Несколько известий о Пензенском помещике Струйском (Лонгинов)/ДО

Библіографамъ извѣстны роскошныя изданія, которыя въ концѣ прошлаго вѣка печатались въ селѣ Рузаевкѣ, Писарскаго уѣзда, Пензенской губерніи, въ собственной типографіи Рузаевскаго помѣщика Струйскаго, которой предавалъ въ ней тисненію преимущественно собственные свои стихи, составившіе даже цѣлый томъ и отличавшіеся отсутствіемъ всякаго таланта и тѣми красотами, какія находятся въ твореніяхъ Тредьяковскаго. Въ Чертковской библіотекѣ есть нѣсколько этихъ изданій, составляющихъ большую библіографическую рѣдкость.

Фактъ существованія такого отчаяннаго метромана, жившаго въ глуши и тратившаго значительныя суммы на устройство и содержаніе въ захолустьѣ одной изъ лучшихъ современныхъ ему типографій, для удовольствія печатать въ ней свои вирши, очень любопытенъ. Извѣстія, до него касающіяся, скудны и отрывочны. Поэтому я очень радъ, что могу сообщить о Струйскомъ и затѣяхъ его нѣкоторыя положительный свѣдѣнія.

Они извлечены изъ любопытныхъ въ высшей степени Записокъ извѣстнаго поэта князя Ивана Михайловича Долгорукаго (род. 7 апрѣля 1764, ум. 4 декабря 1823). Онъ былъ Пензенскимъ вице-губернаторомъ (съ 19 сентября 1791 по 17 декабря 1796), зналъ лично Струйскаго и не однажды бывалъ въ его Рузаевкѣ. Вотъ отрывки изъ Записокъ князя, сюда относящіеся.

