. Зачем пугать Фауста новым адским видением, когда он уже довольно насмотрелся всяких ужасов <…>? В маленькой сцене своей Гёте мимоходом разгадал главную загадку первой части «Фауста» — торжество смирения и покаяния над силою ада и над богоотступною гордостью человеческою. Чистые ангелы своими руками уготовляют и святят то место, на котором слепое человеческое правосудие удовлетворит земной правде, казнив преступное дело человека, а Божие всевидящее правосудие совершит правду небесную, принявши в лоно милосердия покаяние души человеческой. <…> В ту минуту, когда губитель мчит за собою Фауста к темнице Маргариты, уповая, что он, обольстив душу её земным спасением, отымет у неё спасение небесное, ангелы пророческим видением, приводящим в ужас самого демона, хотят остеречь погибающего; но, увлечённый адскою силою, он мчится мимо, и только тогда становится ему понятно им виденное, когда он, насильно уведённый демоном из темницы, слышит за собою напрасное призывание Маргариты, произвольно себя предавшей суду небесному.^{[7][К 2]}

Когда я был любим, в восторгах, в наслажденье,
Как сон пленительный, вся жизнь моя текла.
Но я тобой забыт, — где счастья привиденье?
Ах! счастием моим любовь твоя была!

Один фигляр в Москве показывал мартышку
С волшебным фонарём. На картах ли гадать,
‎Взбираться ль по шнуру на крышку,
Или кувы́ркаться и впри́сядку плясать
‎По гибкому канату. — переложение басни Флориана

Стал думу думать Громобой,
Подумал, согласился
И обольстителю душой
За злато поклонился.

Сын неги и веселья,
По музе мне родной,
Приятность новоселья
Лечу вкусить с тобой;
Отдам поклон Пенату,
А милому собрату
В подарок пук стихов. <…>
Вхожу в твою обитель:
Здесь весел ты с собой,
И, лени друг, покой
Дверей твоих хранитель. <…>

А ты, мой друг-поэт,
Храни твой дар бесценный;
То Весты огнь священный;
Пока он не угас —
Мы живы, невредимы,
И Рок неумолимый
Свой гром неотразимый
Бросает мимо нас.
Но пламень сей лишь в ясной
Душе неугасим.

Увы, Димитрия творец
Не отличал простых сердец
От хитрых, полных вероломства.
Зачем он свой сплетать венец
Давал завистникам с друзьями?
Пусть дружба нежными перстами
Из лавров свой венец свила,
В них зависть терния вплела;
И торжествует: растерзали
Их иглы славное чело —
Простым сердцам смертельно зло:
Певец угаснул от печали.

Минувших дней очарованье,
Зачем опять воскресло ты?
Кто разбудил воспоминанье
И замолчавшие мечты?
Шепнул душе привет бывалый;
Душе блеснул знакомый взор;
И зримо ей в минуту стало
Незримое с давнишних пор.

О милый гость, святое Прежде,
Зачем в мою теснишься грудь?

Думала в балладе я
Счастье наше славить.
Но Жуковский наш заснул,
Гнедич заговелся,
Пушкин бесом ускользнул,
А Крылов объелся.

Я на всё решиться готов. Прикажете ль, кожу
Дам содрать с моего благородного тела, чтоб сшить вам
Дюжину тёплых калошей, дабы, гуляя по травке,
Ножек тёплых замочить не могли вы? Прикажете ль, уши
Дам отрезать себе, чтобы, в летнее время хлопушкой
Вам усердно служа, колотили они дерзновенных
Мух, досаждающих вам неотступной своею любовью?

Поэзия есть бог в святых мечтах земли.

На солнце тёмный лес зардел,
В долине пар белеет тонкий,
И песню раннюю запел
В лазури жаворонок звонкий.

Он голосисто с вышины
Поёт, на солнышке сверкая
Весна пришла к нам молодая,
Я здесь пою приход весны.

