Феноменология

Феноменология, гово��ят верные ученики Гуссерля, не знает различия между homo dormiens (спящим человеком) и homo vigilans (бодрствующим человеком). Не знает, конечно, ― и в этом незнании источник ее силы и убедительности: оттого она напрягает все свои силы, чтоб обеспечить себе эту docta ignorantia. Ибо, как только она почувствует, что не то что homo vigilans ― бодрствующий человек (таких на земле, по-видимому, никогда не было), но даже человек только начинающий пробуждаться от сна toto coelo отличен от спящего, ― конец всем её благополучиям.^[1]

Все рациональные проблемы, все те проблемы, которые по той или иной причине стали рассматриваться как «философские», имеют свое место в рамках феноменологии, обнаруживая в предельном источнике трансцендентального опыта, или эйдетической интуиции, свойственную им форму и средства своего разрешения.

[Гуссерль и его школа] разработали метод, который, не будучи новым (все великие философы были в отношении метода феноменологами), был ими отшлифован и очищен и стал сознательно применяться в философии как важнейший метод.

В экстатическом действии индивид как бы выплескивает наружу свою темную, непроясненную, но окончательную веру. Прообразом экстатического действия является восприятие, как оно рассматривается в феноменологии Гуссерля. Гуссерль обратил внимание на то, что живое восприятие всегда уже содержит в себе непроизвольное (и часто противоречащее нашему рациональному умыслу) истолкование: непосредственный эмоциональный приговор воспринимаемому. Я вижу лицо этого человека, и у меня мгновенно возникает необъяснимое отвращение к нему. Мое «первое впечатление» уже содержит в себе, иными словами, какое-то убеждение, которое обнаруживает себя в безотчетно-безусловном действии: в восприятии оно уже завершено, уже имеет определенность личного мотива и не требует никакого развертывания в мысль для того, чтобы превратиться в поступок.^[2]

Экзюпери пользуется философскими категориями дилетантски неточно: то, что он называет «разумом» гораздо правильнее описывается гуссерлевским понятием «опытная интуиция» или ясперсовским «принудительная истина сознания вообще». «Дух» Экзюпери ― это опять-таки не то, что понимала под духом классическая философия, а скорее всего, «doxa», «жизненная вера» или «экзистенция». Мышление Экзюпери, хотя оно и не является одним из отростков на ветвистом дереве феноменологии, коренится именно в той проблеме, для формулирования которой как бы заранее предназначались феноменологические и экзистенциалистские категории.^[2]

Активность эта не обязательно направлена на преобразование мира, так же как, например, гимнастические упражнения имеют своим предметом тело человека их исполняющего, но не предметный мир. Брентано поэтому не останавливается на определении психического феномена как акта. Для того, чтобы обозначить сущность акта сознания, дать общий признак всех психических феноменов, он выбирает специальную терминологию, заимствуя ее у схоластики. <...>
Я приведу полностью слова Брентано, с которых, говоря без всякого преувеличения, начинается феноменологическая философия.
Брентано пишет: “Каждый психический феномен характеризуется посредством того, что схоласты средневековья назвали интенциональным (а также, пожалуй, ментальным) существованием в нем некоторого предмета (intentionale (auch wohl mentale)) Inexistenz eines Gegenstandes), и что мы, хотя и не вполне избегая двусмысленности выражений, назвали бы отношением к содержанию, направленностью на объект (под которым не следует понимать некоторую реальность), или имманентной предметностью. Каждый <психический феномен> содержит в себе объект, хотя и не каждый одинаковым образом. В представлении нечто представляется, в суждении нечто признается или отвергается, в любви — любится, в ненависти — ненавидится, в желании — желается и т. д.”^[3]

Конкретные модели становятся доступны сознанию и воспринимаются как объекты и ситуации в окружающем мире или как объекты мышления. Воспринимаемые сознанием концепции-модели ― это явления или феномены (по-латыни), концепции мышления в отличие от объектов во внешнем мире ― предмет изучения феноменологии Гуссерля. (Для иллюстрации можно привести простые примеры. Мы воспринимаем конкретный стол на основе априорной модели стола-вообще, включающей расплывчатые понятия о ��лоской поверхности и ножках. В момент восприятия эта априорная модель превращается в модель-концепцию-феномен конкретного стола с конкретной формой и четырьмя ножками. Более сложная ситуация ― это понимание, что вы оказались, скажем, в банкетном зале. Понимание ваше основывается на априорной модели, включающей большую комнату, множество стульев и длинный стол.)^[4]

Эмоция оценивает явления (объекты и их отношения) с точки зрения удовлетворения наших инстинктивных потребностей (нравится ― не нравится). Эмоции «окрашивают» воспринимаемые концепции их ценностью с точки зрения различных инстинктов. Процессы «окраски» концепций эмоциями были впервые описаны математически Гроссбергом только в конце 1980-х; раньше роль эмоций в мышлении не была ясна, Сартр в конце 1930-х писал о неадекватности анализа эмоций в экспериментальной психологии и в феноменологии Гуссерля, однако идеи Сартра об исключительно бессознательном происхождении эмоций и их внешней направленности не объясняют важной роли эмоций в мышлении.^[4]

Итак, конфуцианская мысль о принципиальной идентичности семьи и государства остается, но если у Конфуция был панморализм, то у Мо-цзы, а за ним и у легистов ― панполитизм; в этом, может быть, и состоит одна из специфических черт западной мысли, что со времени Аристотеля было уловлено это различие. Отсюда ― уважение к личности, признание существования сферы, куда не может вторгаться государство. Как-то не вижу пока живой струи в освещении легизма. Начать что ли с феноменологии превращения революционного моизма в деспотический легизм? Тут интересна параллель.^[5]

Прочитал ещё раз предисловие Nivison’a к “Confucianism in action”. Замечательная штука. Настоящая феноменология превращения неоконфуцианства в идеологию деспотии. Обязательно надо будет использовать в работе.^[5]