ТАРАНТЕЛЛА.
[править]Былъ тихій вечеръ. Морской вѣтерокъ вѣялъ свѣжимъ запахомъ Калабріи, слегка колыша вершины бѣлыхъ тополей, осѣнявшихъ Фрескаваль, очаровательное мѣстечко, лежащее на востокъ отъ Аппениновъ, недалеко отъ Тарента и Оріо. На площадкѣ, открытой со стороны залива, возвышалось новенькое, бѣлое, только-что отстроенное зданіе; вокругъ его были еще разбросаны оставшіеся отъ постройки матеріалы и рабочіе инструменты. Зданіе это, истинный образецъ архитектуры, составляло четвероугольникъ, внутри котораго заключался довольно обширный дворъ, съ растущимъ въ срединѣ его исполинскимъ дубомъ. Въ тотъ день вставлены были богатыя цвѣтныя стекла въ огромныя, сведенныя оживой окна передняго фасада, украшенныя лѣпною работой и тонкими колонками.
Громадная скала стѣной возникала позади строенія; по ней вились пробитыя козами тропинки, а вверху, на страшной высотѣ, какъ-будто висѣла между небомъ и землей дорога для муловъ.
Приходскій священникъ, аббатъ Манфреди, старикъ почтенной наружности, сестра аббата, дородная ключница, да два монаха сосѣдняго монастыря — отдыхали въ разнообразныхъ положеніяхъ, усѣвшись на бревнахъ и мраморныхъ обломкахъ съ лицевой стороны зданія. Вокругъ нихъ группировались жители деревеньки, дѣти всѣхъ возрастовъ и кой-какія домашнія животныя, какъ то: ослы, съ полдюжины собакъ и многое множество кошекъ, съ усердіемъ доѣдавшихъ остатки людскаго ужина.
Невдалекѣ рѣзвая дѣвушка шалила съ козой, которую держала на ленточкѣ; прикрѣпленной къ кожаному ошейнику. Подлѣ нея стоялъ мужчина лѣтъ тридцати и подчивалъ козочку горстію свѣжаго, только что собраннаго тиміана. Но сыта ли была Фавилла (имя козочки) или чувствовала антипатію къ этому человѣку, только она не хотѣла ѣсть изъ его рукъ, и на всѣ его ласки грубо отвѣчала рогами. При каждомъ знакѣ упрямства своей любимицы, ��авинія хохотала и всячески глумилась надъ молодымъ человѣкомъ, смущавшимся все больше и больше.
— Полно пытать ее, добрый Джіокондо; она, такъ же какъ и ея хозяйка, ничего не прійметъ отъ тебя.
— Настойчивость иногда беретъ свое, проворчалъ молодой человѣкъ. — Еслибъ ты знала, какъ я люблю тебя, продолжалъ онъ, какъ-будто обращаясь къ козочкѣ и поднося ей пучокъ травы. На этотъ разъ, по странной прихоти, пучокъ былъ принять и въ одно мгновеніе съѣденъ съ жадностію.
Лавинія вспыхнула отъ досады и, дернувъ за ленточку, вскрикнула:
— Бываютъ же такія глупыя созданія!
Въ кого направленъ былъ лестный эпитетъ, въ человѣка или козочку? — вопросъ, оставшійся навсегда неразрѣшеннымъ.
Но Джіокондо всталъ съ лицомъ, слегка-оживленнымъ улыбкой надежды, и обратился къ Фавиллѣ:
— Благодарю, милая козочка, благодарю за предвѣщаніе.
— Еще не радуйся, Джіокондо, возразила Лавинія съ неудержимой досадой: — моя коза изъ тѣхъ, которыя любятъ только одинъ разъ… ея сердце занято.
Послѣднія слова были произнесены съ такой язвительностью, что влюбленный почувствовалъ, какъ оторвалось у него сердце. Задумчиво посмотрѣлъ онъ на дѣвушку. Лавинія, вѣроятно, ощутила упрекъ совѣсти, потому-что тугъ же, съ порывомъ избалованнаго ребенка, только-что подвергнувшагося выговору, она обвила своими прекрасными руками шею козочки и цаловала ее, приговаривая:
— Милочка! сокровище мое! ты любишь меня, не правда ли? потому-что я только тебя люблю, одну тебя, не люблю никого, кромѣ тебя!
Эти слова, казалось, не должны были возбудить ревности въ Джіокондо; но, не смотря на то, онъ поблѣднѣлъ и отчаяніе выразилось на его добродушномъ, благородномъ лицѣ… отъ-того, что онъ видѣлъ, какъ глаза Лавиніи устремились на гору, туда, гдѣ вилась тропинка и терялась въ излучинахъ долинъ, подъ тѣнью лѣса. Въ этой тропинкѣ не было ничего замѣчательнаго: то была дорога изъ разныхъ деревень. Она вела также въ Мартино, въ Остини, въ Бриндизи. Но по этой-то дорожкѣ приходилъ и уходилъ красавецъ Фальконе да-Пьетраччіо, когда являлся на праздники Фрескавали.
Почтенная сестрица священника, не смотря на принимаемое ею участіе въ разговорѣ, не переставала наблюдать за своей дочерью Лавиніей, и скоро замѣтила смущенный видъ Джіокондо.
— Этой рѣзвушкѣ все еще любо терзать своего жениха, сказала она вполголоса аббату. — Лавинія! ступай въ комнату, ты еще не кончила сегодняшняго урока.
Дѣвушка повиновалась. Но, вмѣсто того, чтобъ приняться за работу, какъ приказывала мать, она сѣла среди пола на коверъ и заставила козу повторять уроки, которые давалъ ей Фальконе, красавецъ Пьетраччіо, подарившій смышленое животное своей возлюбленной. Впрочемъ, Лавинія, кромѣ простой привязанности, должна была прибѣгнуть и къ другимъ приманкамъ, чтобъ удержать подлѣ себя легкую обитательницу горъ. Прошло полчаса, и Фавилла выказала всѣ свои знанія: она находила, схватывала, прятала данную вещицу не хуже любой ученой собаки; припрыгивала при имени того или другаго лица, становилась на задніе ножки, танцуя въ тактъ, притворялась раненною или мертвою, смотря потому, что ей приказывали. Лавинія была въ восторгъ. Вдругъ — козочка бросилась къ окну и оперлась на него передними ножками и тоненькимъ рыльцомъ. Лавинія вздрогнула.
— А! онъ тамъ, мой милый! сказала она. — Оставь, Фавилла; мнѣ нужно разстаться съ тобой. Присутствіе твое можетъ измѣнить мнѣ.
Была уже ночь, когда Лавинія, заперши свою козу, проскользнула въ заднюю дверь дома и побѣжала къ большому лавровому дереву, у котораго стоялъ Фальконе да-Пьетраччіо.
— Что слышалъ я? сказалъ онъ, хватая Лавинію за руку: — скоро твоя свадьба съ Джіокондо? Твой дядя аббатъ ужь выписалъ изъ Тарента и подарки и приданое? Говори, несчастная!
Лавинія съ минуту стояла какъ-будто оглушенная этой грубой выходкой.
— Когда ты перестанешь ревновать, Фальконе? Долго ли тебѣ вѣрить всякимъ пустымъ слухамъ?
— Отвѣчай на мои вопросы, измѣнница!
И онъ сильно тряхнулъ ее за руку.
— Но если я тебя не понимаю, пролепетала Лавинія.
— И ты какъ всѣ женщины: первое дѣло — запираться! Но клянусь тебѣ, Лавинія, я разберу это дѣло. Видишь ли, съ-тѣхъ-поръ, какъ я услышалъ то, въ чемъ тебя обвиняю, голова моя — будто Стромболи.
— Тебя обманули, другъ мой…
— Мнѣ сказали правду, неблагодарная! невѣрная!! клятвопреступница!!!
— А! такъ-то! Мнѣ бы надо было побольше кокетничать, чтобъ наказать тебя, злой ревнивецъ, недовѣряющій своей подругѣ.
— Перестань шутить! ребенокъ… крикнулъ Фальконе съ необыкновенной запальчивостью: — говори правду! я хочу знать.
— Правду? Хорошо, слушай. Я никогда не была такъ далека отъ замужства съ Джіокондо, какъ теперь. Скорѣй соглашусь умереть, чѣмъ выйдти за него. Не выписывали ни приданаго, ни свадебныхъ подарковъ.
— А эти ящики, недавно привезенные? это серебро, которое получилъ твой дядя?..
