Богдан Хмельницкий, Екатерина II и Пушкин (Катков)

В Петрозаводске воздвигается памятник Петру Великому. Местное общество во всеподданнейших адресах выражает благодарность за честь, которая достается Петрозаводску: увековечить славную память Преобразователя, которого неутомимая деятельность коснулась этого города. Но памяти Петра давно уже воздана подобающая честь, и памятник, который ставится ему в Петрозаводске, есть не первый. А между тем пред современным русским обществом находится еще несколько старых счетов, которые оно обязано и обязалось уплатить. Памятник Екатерине вскоре будет окончен; но скоро ли будет приступлено к сооружению двух других задуманных памятников, — все это нам не вполне известно. Нам известно только, что несостоятельность в этом отношении была бы доказательством нашего нравственного банкрутства как исторической нации.

Имя Богдана Хмельницкого, хотя нас отделяет от него едва двухсотлетний промежуток времени, переносит наше воображение к той эпохе, когда относительно России речь шла еще о том, быть ли ей великим европейским государством или нет, и быть ли русскому народу одним из факторов всемирной истории или нет.

Решающим в этом отношении событием было присоединение к Московскому царству западной Украйны, а за нею, как предполагал Богдан Хмельницкий, и всей западной Руси. Это было событие поистине великое. Только после того как оно совершилось, наше отечество могло по справедливости начать именоваться Россией; единство нашего народа восстановилось; он примкнул к системе европейских государств, и историческая его будущность обеспечилась. Приговор Переяславской рады, постановившей слияние Великой и Малой России, сделал нас народом сильным, который затем мог завоевать необходимые себе морские побережья и с полною верой в свою долговечность заняться внутренним своим развитием.

Художник, на которого возложено соорудить памятник Богдану Хмельницкому, предполагает поставить изображение старого гетмана на киевских высотах с рукою, простертою по направлению к северу, к Москве. Да будут, как бы говорит он, Киев и Москва едино; да падет навеки преграда Днепра… Не вина Хмельницкого, если завет его получил осуществление нескоро. С лишком сто лет еще Днепр оставался раздельною чертой между Русью восточною и западною, и Киев стоял одиноко на правом берегу этой реки в качестве русского форпоста среди владений Польской республики. Екатерине II суждено было осуществить задачу Хмельницкого во всей ее обширности, решить окончательно старый спор между Польшей и Русью и стать на самом деле главой и представительницей всея России (кроме, впрочем, Галицкой). Одного этого было бы, мы думаем, достаточно, чтобы обессмертить имя Екатерины, но сверх исторических задач, завещанных ей минувшими веками, ей предстояло разрешить еще другие, современные ей великие задачи. До нее Россия жила, можно сказать, лишь для самой себя; она строилась, собиралась, добывала условия, необходимые для собственного существования, для собственного развития, и добыла эти условия: в половине XVIII века она обладала всеми необходимыми элементами, чтобы сделаться великою европейскою державой. Но исторический народ, как и человек в обществе, не может жить замкнутою жизнию, имеющею конечною целию себя и только себя. Волею или неволею, но часть его жизни принадлежит другим. Старая западная Европа сообщила юной России часть своих знаний, своего государственного опыта, своей общительности; наступило и для России время раздвигать область исторической жизни за свои пределы, и Россия не уклонилась от этой великой задачи. Что бы ни говорили о Морейской экспедиции, о греческом проекте, о присоединении Крыма и Грузии, но с известной исторической высоты все эти явления представляются не чем иным, как пропагандой и завоеванием во имя цивилизации, как усилиями раздвинуть с��еру исторической жизни человечества. Вспомним, что некоторые из тех самых людей, которые юношами бились под русским знаменем в ущельях и лесах Мореи, которые рыскали по волнам Эгейского моря с корсарскими свидетельствами, полученными от русских консулов, позднее водрузили своими старческими руками знамя независимости Греции; что нынешние Дунайские княжества образовались в тех самых границах, где предполагала Екатерина создать Дакийское королевство; что Крым, этот цветущий сад России, где в некоторых местах земля продается ныне дороже, чем в столичном городе Москве, сто лет тому назад был громадною тюрьмой, которая похищала мущин и женщин всей восточной Европы, притоном нескольких десятков тысяч разбойников, которые делали невозможным какое бы то ни было развитие на 500 и более верст от черноморского берега. Неужели все эти перемены, совершившиеся за последние сто лет в восточной Европе, не увеличили суммы всемирного блага, и неужели мы не имеем права гордиться ими как делом в значительной мере наших рук? Неужели европеец, безопасно плывущий по Черному морю, станет отрицать, что оно открыто для цивилизованного мipa лишь со времени Екатерины? Неужели он не поймет, что этих флотов, нагруженных столькими ценностями, которые в продолжение целого лета стоят и движутся ввиду Одессы, Таганрога, Бердянска, Мариуполя и Ейска, не было бы, если бы Крым и Новороссия были и теперь, чем они были сто лет тому назад? Неужели возрожденные Афины, Белград, Букурешт, Цетинье, даже Константинополь, — этот великий этап торговли западной Европы с восточною, — не обязаны весьма многим развитию, усилению, существованию России и экспансивной политике Екатерины? Неужели политические страсти заставят забыть, что до Кучук-Кайнарджийского мира, до завоевания Крыма и присоединения Грузии все северное и восточное прибрежье Черного моря имели единственным назначением доставлять живой товар для гаремов и для янычарских когорт? Мы, по крайней мере, не должны забывать этого, и если люди остальной Европы не могут еще, отрешась от старых предубеждений, оценить услуг, оказанных человечеству Екатериной, то мы, русские, обязаны уплатить наш долг ей торжественным, громким, единодушным их признанием.