Ваш Мицкевич был у меня. <…> Он должен быть великий поэт. Я ничего из его творений не знаю; но то, что он прочитал мне в плохой французской прозе из своего вступления поэмы, им конченной, превосходно. Если бы я теперь писал или имел время писать, я бы тотчас кинулся переводить эту поэму. Дышит жизнью Вальтер-Скота.^[9]

Я читал в «Московском вестнике» статью Ванюши о Пушкине и порадовался всем сердцем. Благословляю его обеими руками писать — умная, сочная, философская проза.^[10][11]

Благословляю Вас обеими руками на романы: это Ваше дело, и предметов бездна. Стою на том, чтобы Вы написали Дмитрия Самозванца; лучше сюжета нет, а Булгарин его ужасно изуродовал. Потом примитесь описывать времена Петра; потом быт наших провинциалов; описывая истину, <…> Вы произведёте не только приятное, но и полезное. Доселе никто ещё не писал у нас верно с натуры. Более карикатуры, для коих образчики были не наши. Трогая описанием прекрасного, противопоставляя высокие характеры из натуры взятые смешному или дурному, также из натуры взятому, Вы дадите умам надлежащее направление. <…> Главная критика на оба Ваши романа может относиться только к правильности языка. Много ошибок, которые бы заметил Вам последний ребёнок, который знает грамматику. <…> Вы, имея истинный талант, должны непременно обратить внимание и на мелочи, не вредящие главному, но такого рода, что Вы уже теперь обязаны не делать подобных проступков.

Назначенную для отпевания <Пушкина> церковь переменили, тело перенесли в неё ночью, с какою-то тайною, всех поразившею, без факелов, почти без проводников; и в минуту выноса, на которую собралось не более десяти ближайших друзей Пушкина, жандармы наполнили ту горницу, где молились об умершем, нас оцепили, и мы, так сказать, под стражей проводили тело до церкви.^[12][2]:XVII

Жизнь Пушкина была мучительная, — тем более мучительная, что причины страданий были всё мелкие и внутренние, для всех тайные. Наши врали-журналисты, ректоры общего мнения в литературе, успели утвердить в толпе своих прихожан мысль, что Пушкин упал; а Пушкин только что созрел, как художник, и всё шёл в гору, как человек, и поэзия мужала с ним вместе. Но мелочи ежедневной, обыкновенной жизни: они его убили.^[13][14]

Наши поэты тянутся в гениальную оригинальность немилосердно. У меня поэтический запор всё ещё продолжается. Гомер спит сном богатырским.

Ты наперёд должен знать, что я на многое из твоей книги буду делать нападки; <…> но эти нападки будут более на форму, нежели на содержание. Горе и досада берёт, что ты так поспешил. <…> Если б вместо того, чтобы скакать в Неаполь, ты месяца два провёл со мною во Франкфурте, мы бы всё вместе пережевали, и книга бы была избавлена от многих пятен литературных и типографических, которых теперь с неё не снимешь.

Байрон — дух высокий, могучий, но дух отрицания, гордости и презрения. Его гений имеет прелесть Мильтонова сатаны, столь поражающего своим помрачённым величием: но у Мильтона эта прелесть не иное что, как поэтический образ, только увеселяющий воображение; а в Байроне она есть сила, стремительно влекущая нас в бездну сатанинского падения. Но Байрон, сколь ни тревожит ум, ни повергает в безнадёжность сердце, ни волнует чувственность, его гений всё имеет высокость необычайную (может быть, оттого ещё и губительнее сила его поэзии): мы чувствуем, что рука судьбы опрокинула создание благородное и что он прямодушен в своей всеобъемлющей ненависти, — перед нами титан Прометей, прикованный к скале Кавказа и гордо клянущий Зевеса, которого коршун рвёт его внутренность.

… у нас классическая поэзия, эта первобытная, девственная поэзия, ещё небывалый гость. <…> Единственною внешнею наградою моего труда будет тогда сладостная мысль, что я (во время оно родитель на Руси немецкого романтизма и поэтический дядька чертей и ведьм немецких и английских) под старость загладил свой грех и отворил для отечественной поэзии дверь эдема, не утраченного ею, но до сих пор для неё запертого.