— А! понимаю! вскричала со смѣхомъ Лавинія. — Бѣдный ревнивецъ! Въ этихъ ящикахъ были вышитыя ризы, серебряные подсвѣчники, кружевные покровы на престолъ, кадильница рѣзнаго золота, и всѣ эти великолѣпные подарки прислала для нашей церкви добрая англійская синьйора.
— Въ самомъ дѣлѣ? проговорилъ Фальконе, и сталъ еще внимательнѣе.
— Ты говорилъ о серебрѣ, а тутъ было золото, и — ужь признаюсь — побольше, нежели ты думалъ.
— Ба да для чего же это?
— Чтобъ кончить и обзавести пріютъ престарѣлыхъ и немощныхъ въ нашемъ приходѣ. Все это отъ синьйоры…
— Стало-быть, она очень-богата? сказалъ Фальконе въ раздумьи.
— Мильйонерка… по-крайней-мѣрѣ, такъ говорятъ.
— Но откуда такая щедрость? спросилъ Фальконе.
Лавинію поразилъ его разсѣянный видъ.
— Ты не знаешь ея исторіи?
— Нѣтъ… Да… то-есть, я ее забылъ… Нѣтъ, не то; меня тогда не было.
— Это вѣроятнѣе, потому-что ты не могъ бы забыть этого чуда.
Молодой человѣкъ не отвѣчалъ: онъ, казалось, мечталъ. Лавинія посмотрѣла на него съ недоумѣніемъ.
— Фальконе!
— Что, мой ангелъ?
— У тебя какое-то странное выраженіе; я никогда не видала тебя такимъ.
— Милая моя, сказалъ молодой человѣкъ, скрѣпившись; — не могу скрывать отъ тебя: я очень-несчастливъ. Ты не хочешь отказать этому… Джіокондо; не хочешь уйдти со мной въ горы., примолвилъ онъ, указывая рукою на вершину, рисующуюся какъ темный паръ на черномъ, усыпанномъ искрами небѣ.
— Ты жестокъ, Фальконе! отвѣчала тронутая Лавинія. — Я сказала Джіокондо, что никогда не буду его женою, но ты долженъ поговорить объ этомъ съ моимъ дядей, съ матушкой; я увѣрена, что они не прочь благословить насъ. Они такъ меня любятъ!
Прекрасное лицо горца отуманилось.
— Лавинія, мы поговоримъ объ этомъ въ другой разъ…
— Ты мнѣ всегда отвѣчаешь одно и то же, сказало съ упрекомъ простодушное дитя.
— Послушай, прервалъ Фальконе съ нетерпѣніемъ: — чѣмъ намъ спорить, лучше разскажи мнѣ исторію этой англійской синьйоры.
Лавинія залилась слезами. Ея женское сердце почуяло бездну подъ скрытностью и замѣшательствомъ друга; но, чистая, голубиная душа, она не могла понять грозившую ей опасность.
— Теперь слезы! Ну, я уйду, сказалъ отрывисто Фальконе, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, какъ-бы съ намѣреніемъ удалиться.
— Все кончено! вскрикнуло бѣдное дитя.
— Вотъ такъ-то! Видишь ли, малютка, я люблю жаркіе споры; тогда молнія твоихъ прекрасныхъ глазъ придаетъ красу этому очаровательному личику. Но слезы!.. фи! я ненавижу дождливое время.
Лавинія торопливо утерла глаза; потомъ начала, стараясь улыбнуться:
— Ты меня спрашивалъ, отъ-чего эта прекрасная дама такъ щедра для нашей бѣдной деревушки? Я тебѣ это разскажу. Садись и слушай.
Фальконе сѣлъ подѣ своей молоденькой подруги и нѣжно поцаловалъ ея руку. Она улыбнулась и продолжала:
— Вотъ видишь ли, эта милэди путешествовала для здоровья своего сына, хорошенькаго, маленькаго мальчика, бѣлокураго, блѣднаго, слабаго, предъ которымъ она стоя, на колѣняхъ, всегда читала въ глазахъ страданія и все молила Бога лучше отнять у ней жизнь, чтобы только выкупить жизнь любимаго дитяти. Разъ они были тамъ, наверху, повыше церкви, въ томъ мѣстѣ, гдѣ дорога пересѣкаетъ скалу, которая такъ далеко выдается изъ горы, что, кажется, будто сейчасъ готова обрушиться. Синьйора, сидя верхомъ на мулѣ, не спускала ни на минуту глазъ съ своего сына. Мальчикъ капризный, какъ вообще всѣ больныя или избалованныя дѣти (а онъ былъ и то и другое), хотѣлъ непремѣнно въ этотъ день попробовать маленькую лошадку, которую подарила ему мать. Однако синьйора упросила его позволить привязать себя къ сѣдлу и дать человѣку вести лошадь въ поводу… Но ты меня не слушаешь? примолвила вдругъ Лавинія.
— Напротивъ, съ величайшимъ вниманіемъ. Ты говорила, моя милая…
Вотъ въ чемъ состояло продолженіе разсказа.
Когда ребенокъ, сидя верхомъ, былъ въ самомъ опасномъ мѣстѣ, на краю обрыва, лошадка вдругъ закапризничала: какъ бѣшеная начала скакать, прыгать, становиться на дыбы. Несчастная мать старалась сдержать вырывающійся изъ груди крикъ, чтобъ не испугать животное.
Но увидѣвъ, что заднія ноги лошади сорвались въ пропасть, что она держится только передними да уздой, которую изъ всѣхъ силъ натянулъ испуганный вожатый — она поблѣднѣла, какъ смерть. Два человѣка тотчасъ бросились на помощь, и, схвативъ лошадь за ноги, поддержали ее на нѣсколько секундъ въ этомъ страшномъ положеніи.
— Поручите ребенка Мадоннѣ делла Кверчіа! закричалъ одинъ изъ бывшихъ тутъ Фрескавальскихъ крестьянъ.
Мать подняла руки къ небу и вскрикнула голосомъ, полнымъ любви и отчаянія:
— Господи, спаси его! Пречистая матерь, сжалься надъ нимъ!
— Поручите его Мадоннѣ піенской, той, которая тамъ, повторилъ настойчиво крестьянинъ, указывая пальцемъ въ бездну.
Какъ помѣшанная, съ раздирающимъ душу крикомъ, мать исполнила совѣтъ:
— Святая Мадонна делла-Кверчіа! прійми мое дитя подъ свою защиту. Тебѣ поручаю его!
Только-что произнесла она это воззваніе, какъ узда порвалась и лошадь съ ребенкомъ полетѣла въ пропасть… Крестьяне и проводники спустились къ подошвѣ. Тамъ лежалъ трупъ убившейся лошади. А ребенокъ, по странному случаю, зацѣпился платьемъ и висѣлъ на вѣтви огромнаго дуба. Кромѣ страха, онъ не потерпѣлъ ни малѣйшаго вреда; ни одной царапинки не было на его бѣлой, прозрачной кожѣ.
Милэди пришла въ чувство, но еще не совершенно опомнилась, какъ увидѣла свое ненаглядное дѣтище, которое съ торжествомъ несли на плечахъ крестьяне, изумленные могуществомъ обожаемой ими Мадонны.
Когда минулъ первый порывъ радости, наступила пора благодарить. Милэди, еще слабая, едва держась на ногахъ, стала на колѣни передъ образомъ Спасителя, врѣзанномъ въ дуплѣ дуба; призывая въ свидѣтели священника и всѣхъ жителей Фрескаваля, она возобновила обѣтъ, данный въ минуту опасности, торжественно поручила сына Святой Дѣвѣ делла-Кверчіа, и обѣщалась одѣвать его въ бѣлое платье до десяти-лѣтняго его возраста.
«Но, прибавила она, обращаясь къ аббату Монфреди: — этого недостаточно. Здѣсь должна быть сооружена церковь и пріютъ; я назначу постоянный доходъ на ихъ содержаніе, чтобъ бѣдные и больные всѣхъ возрастовъ и странъ могли найдти въ этомъ пріютѣ столъ и ночлегъ.»
