Святослав Владимирович Сахарнов

Как-то из одной дальней поездки, а была эта поездка в жаркую Африку, я привез кокосовый орех. Желтый, лохматый, теплый. Привез и положил на книжную полку. И только я его положил, как в комнате сразу запахло африканской сухой травой, сырым лесом и еще каким-то слабым звериным запахом.
Но случилось так, что однажды орех упал и разбился. Я не стал выбрасывать осколки, а бережно подобрал их и положил на ту же полку. И слабый запах остался. Он до сих пор со мной. Я часто беру эти скорлупки, подношу их к лицу, втягиваю слабые полузабытые запахи и вспоминаю все, что видел в далеком теплом краю…^[1]

Стоит около дерева страус, голову в развилку ветвей положил, один глаз прикрыл, вторым на меня смотрит.
― Что это ты, друг, так странно устроился?
― Вздремнуть захотелось. Шея длинная, голова тяжелая, минутку отдохну и побегу.

Встретились на лесной тропе старый крестьянин и молодой слон. Встретились, замерли, смотрят друг на друга: кто кому дорогу должен уступить? Человек взял в каждую руку по ветке, руки развел ― вон я какой большой! Слон подумал, приметил камень на обочине, встал на него двумя ногами, приподнялся, хобот кверху ― вон я какой высокий. Лучше остерегайся ты! Постояли и… каждый повернул назад.

Обычно слон серый. Залезет в реку, помоется, станет чёрным. После купания надо поваляться в пыли. Пыль разная. Если это красная глина, то идёт гигант, шкура так и пылает. Светится живая гора. Ахнешь! А однажды я видел зелёного слона. Он стоял под деревом. Солнечные лучи били в листву, листья светились как зелёные лампочки.^[1]

Плывёт над морским дном поразительный кораблик — полосатая раковина. В ней сидит многорукий моллюск, родственник осьминога. Внутри раковины у него камера. Наберёт хозяин в неё воды — и утонул, пошёл вниз. Камеру воздухом наполнил — всплыл. Чем не маленькая подводная лодка!^[2]

На большой глубине, в чёрном-пречёрном мраке кружат бесцветные или тёмные-претёмные рыбы. У каждой на носу, на тонком стебле, фонарик. Покачивается огонёк, приманивает добычу.
— А если рыба больше тебя сунется? Неужто проглотишь и её?
— Проглочу. У меня рот как мешок!^[2]

― А теперь идемте, я покажу вам могилу слона.
Это сказал мне Мвану, чиновник из небольшого города Табора, расположенного у железной дороги, пересекающей с востока на запад всю Танзанию. <...>
― Это не простой слон, ― добавил Мвану и больше не проронил ни слова, пока мы, пройдя узкими мощеными улочками мимо одноэтажных белых с плоскими крышами домов, не очутились на окраине. Здесь поляна с дикой колючей травой отделяла последние дома от зеленых огородов и посадок маиса и сизаля. Мой провожатый остановился перед едва заметным, покрытым желтой травой низким холмиком.
― Здесь похоронен последний из четырех слонов, привезенных из Индии, ― торжественно объявил он и рассказал, как в начале прошлого века бельгийский король Леопольд II, установив власть над Конго и объявив ее бельгийской колонией, заинтересовался, почему африканские слоны не поддаются обучению, почему их не используют на работах в лесу.
― Да, не дрессируются, это я слышал, ― кивнул я, когда Мвану замолчал.^[3]

Пришёл корабль в жаркую страну. Остановился. Вылезла муха из щели.
— Ж-ж-жарко! З-з-зной!
Села на борт в тени. Сидит, в воду смотрит.
Глядь — всплывает из глубины короткая, широкая рыба. Спина серо-зелёная, на боках четыре полосы.
Хотела муха дать рыбе совет, как лучше в воде плавать. Не успела. Набрала рыба воды в рот — да как брызнет в муху!
Сбила её с борта. Полетела муха кувырком в воду! Пока летела, успела прожужжать:
— Ж-жуть!
А что жуть — неизвестно. Брызгун-рыба её — хоп! — проглотила.^[4]