На всё, что с тобой случилось и что ты сам на себя навлёк, у меня один ответ: ПОЭЗИЯ. Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастья и обратить в добро заслуженное; ты более нежели кто-нибудь можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рождён быть великим поэтом; будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, всё твоё возможное счастие и все вознаграждения. Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, шелуха. Ты скажешь, что я проповедую с спокойного берега утопающему. Нет! я стою на пустом берегу, вижу в волнах силача и знаю, что он не утонет, если употребит свою силу, и только показываю ему лучший берег, к которому он непременно доплывёт, если захочет сам. Плыви, силач! — 12(?) ноября 1824^{[К 4]}

До сих пор ты тратил жизнь с недостойною тебя и с оскорбительною для нас расточительностью, тратил и физически, и нравственно. Пора уняться. Она была очень забавною эпиграммою, но должна быть возвышенною поэмою.^[2]:VIII — 9 августа 1825

Итак, есть ещё возможность всё остановить. Реши, что я должен отвечать <Геккерену>. Твой ответ невозвратно всё кончит. Но ради бога одумайся. Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления.^[2]:XVI — 9 ноября 1836

… свидетельств[ую] перед тобою, что молодой Геккерен во всём том, что делал его отец, совершенно посторонний, что он так же готов драться с тобою, как и ты с ним, и что он так же боится, чтоб тайна не была как-нибудь нарушена. И отцу отдать ту же справедливость. Он в отчаянии, но вот что о�� мне сказал: «Я приговорён к гильотине, я прибегаю к милости; если мне это не удастся, придётся взойти на гильотину. И я взойду, так как люблю честь моего сына, так же, как и его жизнь». — Этим свидетельством роль, весьма жалко и неудачно сыгранная, оканчивается. Прости.^[2]:XVI — 10 ноября 1836

Ты поступаешь весьма неосторожно, невеликодушно и даже против меня несправедливо. За чем ты рассказал обо всём Екатерине Андреевне и Софье Николаевне? Чего ты хочешь? Сделать невозможным то, что теперь должно кончиться для тебя самым наилучшим образом. <…> я имею причину быть уверенным, что во всём том, что случилось для отвращения драки, молодой Г. нимало не участвовал. Всё есть дело отца и весьма натурально, что бы он на всё решился, дабы отвратить своё несчастие.

Про Булгарина он говорит, что у него есть что-то похожее на слог и, однако, нет слога, есть что-то похожее и на талант, хотя нет таланта, есть что-то похожее на сведения, сведений нет — одним словом, это какой-то восковой человек, на которого разные обстоятельства жизни положили несколько разных печатей, разных гербов, и он носится с ними, не имея ничего своего.
<…> [про] мою статью <…> он говорил, что она ему не понравилась. Опять прокрустова постель, говорит он. Где нашёл ты литературу? Какая к чёрту в ней жизнь? Что у нас своего? Ты говоришь об нас, как можно говорить только об немцах, французах и пр. <…> одним словом, он почти ничего не похвалил. Говорит, однако же, что эта статья так же хорошо написана, как и первая, и со временем из меня будет прок, только надобно бросить прокрустову постель.

Жуковский жаловался на «Отечественные записки», которые превозносят его до небес, но так неловко, что это уже становится нелестным.
— Странно, — прибавил он, — что меня многие считают поэтом уныния, между тем как я очень склонен к весёлости, шутливости и даже карикатуре.

Повесть Марьина Роща принадлежит к малому числу у нас образцов в романическо-повествовательном роде. Главное содержание её довольно голо, но подробности прелестны; может быть есть излишество подробностей, расточительность в описаниях, одним словом, роскошь в украшениях, которая слишком ярко противоречит умеренности в вымысле. В слоге её отзывается молодость, но молодость многообещающая: заметно преимущественно невоздержность на прилагательные, которая есть обыкновенная погрешность и молодых писателей и молодых словесностей. <…> Все существительные уже высказаны; нам остаётся заново оттенивать их прилагательными. <…> Излишество их тем у нас чувствительнее, что, по какому-то заведённому и вероятно машинальному порядку, мы ставим почти всегда прилагательное пред существительным. <…>
Разбором сатир Кантемира наш автор заплатил прекрасную дань благодарности и уважения писателю, который не пользуется у нас ни славою, ни известностию, на которые имеет права блистательные.