Милэди осталась еще нѣсколько времени въ Фрескавалѣ, чтобъ оправиться отъ недавняго потрясенія и увидѣть начало заложенныхъ строеній, которымъ въ-послѣдствіи деревня обязана была своимъ благоденствіемъ. Впрочемъ, свѣжій воздухъ, простая, но здоровая пища, минеральныя воды — быстро помогли совершенному выздоровленію слабаго потомка древняго аристократическаго рода. Пріятно было смотрѣть на этого хорошенькаго ребенка съ розовыми щечками, въ бѣлой одеждѣ, съ чистымъ, какъ его небесная Защитница, взглядомъ, когда онъ, въ толпѣ крестьянскихъ мальчиковъ, катался по усѣянному цвѣтами лугу. Милэди, глядя на него, плакала отъ восторга, и каждый день, утромъ и вечеромъ, водила его молиться къ подножію вѣковаго дуба…
Лавинія уже давно перестала говорить, а Фальконе все еще оставался неподвиженъ. Наконецъ, очнувшись отъ своего раздумья, онъ сказалъ:
— И ты говоришь, что эти драгоцѣнные дары, это золото… пожертвованное англійской дамой, теперь въ рукахъ твоего, дяди?
— Да, пока церковь и пріютъ не готовы; а потомъ — все это пойдетъ на украшеніе ихъ. Но, Фальконе, продолжала Лавинія — я не могу объяснить тебѣ… только… мнѣ кажется, съ тобою что нибудь случилось. Скажи мнѣ, другъ мой, отъ-чего ты такъ задумчивъ?
Молодой человѣкъ покачалъ головой и какъ-бы съ сожалѣніемъ оторвался отъ предмета своихъ размышленій.
— Ты меня не понимаешь, душа моя? ты не угадываешь, отъ-чего я печаленъ? Видѣться съ тобой намъ можно только изрѣдка… и то тайкомъ… а ты дивишься, что я не веселъ? Никогда въ танцахъ не удавалось мнѣ доказать тебѣ моимъ вниманіемъ, моими взглядами, что ты лучшая изъ всѣхъ красавицъ, моя единственная, ненаглядная… Послушай; вотъ тебѣ крестъ и жемчужныя серьги. Возьми ихъ, моя милая, но не носи… Мнѣ не прійдется увидѣть тебя въ этомъ уборѣ. Впрочемъ, еслибъ ты хотѣла…
— Еслибъ я хотѣла?
— Мы могли бы провести вмѣстѣ еще одинъ такой вечеръ, какъ тотъ, когда я встрѣтилъ тебя въ первый разъ. Я бы опять былъ твоимъ предпочтеннымъ танцоромъ. Твоя мать… Женихъ… не могли бы на это жаловаться. Помнишь ли, моя милая, по какому случаю справляли этотъ праздникъ въ деревнѣ Канано?
— Могу ли я забыть что-нибудь изъ этого прекраснаго дня! Тогда праздновали излеченіе Терезины, которую укусилъ тарантулъ.
— Не говорили ли, однако, что Терезина, какъ многія дѣвушки, умѣетъ предписать себѣ развлеченіе отъ воображаемой болѣзни?
— А! хитрая! она способна на это!
— И такъ, моя милая Лавиньетта, вотъ какое придумалъ я средство повеселиться. Завтра, ты будешь тарантата.
— Лгать?.. Фальконе!
— Нѣтъ, просто, хитрость. Въ войнѣ позволяется же это средство! Ты будешь всѣхъ прекраснѣе, я буду всѣхъ счастливѣе. Праздникъ продолжится нѣсколько дней. Въ ��то время, я постараюсь понравиться твоей матери и аббату. Упоеніе пира смягчитъ ихъ сердца. Ты увидишь, что все кончится къ нашему счастью. Впрочемъ, примолвилъ онъ, перебивая Лавинію, которая готова была отказаться: — впрочемъ, ты знаешь, что цѣль оправдываетъ средства.
Лавинія не противилась краснорѣчію своего любезнаго. Она обѣщала исполнить все, чего онъ хочетъ. Было положено, что она на другой же день начнетъ разъигрывать возложенную на нее роль, а затѣмъ послѣдуетъ репетиція церемоній, которыя, по мѣстнымъ обычаямъ, считались необходимыми для излеченія таранинизма. Признаки этой таинственной болѣзни; которую одни приписываютъ яду большаго паука, другіе укушенію скорпіона, очень-часто являются въ Калабріи и землѣ Отранта. Но насѣкомое рѣдко бываетъ видимо, даже такъ рѣдко, что многіе сомнѣваются въ его существованіи, и въ жертвахъ тарантула предполагаютъ тѣ самыя причины, которыя Фальконе да-Пьетраччіо приписывалъ Терезинѣ.
На другой день, Лавинія встала рано, чтобъ приняться за свои ежедневныя занятія, отвела коровъ въ ограду, гдѣ имъ предоставлено было пастись на свободѣ, потомъ отправилась съ подругами въ оливковый лѣсъ помогать имъ собирать плоды. Бѣдняжка, заглушая остававшіяся въ ней угрызенія совѣсти, проходила съ пасмурнымъ видомъ подъ вѣтвями, съ которыхъ деревенская молодёжь сыпала изобильный плодъ оливъ на большія разостланныя по землѣ полотна. Она собирала оливы въ корзинку, и во всѣхъ движеніяхъ ея выражалась слабость, совершенное изнеможеніе. Эта перемѣна въ рѣзвомъ ребенкѣ, который, бывало, ни на минуту не переставалъ пѣть и смѣяться, скоро всѣхъ поразила. Лавинію окружили, забросали вопросами. Мать ея, аббатъ, Джіокондо — прибѣжали встревоженные. Тронутая ихъ нѣжностію, стыдясь обмана, до котораго рѣшилась унизиться, Лавинія заплакала… Она ужь колебалась, не отказаться ли ей отъ несносной роли, какъ вдругъ одинъ изъ суетившихся около нея закричалъ, приподнимая ее за руку;
— Держу пари, что малютку укусилъ тарантулъ! Видите этотъ черноватой знакъ — ранка!
— Э! да это пустое дѣло! подхватилъ другой: — нужно только заставить побольше танцевать нашу Лавиньетту.
— Хорошо! крикнула молодёжь, а за ней дѣти и даже старики: — это не худо; а намъ-таки не часто удается повеселиться!
Эти слова заглушили порывъ откровенности въ Лавиніи. Она рѣшилась вполнѣ сдержать данное Фальконе обѣщаніе, и потому умолчала, что легкая, недавно открывшаяся у ней на рукѣ рана произошла отъ неосторожнаго прикосновенія къ колючей акаціи. Аббатъ Манфреди и его сестра увели домой свое дорогое дитя. Весь день прошелъ для Лавиніи въ притворномъ изнеможеніи и въ непритворной тоскѣ. Она не могла не осуждать выдумки Фальконе, и другъ ея, прежній идеалъ совершенства, теперь сталъ проигрывать въ глазахъ дѣвушки, у которой природное прямодушіе замѣняло недостатокъ опытности.
Вечеромъ, жители Фрескаваля занялись приготовленіемъ къ празднику. Повѣщали друзей и родственниковъ по сосѣднимъ деревнямъ, собрали труппу лучшихъ музыкантовъ. На мѣстѣ, избранномъ для собранія, траву подкосили, вѣтви деревъ подрѣзали. То былъ самою природой устроенный кругъ, примыкавшій къ горѣ, съ которой низвергался ручей пѣнящимися каскадами. Вода, чистая, серебристая, падала на скалы и мчалась, какъ стрѣла, по кремнистому руслу, вырытому ею посреди луга. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ кругъ приближался къ едва-виднѣвшемуся Тарентскому Заливу, зелень скрывала постепенное паденіе ручья. Вдали онъ опять показывался и съ яростію несся къ морю, въ которое падали его чистыя волны. Этотъ ручей, съ набросанными на него нѣсколькими досками, долженъ былъ служить границей между танцовальнымъ заломъ и мѣстомъ, назначеннымъ для пира. Съ одной стороны поставлены были скамейки и длинные столы на подставкахъ; съ другой — устроили родъ возвышенія для оркестра. — На слѣдующій день, Фрескаваль предстивлялъ картину необыкновеннаго движенія и веселья. Приглашенные на праздникъ, разодѣтые въ лучшее, что только у нихъ было, толпились на церковной паперти, входили къ знакомымъ, или отправлялись къ приготовленному мѣсту, расположенному шагахъ въ пятидесяти. Распорядительницы наблюдали за кухонными приготовленіями; дѣвушки хлопотали надъ своимъ туалетомъ; старики принимали гостей; молодые люди брали на свое попеченіе пожитки и экипажи только-что прибывшихъ сосѣдокъ; наконецъ, вмѣшавшіяся въ толпу дѣти бѣгали съ порученіями, отвѣдывали разныя лакомства и свои геройскія выходки сопровождали радостными криками и воздушными прыжками.