Плыла мимо горбуша — толстая спина, острый зуб. Слышит — шумят рыбы.
Она туда.
Налетела, пасть раскрыла да всех четверых и проглотила. Попросту, без фокусов.
И ушла…
С тех пор рыбы в море без дела кучей не собираются, не галдят, на диковинки не глазеют.
Любопытным в море головы не сносить.^[4]

У ласкиря, морского карася, врагов в море — не сосчитать. Вечно он носится взад-вперёд, от чьих-нибудь зубов спасается.
И вот вздумалось ласкирю научиться хвостом вперёд плавать.
«Научусь, — думает, — и тогда дудки — никому меня не поймать! Поворачивать не нужно — от любого удеру. Только где такую рыбу найти, которая бы научила?»^[4]

Эта книжка написана для тех, кто хочет знать всё: почему летает самолёт, зачем роют каналы, как открыли подводный мир.
А его открывали, как открывают всё неведомое — долго, трудно, опасно.
Разные люди опускались на морское дно, и разные были у них цели. Одних манили затонувшие сокровища, других привлекала возможность воевать невидимкой, нанося удары из-под воды, третьи просто стремились увидеть и узнать то, что никто до них не видел и не знал. <...>
Эти рассказы — о том, как человек проникал в глубины морей, как научился плавать, работать и жить под водой.^[5]

Холодным летним утром из Архангельского порта в море вышел пароход. Его трюмы были загружены кирпичом, кровельным железом, мешками с мукой, ящиками с маслом.
Мерно подрагивая, он шёл вперёд. Машины работали чётко, как огромный часовой механизм.
За плаванием парохода следили радисты всего Севера.
И вдруг — сигнал бедствия. Пароход наскочил на скалу, пробил себе днище и затонул. Команда едва успела спастись…
Так появился на дне моря громадный корабль.

Шло время, и однажды у места его гибели стал на якорь маленький катерок с грудой резиновых шлангов на палубе.
Глухо стукнув свинцовыми башмаками о железную лесенку, в воду сошёл водолаз. <...>
Вскоре подошли ещё суда и началась работа.
Под кораблём решили проделать два туннеля. На дно опустили гидромониторы, и сильной струёй воды стали выбивать из-под днища парохода песок.
Сначала получились две глубокие ямы.
В каждую забралось по водолазу с гидромонитором. Шаг за шагом, размывая песок, углублялись они под корабль.
Когда туннели прошли под судном насквозь, через них протащили железные полотнища. К полотнищам прицепили залитые водой огромные ящики — понтоны.
— Можно поднимать! — доложил посланный на дно водолаз.^[5]

— Сегодня был прохладный день. Даже жуки не летали в саду.
— Какие жуки? — спросил сын.
— Жуки-олени.
— Поймай мне одного, — попросил сын.— Они что, рогатые?
— Рогатые.
— Чёрные и бархатные?
— Нет. Они красные, твёрдые и блестящие.
— Как пластмассовые, — вздохнув, сказал сын. — Так не забудь принести мне завтра жука.^[6]

— А как ты учишься? — спросил Илья Петрович.
— Так себе. Я арифметику очень люблю. А на контрольных тороплюсь.
Илья Петрович помолчал и достал из кармана коробку с жуком. Жук тотчас зашевелился в коробке.
— Так что мы с ним будем делать? — спросил Илья Петрович.
Колька молчал, смотрел себе под ноги.
— Он очень настойчивый... И упрямый...— сказал он наконец.
Илья Петрович кивнул, снял с коробки проволоку, откинул крышку.
Жук выжидающе замер. При свете вечернего солнца он блестел, будто полированный.
— Как пластмассовый! — сказал Илья Петрович.
— Точно, пластмассовый: красный, твердый и блестящий, — подтвердил Колька.
Жук привстал на лапки, поднял жёсткие надкрылья, распустил крылышки и загудел...^[6]