Его нынешние труды далеко полновесней и значительней прежних. Не нужно судить о нём по тем стихотворным сказкам и повестям, которые были помещены в последнее время в Современнике. Они не могли и не должны были произвесть никакого впечатленья на общество, и нечего удивляться, что общество, оценивая всякое новое произведение относительно своих собственных потребностей душевных, <…> назвало эти стихотворенья ребячеством Жуковского. Они, точно, назначены для малолетних детей.

Жуковский прислал сорок стихотворений своих сюда для напечатания отдельною книжкою. <…> Ханжеская шихматовская цензура перемарала ему все, и стихотворения <…> не выйдут.

Вот что я было написал в письме к П. сегодня и чего не послал: «<…> Охота ему было писать шинельные стихи (стихотворцы, которые в Москве ходят в шинеле по домам с поздравительными одами) и не совестно ли <…> сравнивать нынешнее событие с Бородином? Там мы бились один против 10, а здесь, напротив, 10 против одного. Это дело весьма важно в государственном отношении, но тут нет ни на грош поэзии. <…> Зачем перекладывать в стихи то, что очень кстати в политической газете». — <…> Я уверен, что в стихах Ж. нет царедворского побуждения, тут просто русское невежество.

Ж. слишком под игом обстоятельств, слишком под влиянием лживой атмосферы, чтобы сохранить свои мысли во всей чистоте и девственности их. <…> Будь у нас гласность печати, никогда Ж. не подумал бы <…> воспеть]] победы Паскевича: во-первых, потому что этот род восторгов анахронизм, <…> во-вторых, потому что курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь.

Поражённая в своих знаменитейших представителях, литература онемела <…>. Но блистательнейшим рассветом русской народной поэзии порадовала нас прекрасная сказка Жуковского…

… автор хотел подделаться в [«Сказке о царе Берендее»] под русские сказки, но его гексаметры, его дух, его выражения слишком далеки от истинно русского. Переменивши имена, можете уверить всякого, что «Сказке о царе Берендее» взята из Гебеля, из Перро, из кого угодно, только не из русских преданий. Впрочем, она и по вымыслу не русская. Мы давно уверены, что В. А. Жуковский не рождён быть поэтом народным, но удивляемся, что он сам не уверяется в этом неудачными попытками.

Сказка Жуковского о царе Берендее <…> представляет в себе прекрасный образец гибкости и сладкозвучности русского языка, коими он неоспоримо обязан ему же Жуковскому. <…> Но она не шевелит сердца, потому что в ней нет того детского простодушия, той младенческой искренности, которая составляет существенную прелесть народных преданий. Как жаль, что Жуковский <…> слишком поздно принялся лелеять сии первые, весенние цветы русской поэзии! Они не увяли бы в его руках, если б он согрел их огнём своей поэтической юности!

Попытки Жуковского и Пушкина в подражании русским сказкам — неудачны, по крайней мере ниже своих образцов, дышащих всем простодушием доброй старины и оригинальностью рассказа неподражаемою. Неудачные попытки наших поэтов не только не пробудят любви к старине и не породят самобытности, но могут ещё иметь действие совершенно противоположное. Этого мало. Как подражания, они ещё могут повести к новому забвению истинных сил русского ума, русской души, и для этого — странное положение! — почти надобно желать неуспеха нашим поэтам.

«Бородинская годовщина» <…>. Конечно, как стихотворение, обязанное своим появлением <…> современным событием и ограниченное во времени своего появления, — оно не должно подвергаться в целом строгой критике, — но в нём много сильных и прекрасных строф и стихов, <…> а недостаточность других вознаграждается поэзиею содержания.