Над пропастью во ржи

А когда я уже закрыл дверь и вышел в столовую, он что-то заорал мне вслед, но я не расслышал. Кажется, он орал «Счастливого пути!». А может быть, и нет. Надеюсь, что нет. Никогда я не стал бы орать вслед «Счастливого пути!». Гнусная привычка, если вдуматься.

Но хотите знать, до чего я сумасшедший? Только мы обнялись покрепче, я ей вдруг говорю, что я ее люблю и все такое. Конечно, это было вранье, но соль в том, что я сам в ту минуту был уверен в этом. Нет, я ненормальный! Клянусь богом, я сумасшедший!

Слушай, мне завтра вставать рано, я в церковь иду, черт подери!

Вечно я говорю «очень приятно с вами познакомиться», когда мне ничуть не приятно. Но если хочешь жить с людьми, приходится говорить всякое.

Настанет день, — говорит он вдруг, — и тебе придется решать, куда идти. И сразу надо идти туда, куда ты решил. Немедленно. Ты не имеешь права терять ни минуты. Тебе это нельзя. Но я думаю, что, как только ты для себя определишь свой дальнейший путь, тебе придется первым делом серьезно отнестись к школьным занятиям. Да, придется. Ты мыслящий человек, нравится тебе это название или нет. Ты тянешься к науке. Ты начнешь все ближе и ближе подходить — разумеется если захочешь, если будешь к этому стремиться, ждать этого, — подойдешь ближе к тем знаниям, которые станут очень, очень дороги твоему сердцу. И тогда ты обнаружишь, что ты не первый, в ком люди и их поведение вызывали растерянность, страх и даже отвращение. Ты поймешь, что не один ты так чувствуешь, и это тебя обрадует, поддержит. Многие, очень многие люди пережили ту же растерянность в вопросах нравственных, душевных, какую ты переживаешь сейчас. К счастью, некоторые из них записали свои переживания. От них ты многому научишься — если, конечно, захочешь. Так же, как другие когда-нибудь научатся от тебя, если у тебя будет что им сказать.

Я отчасти атеист. Христос мне, в общем, нравится, но вся остальная муть в Библии — не особенно. Взять, например, апостолов. Меня они, по правде говоря, раздражают до чертиков. Конечно, когда Христос умер, они вели себя ничего, но пока он жил, ему от них было пользы, как от дыры в башке. Все время они его подводили. Мне в Библии меньше всего нравятся эти апостолы.

Дома-то он был обычным писателем. Он написал эту клевую книжку рассказов, «Секретная Золотая Рыбка», если вы не знаете. Лучший рассказ в ней был «Секретная Золотая Рыбка». Про маленького мальчика, который никому не показывал свою золотую рыбку, потому что он ее купил на свои деньги. Просто сдохнуть. А теперь он — проститутка в Голливуде. Ненавижу кино.

А теперь я вдруг стал думать, как я заболею воспалением легких— волосы у меня совершенно обледенели— и как я умру… Но тут я представил себе, как меня зарывают на кладбище, кладут на меня камень с моей фамилией и все такое. Да, стоит только умереть, тебя сразу же упрячут! Одна надежда, что, когда я умру, найдется умный человек и вышвырнет моё тело в реку, что ли. Куда угодно— только не на это треклятое кладбище. Еще будут приходить по воскресеньям, класть тебе цветы на живот. Вот еще чушь собачья! На кой черт мертвецу цветы? Кому они нужны?

Понимаешь, я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле, во ржи. Тысячи малышей, и кругом— ни души, ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю скалы, над пропастью, понимаешь? И мое дело— ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть. Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи. Знаю, это глупости, но это единственное, чего мне хочется по-настоящему. Наверно, я дурак.

«Чуткий»! Вот умора! В крышке от унитаза и то больше чуткости, чем в этом самом Эрнесте.

Вообще, конечно, такие типы, как этот Морроу, которые бьют людей мокрым полотенцем, да еще норовят ударить побольнее, такие не только в детстве сволочи, они всю жизнь сволочи.

Я вообще пацифист… …Честное слово, если будет война, пусть меня лучше сразу выведут и расстреляют… …В общем, я рад, что изобрели атомную бомбу. Если когда-нибудь начнется война я усядусь прямо на эту бомбу. Добровольно усядусь, честное благородное слово!

Но самое лучшее в музее было то, что там всё оставалось на местах. Ничто не двигалось. Можно было сто тысяч раз проходить, и всегда эскимос ловил рыбу и двух уже поймал, птицы всегда летели на юг, олени пили воду из ручья, и рога у них были всё такие же красивые, а ноги такие же тоненькие, а эта индианка с голой грудью всегда ткала тот же самый ковёр. ничто не менялось. Менялся только ты сам. И не то, чтобы ты сразу становился много старше. Дело не в этом. Но ты менялся, и всё. То на тебе было новое пальто. То ты шёл в паре с кем-нибудь другим, потому что пре��ний твой товарищ был болен скарлатиной. А то другая учительница вместо мисс Эглетингер приводила класс в музей. Или ты утром слышал, как отец с матерью ссорились в ванной. А может быть, ты увидел на улице лужу и по ней растеклись радужные пятна от бензина. Словом, ты уже чем-то стал не тот — я не умею как следует объяснить, чем именно. А может быть, и умею, но что-то не хочется.