Но это не все. Давно сказано было, что Екатерина умела сообщить самодержавной власти неведомую дотоле мягкость; мы скажем более: Екатерина умела сдерживать в границах собственный свой произвол; в гуманности своей природы она находила те нравственные сдержки, какие не всегда полагает народное представительство. Екатерина принадлежала к числу самых просвещенных людей своей эпохи и стояла неизмеримо выше среднего уровня тогдашнего русского общества; но никогда у нее не вырвалось ни одного оскорбительного слова о России, как у многих реформаторов первой четверти нынешнего века; она не делала из окружавшего ее невежества подмостков для себя; она не нуждалась в них. Напротив, применяя на деле слова своего «Наказа»: «Мы думаем и за честь себе вменяем сказать, что мы сотворены для нашего народа, а не он для нас», Екатерина подчиняла свои личные стремления духу, «умоначертанию» этого народа. Ей был совершенно чужд радикализм, который отличал Петра I; она не позволяла себе в кругу правительственных своих действий ставить собственные свои идеалы на место народных «Законоположение должно применять к народному умствованию, — говорит она в „Наказе“ и прибавляет: — Для введения лучших законов необходимо умы людей к тому приуготовить».

В этом уважении к чужому мнению, хотя бы и несовершенному, в этом сознании необходимости подготовлять умы к принятию важных законодательных мер заключается, между прочим, и причина участия Екатерины в литературе. Наука и искусство пустили у нас ростки при Екатерине и до такой степени приготовили нашу умственную почву, что на ней вскоре мог созреть такой великий художественный талант, как Пушкин. Говорим: художественный талант, и подчеркиваем это слово, ибо художественные силы требуют большего развития от окружающей их среды, чем всякие другие, и находятся от нее в большей зависимости. У нас возникали славные умы среди глубокого невежества, но первым истинно великим художником был в России Пушкин. Он впервые наложил неизгладимую печать творчества на русский язык. Эта дивно чуткая, это необыкновенно восприимчивая натура извлекла из нашей юной цивилизации ее живые силы и выразила ее в тех волшебных строфах, которые знает каждый образованный русский.

Богдан Хмельницкий, Екатерина, Пушкин — знаменательные имена, обозначающие лестницу восхождения России от безвестного, полуазиатского государства на степень великой европейской державы и цивилизованной нации! И если мы, сопоставляя эти имена, припомним, что они обнимают не более двухсот лет, то принуждены будем признаться, что большой исторический путь совершен в это время Россией и что этот путь продолжается с не меньшею быстротою и после смерти Пушкина, что интересы культуры получают у нас все большее значение, это видно, между прочим, из того значения, которое придается ныне памяти Пушкина. На столичных площадях признавалось приличным ставить памятники только людям, ознаменовавшим себя заслугами государственными, и преимущественно военными; памятник Пушкина, не чиновного, но славного сына русской земли, станет среди Москвы, как дедушка Крылов стоит на берегу Невы.

В одной из здешних газет была предложена для памятника Пушкина Театральная площадь; но Пушкин не драматический писатель, и Театральная площадь, примыкающая с одной стороны к ряду лавок, где производится торг съестными припасами, а с другой к бассейну, вокруг которого целый день раздаются крупные слова водовозов, где грязно целое лето и где несколько раз в неделю продается качанная капуста, кажется нам отнюдь не самым приличным местом для памятника самому изящному из русских поэтов. Мы предложили бы для этого площадь, называемую Тверскими воротами, и на ней именно тот пункт, где на нее выходит Тверской бульвар. Среди широкого цветника и прислоненный к густой зелени лип, на одной из самых возвышенных и открытых местностей Москвы, откуда видим ее окрестности, памятник Пушкину находился бы в обстановке, соответствующей характеру его поэзии, открытой, возвышенной, цветущей и спокойной.

Впервые опубликовано: «Московские Ведомости». 1871. 4 августа. № 168.