Около пяти часовъ, большая часть гостей собралась на увеселительномъ мѣстѣ. Почтенный аббатъ Мангреди прочиталъ краткую молитву, напомнивъ мірянамъ, что для успѣха всякаго предпріятія необходимо испрашивать благословеніе Божіе. Онъ просилъ гостей присоединить свои молитвы о выздоровленіи, которое надѣялись исходатайствовать музыкою и танцами. Всѣ преклонили колѣни.
Въ эту минуту, Лавинія, поддерживаемая и окруженная своими молоденькими подругами, показалась при входѣ въ кругъ. Она была блѣдна; полные слезъ глаза ея то стыдливо опускались, то блуждали вокругъ, какъ-бы отъискивая того, чье присутствіе было для нея единственнымъ праздникомъ На ней было бѣлое платье, убранное зелеными виноградными вѣтвями. Вторая, такая же бѣлая тюника, была приподнята и поддерживалась сзади бантами изъ разноцвѣтныхъ лентъ. Виноградные листья и золотыя булавки придерживали на головѣ длинное прозрачное покрывало. Блестящія розетки, драгоцѣнныя украшенія — покрывали грудь и руки прекрасной тарантаты.
— Что тамъ дѣлаютъ? спросила она съ безпокойствомъ, замѣтивъ, что всѣ стоятъ на колѣняхъ.
— Молятся о тебѣ, Лавинія, отвѣчали ей.
— Обо мнѣ? О! я не стою! воскликнула она, упавъ также на колѣни.
— Благочестивая дѣвушка! покорная, кроткая христіанка! зашептали со всѣхъ сторонъ.
— Господи, сжалься надо мной! но… это святотатство! повторила Лавинія, заливаясь слезами — Нѣтъ, не могу ихъ больше обманывать: эта молитва падетъ на меня проклятіемъ. И мой добрый дядя! Мать моя!.. Нѣтъ, это невозможно! Я имъ все разскажу!..
И она бросилась впередъ, чтобъ тутъ же обвинить себя, рѣшившись лучше подвергнуться стыду всенароднаго признанія, нежели терпѣть муки возмущенной совѣсти. Но желѣзная рука приковала ее къ мѣсту. Фальконе былъ подлѣ. Онъ бросилъ на нее повелительный взглядъ, и она снова стала страждущею, нерѣшительною, снова склонилась предъ волею своего злаго генія.
Началась церемоніи. Тарантатѣ дали въ руку обнаженную шпагу, и присутствующіе составили около нея широкій кругъ. Раздались первые звуки оркестра. Нѣсколько арій были съиграны безъ всякихъ послѣдствій: Лавинія, казалось, ихъ не слушала; она стояла неподвижно, съ поникшей головой, опираясь на шпагу, конецъ которой былъ погруженъ въ землю.
Фальконе терялъ терпѣніе. Молніи сыпались изъ огненныхъ глазъ его, устремленныхъ съ дьявольскою настойчивостью на тарантату; но она ихъ не видѣла: она, казалось, была въ какомъ-то оцѣпенѣніи. Начинался ропотъ — собраніе устало ждать. Тогда Фальконе незамѣтно пробрался къ оркестру и сказалъ нѣсколько словъ музыкантамъ. Музыканты быстро прервали начатую арію, и послѣ минутнаго молчанія раздалась тихая мелодія, раздирающая, какъ терцетъ Данте, который такъ сильно возбуждаетъ предчувствія, сливаясь съ плачемъ тоскующец Десдемоны: то была горная пѣсня, которую до-сихъ-поръ только одинъ Фальконе напѣвалъ фрескавальской красавицѣ.
При первыхъ звукахъ, Лавинія два или три раза измѣнилась въ лицѣ; казалось, она была сильно взволнована; выраженіе радости и грусти разлилось по лицу ея. Глаза ея встрѣтились съ глазами Фальконе, который улыбался ей, ободрялъ ее. Она переступила нѣсколько шаговъ, трепещущая, стыдливая, смущенная.
— Браво, браво! закричала толпа, хлопая въ ладоши.
Раздался медленный и важный мотивъ танца.
— Предложи свою руку невѣстѣ, сказала мать Лавивіи, обращаясь къ Джіокондо.
Молодой человѣкъ подошелъ къ тарантатѣ; но она быстро отошла и оглянулась вокругъ, какъ-бы желая удалиться.
— Выбери меня своимъ танцоромъ! сказалъ ей Фальконе.
— И ты осмѣлишься нанести мнѣ эту обиду? грозно проговорилъ Джіокондо.
Онъ говорилъ Лавиніи; но взглядъ его, полный силы, какого до-сихъ-поръ невѣста и не подозрѣвала у него, обращался прямо на прекраснаго горца. Фальконе, отвѣчалъ ему такимъ же смѣлымъ взглядомъ. Всѣ ждали несчастія, какъ вдругъ Лавинія, пришедъ въ себя, схватила своего жениха за руку и увлекла его въ средину круга. Начался танецъ. Тактъ постепенно оживлялся; присутствующіе били ногами, руками, качали головами; на всѣхъ лицахъ, во всѣхъ движеніяхъ выразилось то чувство живаго наслажденія, которое такъ свойственно Итальянцамъ.
Окончивъ танецъ, Лавинія оглянулась, отъискивая глазами неукротимаго горца, но онъ уже исчезъ. Его отсутствіе заронило въ душу бѣдной невѣсты невыносимое безпокойство, которое можно разсѣять развѣ только движеніемъ, и она начала кружиться съ какимъ-то лихорадочнымъ одушевленіемъ. Она даже не останавливалась, когда погружала свои прекрасныя руки въ близь-стоящую вазу съ холодной водой и вспрыскивала себѣ голову и лицо. Оркестръ ускорилъ тактъ, достигъ быстроты hirrica, аріи, подъ которую выполняется tarantella, этотъ бѣшеный національный танецъ, получившій, какъ говорятъ, начало отъ описанной церемоніи.
Впрочемъ, изнеможенная, усталая тарантата раза два или три принуждена была отдыхать. Въ эти промежутки, другіе занимали ея мѣсто, и странная манія, сообщенная тарантуломъ, казалось, овладѣвала всѣми по очередно.
Прошло два часа съ-тѣхъ-поръ, какъ скрылся Фальконе. За нервическимъ порывомъ одушевленія, въ Лавиніи послѣдовала перемѣна не менѣе ужасная: она выбилась изъ силъ. Мысль, что ея милый ужь больше не воротится, заставила ее кончить церемонію скорѣе, нежели это обыкновенно дѣлалось.
Лавинія нетвердымъ шагомъ приблизилась къ вазѣ, изъ которой освѣжалась во время танца. По условному знаку, состоявшему въ томъ, чтобъ вылить остальную волу ей на голову, подруги должны были отнести ее домой и положить въ постель, между-тѣмъ, какъ прочимъ гостямъ слѣдовало садиться за столы, обильно уставленные, какъ на свадьбѣ богатаго Гамаша. Въ продолженіе этого времени, пароксизмъ болѣзни долженъ былъ разрѣшиться совершеннымъ разслабленіемъ, за которымъ послѣдовало бы временное облегченіе. Леченіе продолжается обыкновенно нѣсколько дней, до совершеннаго выздоровленія больной. Но сценѣ, въ которой Лавинія играла роль героини, не суждено было кончиться обыкновенной развязкой. Тарантата уже схватила вазу и подняла ее надъ своей головою, какъ вдругъ; весь испуганный, махая руками, вбѣжалъ мальчикъ съ крикомъ:
— Господинъ священникѣ! Лавинія! воры, разбойники у васъ!
Ужасъ такъ живо изобразился на лицѣ мальчика, что никто не усомнился въ истинѣ. Быстрѣе молніи, все общество бросилось къ дому любимаго священника. Самъ аббатъ Манфреди, его сестра и племянница, пораженные страхомъ, спѣшили за толпой. Неаполитанскія горы съ незапамятныхъ временъ служили убѣжищемъ тѣмъ разбойникамъ, отъ которыхъ теперь остались едва-замѣтные слѣды. Они часто дѣлали набѣги въ долину, но нападали только на путешественниковъ. Никогда не приходило имъ на мысль грабить жителей бѣдныхъ деревенекъ, въ родѣ Фрескаваля, которые въ особенности были защищены отъ хищныхъ набѣговъ сосѣдствомъ Тарента, откуда можно было получить скорую помощь. Страхъ окончательно проникъ толпу, когда, проходя черезъ церковную площадь, замѣтили на скатѣ горы взбиравшихся по тропинкѣ, ведущей въ Остини и Мартино, нѣсколькихъ красивыхъ, исправно вооруженныхъ всадниковъ, увозившихъ ввѣренныя аббату Манфреди сокровища, назначенныя на украшеніе церкви.