И вы лучше тоже никому ничего не рассказывайте. А то расскажите про всех — и вам без них станет скучно.

От таких разговоров у меня начинается резь в животе

Чёртовы деньги. Вечно из-за них расстраиваешься

Меня злит, когда люди повторяют то, с чем ты сразу согласился

Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи.

Все кретины ненавидят, когда их называют кретинами.

Когда ты чем-то расстроен, глотать очень трудно.

Никогда тебе люди не верят.

И всегда так выходит — мне дарят подарки, а меня от этого только тоска берет.

Когда настроение скверное, не все ли равно, что там за окошком.

По-моему, если тебе нравится девушка, так нечего с ней валять дурака, а если она тебе нравится, так нравится и её лицо, а тогда не станешь безобразничать и плевать в нее чем попало.

А когда настроения нет, все равно ничего не выйдет.

Больше всего я ненавижу ложиться спать, когда ничуть не устал.

В Нью-Йорке за деньги все можно, это я знаю.

Знаете, иногда она — дура, а танцует как Бог.

Я чуть в нее не влюбился, пока мы танцевали. Иногда на нее и смотреть не хочется, видишь, что она дура дурой, но стоит ей сделать что-нибудь милое, я уже влюбляюсь. Ох эти девчонки, черт бы их подрал! С ума могут свести.

Я-то ужасно люблю дразнить девчонок до слёз, когда случай подвернётся, но смешно вот что: когда мне девчонка всерьёз нравится, совершенно не хочется её дразнить.

Например, мы с ней всегда держались за руки. Я понимаю, это не в счёт, но с ней замечательно было держаться за руки.

Просто с ней было хорошо. Удивительно хорошо.

Он так здорово играет, что иногда даже противно. Я не умею как следует объяснить, но это так.

Они всегда не тому хлопают, чему надо.

Неприятно быть трусом.

В том-то и беда: когда тебе скверно, ты даже думать не можешь.

Когда человек начинен такими знаниями, так не скоро сообразишь, глуп он или нет.

Малыши в общем все славные.

Ничто не менялось. Менялся только ты сам.

Может быть, нечего слишком жалеть, если какая-нибудь девчонка выйдет замуж за нудного типа, — в общем они довольно безобидные, а может быть, они втайне здорово умеют свистеть или ещё что-нибудь. Кто ж знает, не мне судить.

Когда что-нибудь делаешь слишком хорошо, то, если не следить за собой, начинаешь выставляться напоказ. А тогда уже не может быть хорошо.

Да, девчонки. Никогда не поймешь, что им взбредет в голову.

Понимаешь, что я хочу сказать: я знаю, что общение должно быть и физическое, и духовное, и красивое, — словом, всякое такое.

Когда солнце светит, еще не так плохо, но солнце-то светит, только когда ему вздумается.

Забавная штука: достаточно наплести человеку что-нибудь непонятное, и он сделает так, как ты хочешь.

Вечно люди про все думают, что это не то.

Оттого что человек умер, его нельзя перестать любить, черт побери, особенно если он был лучше всех живых, понимаешь?

Нельзя выучить человека танцевать по-настоящему, это он только сам может.

И вообще, разве по чужому желанию можно обобщать и упрощать?

«Признак незрелости человека — то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости — то, что он хочет смиренно жить ради правого дела».

У меня будет такое правило — никакой липы в моём доме не допускать. А чуть кто попробует разводить липу, пусть лучше сразу уезжает.

"Клянусь богом, если б я играл на рояле или на сцене и нравился бы этим болванам, я бы считал это личным оскорблением"

Откуда человеку заранее знать, что он будет делать? Ничего нельзя знать заранее!

Чем дороже школа, тем в ней больше ворюг.

Больше всего мне хотелось покончить с собой. Выскочить в окно. Я, наверно, и выскочил бы, если б я знал, что кто-нибудь сразу подоспеет и прикроет меня, как только я упаду. Не хотелось, чтобы какие-то любопытные идиоты смотрели, как я лежу весь в крови.

Я не могу сказать, что они с ним сделали, — ужасную гадость! — но он всё-таки не соглашался взять свои слова обратно, вот он был какой этот Джеймс Касл. Вы бы на него посмотрели: худой, маленький, руки — как карандаши. И в конце концов знаете, что он сделал, вместо того чтобы отказаться от своих слов? Он выскочил из окна.

Странные люди эти девчонки. Каждый раз, когда упоминаешь какого-нибудь чистокровного гада — очень подлого или очень самовлюблённого, — каждый раз, как про него заговоришь с девчонкой, она непременно скажет, что у него «комплекс неполноценности». Может быть, это и верно, но это не мешает ему быть гадом.