Я учился фотографировать под водой.
Аппарат был в чехле, но вода часто попадала внутрь и портила плёнку.
Однако я не унывал.
Особенно мне хотелось сделать цветную фотографию одной из самых ярких черноморских рыб — зеленушки-рулёны.
Это долго не удавалось.
Зеленушки всё попадались мелкие, невзрачные. Если и показывалась крупная, то она тотчас же уходила на глубину, в полумрак.^[7]

Кто намусорил на дне?
Притаившись за камнем, я стал наблюдать.
Некоторое время всё было спокойно.
Потом из-за мохнатого куста осторожно выглянула длинная рыбья морда.
Я не шевелился.
Осмелев, рыба вышла.
Это была великолепная рулена. Жёлто-зелёная, с малиновыми и голубыми полосами.
Она повернулась ко мне боком и, тыча мордой в чащу ульвы, стала что-то выискивать.
Найдя, она ухватила это что-то губами и, мотнув головой, отломила от камня.
Затем отплыла назад. И тут стало видно, что во рту у неё чернеет продолговатая раковина.
Рулена сжала челюсти — крак! — раковина разломилась.^[7]

Я присмотрелся. Зелёный горб камня был весь покрыт мидиями.
Так вот откуда на дне мусор!
Как всё просто.
Рулена стояла ко мне боком, хорошо освещённая солнцем.
Я поднял камеру и щёлкнул затвором.^[7]

Выдавил из ранки кровь. Прижёг ранку спичкой. А к вечеру рука всё равно опухла. Болела долго и зажила только к концу недели.
Когда я рассказал об этом случае знакомым рыбакам, они испугались.
— Да знаешь ли, — говорят, — что от этой рыбки ты мог умереть? Это же змейка, морской дракон. С ней не шути! Счастье твоё, что обошлось...
Так я и не нашёл, кто в море лучше всех прячется. А вот кто хуже всех — нашёл. Тот, кому можно и вовсе не прятаться.^[7]

Он <Сахарнов> был штурманом, начальником штаба. Через несколько лет его направили учиться в Ленинград. В Ленинграде в Морском институте защитил диссертацию и получил учёную степень кандидата военно-морских наук.
В Ленинграде же начал писать первые рассказы и сказки.
Один из рассказов попал к писателю Виталию Бианки. В общежитие, где жил молодой офицер, пришло письмо:
«Приходите, побеседуем, что хорошо, что плохо в вашем рассказе. Принесите что-нибудь новенькое. Предварительно позвоните. Жму руку.
Ваш Виталий Бианки».
Письмо очень обрадовало Сахарнова: книги Бианки он с детства любил, читал и перечитывал…
Сказка, которую принёс Сахарнов в тот памятный день знакомства с Бианки, была о жителях морского дна.
Виталий Валентинович читал её внимательно. Сначала хмурился, потом удивлённо поднял брови и наконец заулыбался. Видя это, повеселел и молодой автор.
Кончив читать, Виталий Валентинович сложил листки.
– Очень плохо, – с явным удовольствием, почти радостно сказал он. – Ах, как плохо!
Сахарнов вспоминает, что, услыхав это, покачнулся на стуле. Как же так? Ведь Бианки улыбался…
– Будем учиться, – сказал Виталий Валентинович. – Сколько вы проживёте в Ленинграде? До осени? Значит, впереди у вас – год… Садитесь за стол и пишите… Пишите каждый день, всю неделю, а по субботам в шестнадцать часов будете приходить и читать, что написали. Через год вы должны сделать книжку – «Морские сказки».
И книжка вышла. «Морские сказки» издавались и переиздавались. Только спустя много лет понял Сахарнов, чему радовался старый писатель, читая его первую сказку: подводный мир, о котором писал Сахарнов, был для него, для Бианки, миром непознанного…^[8]