Крикъ негодованія раздался въ толпѣ. Разбойники оглянулись. Въ эту минуту, излучина дороги повернула ихъ къ Фрескавалю, и потому легко можно было различить навьюченныя у нихъ на сѣдлахъ богатыя занавѣсы, пожертвованныя Мадоннѣ де-ла-Кверчіа. Послѣдніе лучи солнца освѣтили и драгоцѣнныя вазы, и равныя другія украшенія, назначенныя для алтаря Богородицы. Ѣхавшій позади всѣхъ всадникъ казался начальникомъ отряда. Онъ былъ высокъ ростомъ, одѣтъ изъисканно. Станъ его казался какъ-будто знакомымъ; Джіокондо, аббатъ, сестра его и кое-кто изъ постороннихъ посмотрѣли на Лавинію съ видимымъ недоумѣніемъ. И она какъ-будто узнавала этого всадника; она всматривалась въ него, дрожа всѣмъ тѣломъ. Но недолго продолжалось это недоумѣніе: всадникъ отбросилъ плащъ, которымъ былъ закутанъ, снялъ нахлобученную на самые глаза шляпу, и поклонился низко съ насмѣшливой важностью. Лавинія страшно вскрикнула и замертво упала на руки матери. Начальникъ шайки, совершившей святотатственное хищничество, былъ — Фальконе да-Пьетраччіо.
Когда воротились домой, у Лавиніи открылась сильная горячка; она призвала дядю и мать, и разсказала имъ, какъ Фальконе уговорилъ ее пуститься на обманъ, служившій средствомъ къ задуманному имъ преступленію. Раскаяніе бѣдной дѣвочки было такъ глубоко, что ни дядя, ни мать не имѣли силъ упрекать ее. Напротивъ, добрый аббатъ старался ее успокоить и выразился такъ:
— Этотъ страшный урокъ будетъ тебѣ во благо, дитя мое. Оставляю тебя на волю твоихъ собственныхъ размышленій. А самъ подумаю только о средствѣ, какъ поправить зло.
— Я нашелъ средство воротить подарки доброй милэди, сказалъ на другой день Джіокондо аббату Манфреди, догнавъ его у рѣшотки, украшавшей фасадъ дома: — но средство мое опасно и трудно.
— Посмотримъ, однако, что за средство.
— Вы знаете, что козочка Фавилла подарена Лавиніи тѣмъ самымъ Фальконе, который принадлежитъ къ шайкѣ этихъ разбойниковъ, если даже не начальникъ ихъ.
— Ну!
— Вотъ мой планъ. Мы возьмемъ эту козу. Она всегда порывается убѣжать въ горы, и, вѣроятно, помнитъ убѣжище своего прежняго хозяина; она насъ доведетъ до него.
— Мысль остроумна; но ты не подумалъ, другъ мой, что такимъ образомъ мы можемъ встрѣтить этихъ злодѣевъ?
— Мы будемъ хорошо вооружены; пойдемъ въ такое время, когда ихъ не будетъ на мѣстѣ. А потомъ… съ Божьей помощію!.. Волковъ бояться — въ лѣсъ не ходить.
— Еще одно замѣчаніе. Козочка очень дика, слушается только одной Лавиніи: намъ съ нею не сладить.
— Конечно, не сладить, отвѣчалъ слабый голосъ.
Аббатъ и Джіокондо увидѣли Лавинію, сидѣвшую у окна и слышавшую весь ихъ разговоръ. — Она дала имъ знакъ и сама сошла въ низъ. Страшная тоска истомила ее. Глава у ней распухли отъ слезъ; грудь тяжело дышала. Она почтительно поцаловала руку аббата-дяди и грустно поклонилась Джіокондо.
— Я безъ умысла подслушала вашъ планъ, сказала Лавинія: — онъ хорошъ; но для вѣрнаго успѣха вамъ надо взять меня съ собою.
— Тебя?
— Васъ! вскрикнули изумленные совѣщатели.
— Я поведу Фавиллу, то-есть, буду ее держать, и она проведетъ меня.
— Въ такомъ случаѣ, должно отказаться отъ нашего плана, возразилъ аббатъ. — Мы никогда не согласимся подвергнуть тебя…
— Никогда! выразительно повторилъ Джіокондо.
— Если вы на это не согласитесь, продолжала Лавинія:. — то я, вѣроятно, умру съ горя. Вы не знаете, что такое угрызеніе совѣсти, а еслибъ знали, вы сжалились бы надо мной. Ради Бога, позвольте поправить мою ошибку.
— Но, несчастная! произнесъ аббатъ: — если мы встрѣтимъ разбойниковъ?
— Тогда, отвѣчала Лавинія съ выраженіемъ рѣшимости: — тогда Джіокондо убьетъ меня: это будетъ мое искупленіе.
— Убить мою милую! убить мою невѣсту!
— Твою невѣсту! другъ мой! Ту, которая хотѣла промѣнять тебя на этого…
Голосъ Лавиніи задрожалъ. Джіокондо схватилъ ее за руки, цаловалъ ихъ, и клялся, что никто, кромѣ ея, не будетъ его женою. Лавинія взглянула на него; въ этомъ взглядѣ мелькнула благодарность… Она продолжала:
— Дядюшка! добрый Джіокондо! исполните мою просьбу…
— Но твоя мать, дитя моё!
— О, не говорите ей объ этомъ, ничего не говорите! Я никогда не упрошу ея!
Аббатъ Мандреди и Джіокондо, давно уже привыкшіе исполнять малѣйшія желанія Лавиніи, не могли ей долго противиться. Они согласились взять ее въ опасную экспедицію, и присутствіе ея заставило ихъ усилить осторожность. Джіокондо, вмѣсто слѣдующаго утра, назначилъ тотъ же вечеръ для выполненія предпріятія.
— Темнота намъ поможетъ, сказалъ онъ.
Необходимость дѣйствовать разсѣяла физическую слабость Лавиніи, одушевленной мыслью, что ей выпалъ случай искупить свою горькую ошибку. Въ нѣсколько часовъ снарядились, запаслись провизіею, потому-что не знали, сколько продлится путешествіе и куда поведетъ глухая тропинка, которую, безъ сомнѣнія, изберетъ коза. Аббатъ взялся осторожно объяснить сестрѣ отсутствіе Лавиніи и свое собственное, и сдѣлалъ это, не возбудивъ никакого подозрѣнія. Въ десять часовъ вечера, горсть путешественниковъ собралась за назначенномъ мѣстѣ. Она состояла изъ двѣнадцати самыхъ ловкихъ, отважныхъ Фрескавальцевъ. Аббатъ, Джіокондо, Лавинія дополняли группу. Лавинія держала на веревочкѣ козу.
Луна взошла во всемъ своемъ блескѣ, когда путешественники начали подниматься въ гору, предводимые козочкой, которая отъ чего-то вдругъ необыкновенно одичала. Привыкшая въ эти часы спокойно спать, Фавилла вовсе не чувствовала охоты гулять подъ звѣзднымъ небомъ. Упрямая, своенравная, прихотливая, она едва покорялась волѣ своей госпожи.
— Что бы вы стали съ ней дѣлать? спросила Лавинія, указывая Джіокондо на козочку.
Я бы свернулъ ей шею! Но какъ же вы заставляете ее идти, когда она упрямится?
— Это мой секретъ.
Еслибъ Джіокондо посмотрѣлъ въ эту минуту на свою невѣсту, онъ замѣтилъ бы, что румянецъ пылалъ у ней на лицѣ и слезы повисли на шелковистыхъ рѣсницахъ. Любопытство молодаго человѣка возбуждалось еще тѣмъ обстоятельствомъ, что каждый разъ, когда козочка, въ порывѣ упрямства или ложилась на землю и не хотѣла вставать, или останавливалась какъ вкопанная посреди дороги, или тянулась щипать траву, — Лавинія показывала ей вещицу, которую держала въ рукѣ, и козочка тотчасъ принималась прыгать, скакать, пускалась бѣжать въ извѣстномъ направленіи, обнаруживая совершенное знаніе мѣстности и цѣли розъисковъ. Они шли безъ дороги; проходили дремучіе лѣса, перебирались чрезъ опасные рвы, лѣпились по краю черной, неизмѣримой пропасти. Въ два часа пополуночи, козочка быстро бросилась впередъ, и, въ первый разъ послѣ ихъ выхода — заблѣяла. Джіокондо схватилъ ее за рыльцо.