"Пропасть, в которую ты летишь, — ужасная пропасть, опасная. Тот, кто в неё падает, никогда не почувствует дна. Он падает, падает без конца. Это бывает с людьми, которые в какой-то момент своей жизни стали искать то, чего им не может дать их привычное окружение. Вернее, они думали, что в привычном окружении они ничего для себя найти не могут. И они перестали искать. Перестали искать, даже не делая попытки что-нибудь найти."

По‑моему, если тебе нравится девушка, так нечего с ней валять дурака, а если она тебе нравится, так нравится и ее лицо, а тогда не станешь безобразничать и плевать в нее чем попало. Плохо то, что иногда всякие глупости доставляют удовольствие. А сами девчонки тоже хороши – только мешают, когда стараешься не позволять себе никаких глупостей, чтобы не испортить что‑то по‑настоящему хорошее.

Нет такого кабака на свете, где можно долго высидеть, если нельзя заказать спиртного и напиться. Или если с тобой нет девчонки, от которой ты по‑настоящему балдеешь.

Я еще понимаю, если ходят в кино, когда делать нечего, но мне просто противно думать, что люди бегут, торопятся пойти в кино, что им действительно х о ч е т с я туда попасть.

Вообще, по правде сказать, я не особенно люблю ходить в театр. Конечно, кино еще хуже, но и в театре ничего хорошего нет. Во‑первых, я ненавижу актеров. Они ведут себя на сцене совершенно непохоже на людей. Только воображают, что похоже. Хорошие актеры иногда довольно похожи, но не настолько, чтобы было интересно смотреть. А кроме того, если актер хороший, сразу видно, что он сам это сознает, а это сразу все портит.

Лучше бы некоторые вещи не менялись. Хорошо, если б их можно было поставить в застекленную витрину и не трогать.

Если девушка приходит на свидание красивая – кто будет расстраиваться, что она опоздала?

Когда что‑нибудь делаешь слишком хорошо, то, если не следить за собой, начинаешь выставляться напоказ. А тогда уже не может быть хорошо.

Странные люди эти девчонки. Каждый раз, когда упоминаешь какого‑нибудь чистокровного гада – очень подлого или очень самовлюбленного, каждый раз, как про него заговоришь с девчонкой, она непременно скажет, что у него «комплекс неполноценности». Может быть, это и верно, но это не мешает ему быть гадом.

— Кто с тобой?
– Никого. Я, моя персона и я сам.

Забавная штука: достаточно наплести человеку что‑нибудь непонятное, и он сделает так, как ты хочешь.

Странная штука: если взрослые спят открыв рот, у них вид противный, а у ребятишек – нисколько. С ребятишками все по‑другому. Даже если у них слюнки текут во сне – и то на них смотреть не противно.

[Об адвокатах] Понимаешь, неплохо, если они спасают жизнь невинным людям и вообще занимаются такими делами, но в том‑то и штука, что адвокаты ничем таким не занимаются. Если стать адвокатом, так будешь просто гнать деньги, играть в гольф, в бридж, покупать машины, пить сухие коктейли и ходить этаким франтом. И вообще, даже если ты все время спасал бы людям жизнь, откуда бы ты знал, ради чего ты это делаешь – ради того, чтобы н а с а м о м д е л е спасти жизнь человеку, или ради того, чтобы стать знаменитым адвокатом, чтобы тебя все хлопали по плечу и поздравляли, когда ты выиграешь этот треклятый процесс, – словом, как в кино, в дрянных фильмах. Как узнать, делаешь ты все это напоказ или по‑настоящему, липа все это или не липа? Нипочем не узнать!

– Как ни странно, написал это не литератор, не поэт. Это сказал психоаналитик по имени Вильгельм Штекель. [...] Вот что он говорит: «Признак незрелости человека – то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости – то, что он хочет смиренно жить ради правого дела».

– Не хочу внушать тебе, что только люди ученые, образованные могут внести ценный вклад в жизнь, – продолжал он. – Это не так. Но я утверждаю, что образованные и ученые люди при условии, что они вместе с тем люди талантливые, творческие – что, к сожалению, встречается редко, – эти люди оставляют после себя гораздо более ценное наследие, чем люди п р о с т о талантливые и творческие. Они стремятся выразить свою мысль как можно яснее, они упорно и настойчиво доводят свой замысел до конца. И что самое важное, в девяти случаях из десяти люди науки гораздо скромнее, чем люди неученые, хотя и мыслящие. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— … Если ты достаточно углубишься в занятия, ты получишь представление о возможностях твоего разума. Что ему показано, а что – нет. И через какое-то время ты поймешь, какой образ мысли тебе подходит, а какой – нет. И это поможет тебе не затрачивать много времени на то, чтобы прилаживать к себе какой-нибудь образ мышления, который тебе совершенно не годится, не идет тебе. Ты узнаешь свою истинную меру и по ней будешь подбирать одежду своему уму.