У меня радость: пришло письмо ― телеграмма от мамы с известием о Коленьке. <...> Я помню, как он открыто и смело смотрел в лицо Славы Сахарнова, писателя, моряка, капитана 2-го ранга в форме, когда мы жили у Эли летом 1962 года.^[9]

Редактировал «Костёр» детский писатель Сахарнов. Я прочитал его книги, они мне понравились, Непритязательные морские истории. Он выпускал шесть-семь книжек за год. Недаром считают, что ресурсы океана безграничны. Дельфины нравились Сахарнову больше, чем люди. Он этого даже не скрывал. И я его понимаю. Трудолюбивый и дисциплинированный, он занимался собственной литературой. Журнал был для него неким символом, пакетом акций, золотым обеспечением. При этом Сахарнов умел быть обаятельным. Обаяние же, как известно, уравновешивает любые пороки. Короче, он мне нравился. Тем более что критерии у меня пониженные…^[10]

Михаил Светлов говорил: «Порядочный человек ― это тот, кто делает гадости без удовольствия…» У <главного> редактора был денщик, мальчик на побегушках ― Хохлов. Когда-то редактор возвысил его до штатного места. И вот теперь Хохлов демонстрировал рабскую преданность. В конце дня он ловил Сахарнову такси. Причём стаскивал джемпер и мчался на улицу в рубашке. Особенно зимой. То есть совершал на глазах у босса рискованный подвиг. Все, что я знал о нём, было таинственно. И уголовно наказуемо. <...он> объявил в журнале тиражом 600000 конкурс юных нумизматов. В редакцию хлынул денежный поток. Школьники высылали свои коллекции. Хохлов их беспардонно присваивал. Вслед за деньгами явился милицейский наряд. Друга малышей едва не посадили года на три. Выручил его Сахарнов…^[10]

Четырехкомнатная квартира, финская мебель, замша, поездки на юг ― Лосев достиг всех стандартов отечественного благополучия. Втайне он писал лирические стихи, которые нравились Бродскому. Неожиданно Лосев подал документы в ОВИР. В «Костре» началась лёгкая паника. Все-таки орган ЦК комсомола. А тут ― дезертир в редакции. Разумно действовал один Сахарнов. Он хотел, чтобы вся эта история прошла без лишнего шума. Остальные жаждали крови, требовали собрания, буйных дискуссий.^[10]

Наконец-то я понял, что удерживает Сахарнова в «Костре». Что привлекло сюда Воскобойникова. Казалось бы, зачем им это нужно? Лишние хлопоты, переживания, административные заботы. Из-за каких-то двухсот пятидесяти рублей. Пиши себе книги… Не так все просто. Журнал ― это своего рода достояние, валюта, обменный фонд. Мы печатаем Козлова из «Авроры». Козлов печатает нас… Или хвалит на бюро обкома… Или не ругает… Мы даем заработать Трофимкину («Искорка»). Трофимкин, в свою очередь… И так далее…
Вызывает меня Сахарнов:
― Вы эту рукопись читали?
― Читал.
― Ну и как?
― По-моему, дрянь.
― Знаете, кто автор?
― Не помню. Какой-то Володичев. Или Владимиров.
― Фамилия автора ― Рамзес.
― Что значит ― Рамзес?! Не пугайте меня!
― Есть в правлении такой Рамзес. Володя Рамзес. Владимиров ― его псевдоним… И этот Рамзес, между прочим, ведает заграничными командировками. Так что будем печатать.
― Но это совершенно безграмотная рукопись!
― Перепишите. Мы вам аккордно заплатим. У нас есть специальный фонд ― «Литобработка мемуаров деятелей революции».
― Так он ещё и старый большевик?
― Володе Рамзесу лет сорок, но он, повторяю, ведает заграничными командировками…
В результате я стал на авторов как-то иначе поглядывать.^[10]