— Будьте осторожны! прошепталъ онъ отрывисто.
Послышались мѣрные шаги часоваго.
— Мы дошли, сказалъ Джіокондо. — Теперь, Лавинія, удались съ козочкой и постарайся угомонить ее. Вы четверо, продолжалъ онъ, распредѣляя людей: — ступайте за нею, и въ случаѣ опасности бѣгите, спасайте ее.
Потомъ, оставивъ большую часть отряда на мѣстѣ, онъ приблизился къ краю пропасти, закрытому въ этомъ мѣстѣ густымъ кустарникомъ. Внизу слышались голоса; но разговаривающихъ было не видно, и Джіокондо никакъ не могъ заключить о ихъ числѣ и положеніи.
— Гей! il Biondo! мнѣ послышался шумъ, произнесъ одинъ голосъ, какъ-будто съ просонковъ.
— Ба! отвѣчалъ другой, вѣроятно караульный это коза заблѣяла.
— Въ два часа утра?
— Случается; когда у нихъ заблудится дѣтенышъ, онѣ ищутъ его цѣлую ночь.
— Да, ужь какъ дѣло зайдетъ о дѣтяхъ, мой милый, тутъ для матери нѣтъ ни страха, ни усталости, ни самой смерти. Самка все самка.
— Ну, не даромъ же прозвали тебя философомъ, сказалъ смѣясь другой. — Сколько чувства къ слову о козѣ!
— Потому что коза напоминаетъ мнѣ другую мать. Эта превратится въ фурію, если Фальконе утащитъ ея дѣтеныша…
При этихъ словахъ, сердце Джіокондо забилось такъ сильно, что даже дрожь пробѣжала по всѣмъ его членамъ. Занимательность драмы довершилась.
— Corpo di Вассо! можно надѣяться, что мы отвлечемъ начальника отъ этой сумасбродной затѣи.
— Онъ не пріймется за нее, пока не кончимъ дѣла Бриндизи, которое дьявольски-важно. И отъ сихъ поръ до…
— Сколько это займетъ времени? спросилъ Иль-Біондо. — По-крайней-мѣрѣ-десять дней…
— Да, отвѣчалъ другой. — Но если онъ будетъ настаивать?
— Онъ нашъ начальникъ; надо повиноваться. Впрочемъ, это не помѣшаетъ ему поставить насъ въ опасное положеніе.
— А, право! да здравствуетъ опасность! безъ нея что за жизнь!..
— Э! Оно, братецъ, хорошо на словахъ, а если эта синьйора Англичанка, такая богатая, вздумаетъ насъ повѣсить, она это сдѣлаетъ! Съ золотомъ чего нельзя? Изъ труса сдѣлаешь храбреца, и хоть бурю, такъ усмиришь!
Разбойники поговорили еще кое о чемъ, уже незанимательномъ для Джіокондо. Скоро Иль-Біондо смѣнился съ своего поста. Товарищъ его отправился спать, и новый часовой молча принялся шагать взадъ и впередъ. Джіокондо тихо приподнялся и отошелъ къ товарищамъ. Онъ повелъ ихъ со всевозможными предосторожностями въ лѣсъ, чрезъ который они уже проходили; потомъ велѣлъ имъ взобраться на самыя густыя деревья и тамъ ждать новыхъ приказаній. Укрывъ такимъ образомъ свой отрядъ, Джіокондо углубился въ лѣсъ, чтобъ найдти аббата и Лавинію и посовѣтоваться съ ними. Вдругъ кто-то сильно толкнулъ его и опрокинулъ на землю. Онъ однако тотчасъ всталъ и бросился искать непріятеля. Чрезъ минуту его задѣли два или три человѣка, торопливо проходившіе мимо.
— Кто идетъ? послышался голосъ аббата.
— Джіокондо. Но куда вы такъ спѣшите?
— Козочка убѣжала.
— Diavolo! надобно ее поймать, произнесъ молодой человѣкъ. И, вмѣстѣ съ другими, онъ побѣжалъ ко входу въ лѣсъ, потому что Фавилла галопировала прямо къ притону разбойниковъ.
Достигнувъ площадки, на которую уже не свѣтили лунные лучи, они услышали между кустами, окаймлявшими пропасть, блѣяніе козы. Потомъ раздался ружейный выстрѣлъ. Часовой увидѣлъ Фавиллу, вспомнилъ о недостаткѣ у нихъ съѣстныхъ припасовъ и выстрѣлилъ въ нее; но ему удалось только ранить бѣдную козочку, и, недовольная пріемомъ друзей, къ которымъ такъ радостно летѣла, Фавилла воротилась и, какъ змѣя, проскользнула между ногъ Джіокондо и его товарищей, а между-тѣмъ, часовой, забывъ свой долгъ, пустился догонять ее. Въ это время, разбойники, пробужденные выстрѣломъ и думая, что на нихъ сдѣлано нападеніе, въ одинъ мигъ поднялись, и вслѣдъ за бѣгущимъ часовымъ дали залпъ въ толпу фрескавальцевъ, которая вмѣстѣ съ прибѣжавшими на выстрѣлъ скрытыми въ лѣсу людьми была вся на лицо, кромѣ Лавиніи. Джіокондо и его товарищи, какъ ни были храбры, но не могли бороться съ людьми, привыкшими къ боевымъ схваткамъ. Аббатъ Манфреди даже не старался защищаться. Послѣ недолгой перестрѣлки имѣвшей слѣдствіемъ нѣсколько ранъ съ обѣихъ сторонъ, отважные Фрескавальцы были захвачены въ плѣнъ и обезоружены; и все это совершилось не больше, какъ въ десять минутъ. Смущенные своей неудачей, ужасаясь при мысли объ ожидавшемъ ихъ мщеніи разбойниковъ, шли они за своими побѣдителями. А побѣдители завязали имъ глаза и повели къ своему притону неровными и опасными тропинками. Когда повязки были сняты, плѣнники увидѣли себя въ пещерѣ, образованной самой природой, но устроенной и укрѣпленной рукою человѣка. Единственное видимое отверстіе было между скалъ, на высотѣ около пятнадцати футовъ. Тамъ виднѣлся ходившій взадъ и впередъ часовой, одѣтый простымъ разбойникомъ, но вооруженный съ головы до ногъ и зорко слѣдившій за плѣнниками. По временамъ, для развлеченія, онъ прицѣливался въ котораго-нибудь изъ нихъ; потомъ смотрѣлъ на него съ отеческою улыбкою, и, вскинувъ на плечо карабинъ, продолжалъ ходить до-тѣхъ поръ, пока природная веселость не внушала ему желанія попытать на другомъ дѣйствіе своей невинной забавы.
Между-тѣмъ, Лавинія оставалась въ страшномъ безпокойствѣ. Она также слышала выстрѣлъ часоваго, потомъ — шумъ схватки, стукъ оружія, разлетавшійся эхомъ по лѣсу и окрестнымъ пещерамъ. Когда все замолкло, Лавинія обмерла отъ страха: никто не приходилъ къ ней. Что же такое случилось? Ясно, что былъ бой между ея друзьями и разбойниками. Но кто остался побѣдителемъ? Лавинія дрожала при этомъ вопросѣ… Аббатъ, Джіокондо или кто-нибудь изъ фрескавальцевъ пришелъ бы сказать ей объ успѣхѣ, еслибъ побѣда осталась на ихъ сторонѣ… Что таилось въ этомъ мертвомъ молчанія? Смерть, или, по-крайней мѣрѣ, пораженіе фрескавальцевъ. Въ этомъ не могло быть сомнѣнія. Одиночество, тишина, прерываемая иногда только гуломъ лѣса да крикомъ птицъ, испуганныхъ небывалымъ шумомъ, возмутившимъ ихъ сонъ, навели на Лавинію невыразимый ужасъ; она не имѣла силъ оставаться дольше въ этой мучительной неизвѣстности и наудачу вышла изъ укрывавшихъ ее кустовъ. Сначала, шаги ея были медленны и робки; она останавливалась каждую минуту и, осматриваясь вокругъ, не рѣшалась подать голосъ своимъ друзьямъ, чтобъ не быть услышанной разбойниками. Страхъ ея росъ по мѣрѣ того, какъ подвигалась она впередъ, не слыша ни голоса, ни шелеста шаговъ между окружавшими ее скалами. Долго блуждала Лавинія и, наконецъ, достигла мѣста недавней битвы. Утренняя заря занималась на небѣ. На травѣ виднѣлась еще свѣжая кровь. Обломки оружія, лоскуты одежды разбросаны по землѣ; но не было ни одного раненнаго.
Ничто не показывало направленія, по которому удалились уцѣлѣвшіе отъ побоища. Лавинія подошла къ кустамъ, гдѣ недавно Джіокондо подслушивалъ говоръ разбойниковъ… Не было никакихъ признаковъ ихъ близкаго сосѣдства. Испуганная глубокой тишиной, томимая предчувствіемъ, она воротилась въ лѣсъ и сѣла, чтобъ подумать о средствахъ помочь своимъ несчастнымъ друзьямъ. — Какая перемѣна совершилась въ ней! Сколько горькихъ воспоминаній, мучительныхъ сожалѣній проснулось въ душѣ ея! Она, скромная, чистая, могла любить атамана разбойниковъ, покрытаго преступленіями! Она предпочла его Джіокондо, такому доброму, честному, великодушному, который и въ ту минуту, когда она склонила голову подъ тяжестію стыда, предлагалъ ей свое отвергнутое ею имя.
Одно средств�� оставалось Лавиніи, и она тутъ же ухватилась за него — возвратиться въ Фрескаваль и просить милэди о помощи; умолять ее — освободить достойнаго аббата и товарищей его несчастія, если еще было не поздно.
Первый лучъ солнца, блеснувшій, какъ ракета, на небѣ, освѣтилъ дорогу Лавиніи, когда она старалась отъискать направленіе, ведущее къ родной деревушкѣ. Нѣсколько времени шла она впередъ, полагаясь на волю Божію, и — не обманулась. При свѣтѣ, слабо проникавшемъ въ густоту зелени, она различила на травѣ и листьяхъ кустовъ капли розоватой крови. Мысль, что тутъ проходилъ бѣглецъ съ поля битвы, придала бы новыя силы Лавиніи, еслибъ къ этой мысли не прививалась другая; можетъ-быть, эти страшные слѣды оставлены аббатомъ или Джіокондо. Холодъ проникъ въ ея сердце. Но, о счастіе! отъискивая продолженіе кроваваго слѣда, она ясно увидѣла на травѣ отпечатки козьихъ ногъ, запятнанные той же кровью. Далѣе, на вѣтвяхъ терновника висѣли клочки длинной бѣлой шерсти, очень-похожей на шерсть ея упрямой любимицы. Долго шла Лавинія; она то теряла, то снова находила красныя капли, которыя, какъ гранатовыя зерна въ восточныхъ сказкахъ, казалось, нарочно пролиты на ея дорогѣ. Увѣрившись, что козочка бѣжала по этой тройникѣ, Лавинія уже не сомнѣвалась, что тропинка ведетъ прямо въ Фрескаваль. Въ девять часовъ утра, она, изнемогшая отъ усталости, дошла до берега ручья, сбѣгавшаго каскадомъ въ долину, гдѣ совершался праздникъ tarantismo. Не смотря на то, что была она одна, яркій румянецъ вспыхнулъ у ней на щекахъ при мысли о горькомъ проступкѣ; но вдругъ она поблѣднѣла, вспомнивъ, какъ жестоко была наказана вслѣдъ за совершеннымъ преступленіемъ. Въ такомъ настроеніи мыслей, Лавинія перешла ручей по набросаннымъ чрезъ него сосновымъ бревнамъ. Въ десяти шагахъ, на краю пропасти, лежала мертвая козочка. Лавинія горько поплакала о своей любимицѣ, потомъ — пошла своей дорогой, и скоро добралась до деревни. Въ короткихъ словахъ разсказала она изумленной матери все случившееся и не успокоилась до-тѣхъ-поръ, пока не былъ отправленъ нарочный къ доброй синьйорѣ Англичанкѣ, съ извѣстіемъ о несчастіи, постигшемъ Фрескаваль.
Посланной скоро воротился съ добрыми вѣстями. Все, что только могли сдѣлать деньги и вліяніе знатной женщины, было употреблено въ пользу аббата и его плѣнныхъ товарищей. Дѣйствительно, чрезъ нѣсколько часовъ, отрядъ, присланный изъ Таренты, вступилъ въ Фрескаваль. Лавинія принуждена была провожать его на мѣсто битвы. Мать ея также изъявила-было желаніе отправиться; но желаніе, конечно, оказалось неудачнымъ, даже почти неисполнимымъ.
Нѣсколько Фрескавальцевъ вызвались сопутствовать Лавиніи. Офицеръ, командовавшій отрядомъ, согласился съ мнѣніемъ, что нужно застать разбойниковъ въ-расплохъ, и потому второй походъ Фрескавальцевъ, такъ же какъ и первый, былъ совершенъ ночью.
Два долгіе дня и двѣ мучительныя ночи уже провели плѣнники. Кормили ихъ скуднымъ обѣдомъ изъ чернаго хлѣба и сырой, соленой трески. Ни одинъ звукъ не доходилъ до нихъ, кромѣ мѣрнаго паденія капель воды, стекавшей съ каменнаго свода, да еще другаго, такого же однообразнаго шума шаговъ часоваго. Джіокондо дивился, что позволяютъ имъ такъ долго жить, и каждую минуту ждалъ знака къ общей рѣзнѣ. Разбойники имѣли всѣ выгоды на своей сторонѣ относительно расположенія этой пещеры, откуда при малѣйшемъ покушеніи къ бѣгству плѣнникъ долженъ былъ попасть прямо подъ выстрѣлъ.
Джіокондо кипѣлъ нетерпѣніемъ. Самыя миѳологическія туземныя проклятія невольно вылетали у него изъ устъ поперемѣнно съ умиленными молитвами. Имя Бахуса, кровъ Діаны, тронъ Юпитера странно мѣшались въ воздухѣ съ другими воззваніями. Аббатъ Манфреди, всегда доблестный и строгій, старался внушить своимъ товарищамъ покорность, подавая имъ примѣръ самимъ-собою. Прочіе плѣнники выражали свои чувства, смотря по минутнымъ впечатлѣніямъ. Одни плакали въ углу, другіе хранили грозное молчаніе. Нѣкоторые горячились съ Джіокондо. Самая малая часть стояла на колѣняхъ вокругъ аббата.
Однако, на третью ночь, изнуренные долгимъ, томительнымъ ожиданіемъ, они всѣ заснули. Вдругъ, шумъ, въ родѣ подземнаго грома, раздавшійся въ пещерѣ, разбудилъ ихъ…
— Господи! вскрикнули оцѣпенѣвшіе отъ ужаса плѣнники: — итакъ, все кончено!
— Дѣти мои… прощайте!
— Бѣдная жена, не увижу я тебя больше!
— Господи, сжалься надъ нами! произнесъ аббатъ.
— Святая Мадонна делла-Кверчіа, я тебѣ свѣчу поставлю…
— А! еслибъ было оружіе! съ яростію прокричалъ Джіокондо.
Нѣсколько минутъ несчастные были твердо увѣрены, что ихъ взорвутъ на воздухъ вмѣстѣ съ мрачной темницей, стѣны которой тряслись и своды, казалось, готовы были обрушиться. Изгибы подземелья еще оглашались глухимъ отголоскомъ, когда тихій голосъ поразилъ слухъ Джіокондо.
— Дядюшка! послышалось вдали. — Дядюшка! Джіокондо!
Ясно, что это былъ голосъ Лавиніи. Лавинія! и она также въ рукахъ разбойниковъ? Джіокондо согласился бы перенесть жесточайшія пытки инквизиціи, лишь бы не знать этой мысли. Онъ вскочилъ какъ бѣшеный и закричалъ:
— Ко мнѣ, друзья! Лавинія зоветъ насъ, спасемте ее! И, не ожидая отвѣта, бросился онъ на стѣну своей пещеры, почти увѣренный, что скатится замертво внизъ, пораженный пулей караульнаго. Никакое чувство самохраненія не могло остановить влюбленнаго, летѣвшаго спасать свою невѣсту. Но какъ онъ былъ изумленъ, когда, взобравшись на острокоречныя скалы и достигнувъ выхода, до-сихъ-поръ такъ строго охраняемаго часовымъ, онъ неуслышалъ звука оружія и не встрѣтилъ никого. Вдали, тусклый, свѣтъ неровно озарялъ темныя углубленія, блестящіе сталактитовые столбы и звучные своды пещеры. Легкая тѣнь, съ пылающимъ факеломъ въ рукѣ, пробѣгала по безчисленнымъ самороднымъ галереямъ, призывая отчаяннымъ голосомъ:
— Дядюшка! Джіокондо… другъ мой!…
Толпа солдатъ, на штыкахъ которыхъ какъ молніи играли огни факеловъ, помогала дѣвушкѣ въ ея розъискахъ. Джіокондо въ минуту понялъ, что значило это неожиданное ирѣлище. Онъ хотѣлъ броситься на встрѣчу милой, но страхъ, что, запутавшись въ поворотахъ этого лабиринта, можно забыть мѣсто, гдѣ томились товарищи, остановилъ его. — Онъ стоялъ неподвижно до-тѣхъ-поръ, пока опять не услышалъ оградный голосъ Лавиніи. Тогда только онъ отвѣчалъ ей. По его голосу, Лавинія и солдаты скоро отъискали плѣнниковъ.