«Континент» стал печатать записки Лосева. В одной из глав был упомянут редактор детского журнала Сахарнов, функционер и приспособленец. (В Ленинграде шутили: «Почти однофамилец», «НО» мешает…») В записках говорится, как редактор журнала наедине с Лосевым превозносил Солженицына. Печатая, естественно, в своем журнале разных там Никольских и Козловых… Как-то захожу в редакцию. Навстречу Сахарнов.
― Привет, ― говорит, ― есть разговор. Заходим к нему, садимся.
― «Континент», где обо мне написано, читали?
― Нет, ― солгал я.
― Читали, читали… Я же знаю… В коридоре Пожидаевой рассказывали…
Редактор вздохнул, снял трубку, положил на кучу гранок.
― Как вы думаете, может у нас что-то измениться?
― Где, в редакции?
― Да не в редакции, а в государстве.
 ― Вряд ли, ― уныло сказал я. Тут же опомнился и добавил с большим подъёмом: ― Никогда.
― А я не исключаю, ― задумчиво произнёс Сахарнов, ― не исключаю… Экономика гибнет, сельское хозяйство загнивает… Не исключаю, не исключаю… Я этот номер «Континента» буду хранить… Я у Лосева справку возьму…
― Какую справку?
― Что я восхищался Солженицыным. Вы полагаете, не даст мне Лосев такой справки? Даст. Он честный, непременно даст. И буду я по-прежнему редактировать журнал. А вы ― короткими рецензиями перебиваться, ― закончил Сахарнов.
Помню, меня его цинизм даже развеселил.^[11]

Вбегает ответственный секретарь ― Кокорина:
― Вы считаете, это можно печатать?
― Вполне, ― отвечаю. Речь идёт о «Жалобе людоеда» <Уфлянда>. Молодой людоед разочарован в жизни. Пересматривает свои установки. Кается: Отца и мать, я помню, Съел в юные года, И вот теперь я полный И круглый сирота…
― Вы считаете, эту галиматью можно печатать?
― А что? Гуманное стихотворение… Против насилия…
Идём к Сахарнову (главный редактор). Сахарнов хохотал минут пять. Затем высказался:
― Печатать, конечно, нельзя.
― Почему? Вы же только что смеялись?
― Животным смехом… Чуждым животным смехом… Знаете что? Отпечатайте мне экземпляр на память…^[11]

В детгизовских коридорах всегда был народ, особенно в дни выплаты гонорара. Тут же отдавались долги, надписывались свежие книги, обсуждались иллюстрации, листались вёрстки. Новое поколение писателей в эти годы как-то дружно и талантливо вошло в детскую литературу. В знаменитых ходили Радий Погодин, Виктор Голявкин, Юрий Томин, Святослав Сахарнов. <...> Тогда еще здесь не было той казенно-прагматической атмосферы, о которой рассказал С. Довлатов в своём «Ремесле». «Костер» оказёнился при Сахарнове.^[12]

Признаться, мы ― журналисты «Мурзилки», ― когда бываем в Санкт-Петербурге, любим приходить в дом к писателю Святославу Сахарнову. В его кабинете тесно от книг и разных диковинок, привезённых из далёких стран. Скорее, даже не стран, а из дальних морей, с их берегов, с пустынных диких островов. Мы бродим по кабинету и трогаем их руками. Вот осколок раковины, в её изгибе поблёскивает самая настоящая жемчужина. Её писатель нашёл на берегу островка близ побережья южной Индии. <...>
Подходим к полке и достаём одну за другой написанные нашим другом книги: «Морские сказки», «Подводные приключения», «Леопард в скворечнике», «Детская морская энциклопедия»… Десятки книг!^[1]

Когда-то замечательный писатель-натуралист Виталий Бианки о своих учениках Сладкове и Сахарнове сказал:
― Они певцы природы.
Природа Сахарнова ― подводный мир и далёкие страны. Это про них пишет он для ребят, для тех, кто завтра пойдёт туда следом за ним.^[1]