Пока Лавинія съ радостными слезами обнимала дядю и жала руку восхищенному Джіокондо, плѣнники и избавители перекидывались взаимными разсказами. Послѣдніе, достигнувъ мѣста, гдѣ была схватка, безъ всякаго труда отъискали убѣжище разбойниковъ. Они прошли туда въ молчаніи и застали въ-расплохъ восемь человѣкъ, остававшихся въ пещерѣ. Послѣ недолгаго, но энергическаго сопротивленія, въ которомъ, вѣроятно, и часовой принималъ участіе, оставивъ присмотръ за плѣнниками, разбойники принуждены были сдаться. Они были связаны и отправлены подъ прикрытіемъ въ Тарентъ. Между разными сокровищами, отъисканы и вещи, пожертвованныя Мадоннѣ делла-Кверчіа между прочими богатствами. Офицеръ все взялъ съ собой именемъ правительства.
Лавинія, сидя на полупрозрачной массѣ сталактита странной формы, разсказывала свое одинокое возвращеніе въ деревню. Часто прерывала она рѣчь, обнаруживая какое-то нетерпѣливое безпокойство, и жаловалась на медленность сборовъ.
— Боже мой! проговорила она: — если другіе разбойники воротятся!
— Не бойся, моя ненаглядная! отвѣчалъ Джіокондо проходя мимо: — они отправились по-крайней-мѣрѣ дней за восемь. Теперь я понимаю, отъ-чего они не убили насъ. Отъ-того, что эта экспедиція въ Бриндизи… какъ говорилъ одинъ изъ разбойниковъ Иль-Біондо… эта экспедиція чрезвычайно важна. Они, вѣроятно, управившись съ нами и оставивъ для караула восемь человѣкъ, тотчасъ же и отправились туда. Безъ-сомнѣнія, хотѣли они, воротившись, подумать о томъ, взять ли за насъ выкупъ, или просто отправить всѣхъ на тотъ свѣтъ.
Джіокондо удалился, а Лавинія продолжала свой разсказъ.
Джіокондо помогалъ офицеру раскладывать добычу по равну на крѣпкія плечи солдатъ и крестьянъ, какъ вдругъ раздался пронзительный крикъ отчаянія,
— Что это? спросилъ смущенный Джіокондо.
— Лавинія! кричалъ прибѣжавшій аббатъ; — Фальконе!
Больше онъ не могъ произнести ни слова. Но Джіокондо понялъ. Въ десять скачковъ, какъ пантера, у которой похитили дѣтеныша, онъ очутился у входа въ пещеру. Въ ту же минуту, атаманъ, держа на лѣвомъ плечѣ безчувственную Лавинію, появился на площадкѣ, гдѣ Біондо разговаривалъ съ товарищемъ, когда подслушивалъ ихъ Джіокондо. Въ отчаяніи схвати��ся молодой человѣкъ за платье Лавиніи и нанесъ похитителю сильный ударъ кинжаломъ. Фальконе спустилъ курокъ пистолета. Пуля скользнула по плечу Джіокондо, который отвѣчалъ новымъ ударомъ кинжала. Атаманъ спустилъ курокъ другаго пистолета — осѣчка. — Онъ схватилъ пистолетъ за дуло, чтобъ размозжить голову противнику; но Фрескавалецъ былъ ловокъ и силенъ; притомъ — ничто не мѣшало его движеніямъ, а Фальконе, долженъ былъ поддерживать Лавинію. Началась рукопашная схватка Джіокондо прижалъ непріятеля къ соснѣ, которая росла надъ самой бездной, между разселинами скалъ. Улучивъ удобную минуту, Джіокондо привлекъ къ себѣ невѣсту и быстрымъ движеніемъ толкнулъ атамана назадъ. Фальконе потерялъ равновѣсіе, но въ паденіи встрѣтивъ стволъ сосны, зацѣпился за него ногами и одной рукой не выпуская Лавиніи. Укрѣпившись на этой опорѣ, онъ сильно ударилъ Джіокондо въ голову пистолетомъ. Въ иное время, боль оглушила бы молодаго человѣка; но близкая опасность дала ему сверхъестественную силу.
— Пусть же погибнетъ она со мною! прокричалъ Фальконе задыхающимся голосомъ, напрягая всѣ силы, чтобъ увлечь за собой все еще безчувственную Лавинію.
Подъ судорожными движеніями бойцовъ гнулось и трещало дерево, удерживавшее ихъ отъ паденія. Но любовь и ярость подкрѣпляли силы жениха. Прижимая съ нечеловѣческой силой свою подругу, но чувствуя необходимость скорѣе кончить страшную битву, Джіокондо ступилъ ногою на стволъ сосны, быстро нагнулся, размахнулся — и кинжалъ его по самую рукоятку ушелъ въ глазъ несчастнаго атамана… Фальконе захрипѣлъ, но еще держался нѣсколько мгновеній. Наконецъ, онъ выпустилъ изъ рукъ добычу и исчезъ въ бездонной пропасти… Кто будетъ на сторонѣ Джіокондо, кто на сторонѣ Фальконе? — не знаю; но если страшная, раздирающая душу сцена способна вызвать слезу или вздохъ сожалѣнія — эта невольная дань принесется, конечно, не первому…
Когда Лавинія пришла въ себя, она лежала на плащѣ, подъ густою зеленью, на берегу журчащаго ручья. Голова ея покоилась на груди аббата Манфреди. Джіокондо, все еще блѣдный, брызгалъ благовонную горную воду на лицо невѣсты. Вокругъ привѣтливыя лица фрескавальцевъ улыбались ей.
— Гдѣ я?… Я видѣла страшный сонъ… проговорила приподнимаясь Лавинія.
— Да, это былъ сонъ, отвѣчалъ аббатъ. — Теперь мы забудемъ прошлое, чтобъ думать только о счастливомъ будущемъ. Въ состояніи ли ты отправиться въ дорогу? примолвилъ онъ заботливо.
Въ это время, Лавинія, взглянувъ на Джіокондо, замѣтила и страданіе, выражавшееся у него на лицѣ, и шарфъ, поддерживавшій его руку. Она вдругъ отъ чего-то поблѣднѣла, но встала съ твердостію.
— Пойдемте, дядюшка! Джіокондо, пойдемте, сказала она.
Такъ оставила она лѣсъ, который наконецъ узнала, и шла все прямо, какъ-будто боясь оглянуться назадъ. Проходя по деревенскому мостику, брошенному чрезъ ручей, близь того мѣста, гдѣ умерла ея козочка, Лавинія остановилась на минуту, и съ лихорадочной торопливостью бросила далеко въ пѣнящуюся воду вещицу, которой Джіокондо не могъ хорошенько разглядѣть.
— Впрочемъ, сказалъ онъ вечеромъ аббату: — кажется, это былъ крестъ и жемчужныя серьги.
Приблизившись потомъ къ Джіокондо, Лавинія проговорила торжественно:
— Хотите ли вы имѣть меня женою?
— Я умеръ бы безъ тебя! отвѣчалъ Джіокондо.
— Вотъ вамъ рука моя.
Голосъ ея былъ ровенъ, но лицо измѣнилось. Въ немъ видна была и тоска и какой-то таинственный страхъ: простодушный ребенокъ, она думала, что приноситъ очистительную жертву…
Черезъ мѣсяцъ, въ Фрескавалѣ праздновали свадьбу Джіокондо и Лавиніи… Лавинія никогда не спрашивала объ участи Фальконе и его товарищей… Страшныя происшествія, такъ таинственно связанныя съ праздникомъ тарантаты, имѣли слѣдствіемъ паденіе этого древняго обычая. Съ-тѣхъ-поръ, — тарантула не имѣетъ зловреднаго вліянія на фрескавальскихъ дѣвушекъ.