1793 года, «Желая пріятною чертой пера кончить этотъ годъ, скажу нѣчто о Струйномъ, съ которымъ я познакомился, заѣхавъ къ нему лѣтомъ когда-то случайно. Этотъ дворянинъ заслуживалъ особеннаго вниманія. Будучи не бѣденъ, напротивъ достаточенъ, живучи въ прекрасномъ домѣ, коего убранство возвѣщало вкусъ и роскошь, окруженъ пріятною женою со многими добрыми дѣтьми, изъ коихъ иныя были въ занимательномъ возрастѣ, словомъ: находясь-въ возможности, при регулярномъ, хорошемъ садѣ, обширныхъ дачахъ и всѣхъ изобиліяхъ натуры, наслаждаться жизнію благополучнаго человѣка, ежели она есть гдѣ нибудь кромѣ нашего воображенія, —��этотъ самый г. Струйскій, влюбясь въ стихотворенія собственно свои, издавалъ ихъ денно и ночно, покупалъ французской бумаги пропасть, выписывалъ буквы разнаго калибра, учредилъ типографію собственно свою и убивалъ на ея содержаніе лучшую часть своихъ доходовъ. Онъ имѣлъ кабинетъ въ самомъ верху дома, называемый: Парнасъ. -Въ сіе святилище никто не хаживалъ, ибо, говорилъ онъ, не должно метать бисера свиньямъ. Женя онъ удостоилъ ласковаго тамъ пріема, за который дорого заплатилъ однако одинъ изъ моихъ товарищей: ибо онъ, читая мнѣ одно свое произведеніе и натурально изъ хвастовства, по мнѣнію его лучшее, сильно будучи имъ восхищаемъ, щипалъ его въ восторгѣ до синихъ пятенъ. Изступленія подобнаго, когда о стихахъ говорили, я не видывалъ. Все обращеніе его впрочемъ было дико, одѣваніе странно. Онъ носилъ съ фракомъ парчевой камзолъ, подпоясывался розовымъ кушакомъ шелковымъ, обувался въ бѣлые чулки, на башмакахъ носилъ бантики и длиную повязывалъ прусскую косу. Вотъ его видъ, въ которомъ онъ мнѣ показался. Охотно думаю, что это его былъ нарядъ и только для меня, въ изъявленіе большей преданности. Письма его ко мнѣ, которыя я всѣ собралъ, и сочиненія разсмѣшили бы мертваго. Потѣшнѣе послѣ Телемахиды ничего нѣтъ на свѣтѣ. Онъ уважалъ очень, между предметами учености, оптику и толковалъ мнѣ, но очень втунѣ, часа два, что многія сочиненія нашихъ авторовъ теряютъ своей цѣны отъ того только, что листы не по правиламъ оптики обрѣзаны, что голосъ отъ этого, ожидаетъ продолженія рѣчи тамъ, гдѣ переходъ ея прерывается; и отъ нескладности тона теряется, сила мысли сочинителей- Прошу тутъ понять что нибудь! Счастливы были бы его читатели, если бы стихи его отъ погрѣшностей противъ одной оптики были дурны! Но, увы! они во всемъ несносны. Простимъ ему ихъ, поелику онъ умеръ^[1] и другихъ такихъ уже не напишетъ. Пожелаемъ однако притомъ искренно, чтобы подобныхъ не возрождалось. Въ потомствѣ его доселѣ нѣтъ никого, кто бы ему послѣдовалъ^[2]. Когда я посѣтилъ его на вышеписанномъ Парнасѣ, то, примѣтя пыль вездѣ большую и большой безпорядокъ въ уборѣ, ибо рядомъ съ сургучемъ брошенъ былъ перстень алмазный, возлѣ большой рюмки стоялъ поношенный бюстъ, — спросилъ я его о причинѣ, и онъ мнѣ далъ самую мудреную. Пыль, сказалъ онъ, есть мой стражъ, ибо по ней увижу тотчасъ, не былъ ли кто у меня и что онъ трогалъ. Такая мысль; меня поразила. Увидѣвъ притомъ, что въ комнатѣ его множество разныхъ оружій и соображая сей нарядъ, столь неприличный Парнасу, съ его отзывомъ, заключилъ, что онъ долженъ быть жестокій хозяинъ и посреди упражненій своихъ, которыя иногда держатъ его за перомъ, а паче, какъ онъ самъ признавался, осенью, сутокъ по двое безъ сна и почти безъ пищи, опасался надъ собою злонамѣренныхъ покушеній. Говорили мнѣ, будто догадка моя была справедлива, но я не зналъ его довольно коротко, чтобы на одной молвѣ основать такое предосудительное о нёмъ заключеніе. Впрочемъ отзывъ его приличенъ былъ тирану, носящему съ собою повсюду мрачные помыслы. Сказывали мнѣ еще, будто онъ до стихотворческаго пристрастія былъ наклоненъ къ юридическимъ упражненіямъ, дѣлалъ самъ людямъ своимъ допросы, судилъ ихъ, говорилъ за нихъ и противъ, судъ и дѣло въ своихъ собственныхъ судилищахъ и вводилъ самыя даже пытки потаеннымъ образомъ. Вотъ что я слышалъ отъ постороннихъ. Ежели это было подлинно такъ, то чего смотрѣло правительство? Отъ этого волосы вздымаются. Ежели то было такъ, то какой удивительный переходъ отъ страсти самой звѣрской, отъ хищныхъ такихъ произволеній къ самымъ кроткимъ и любезнымъ трудамъ, къ сочиненію стиховъ, къ нѣжной и вселобзающей литературѣ! Все это непостижимо! Нѣтъ, я этому не вѣрю, истинно не вѣрю! Врпочемъ, кто знаетъ, что такое человѣкъ? Кто искусиль это непонятное твореніе столько, чтобы найти и опредѣлить мѣру его заблужденіямъ? Подивимся и замолчимъ. Полно о немъ»,

1795 годъ. «Письма Струйскаго, неисчерпаемый источникъ нелѣпостей, смѣшили меня, когда меланхолія слишкомъ удручала сердце. Тутъ весьма хорошо прочесть что нибудь изъ Тредьяковскаго, Струйнаго, Черкасова и тому подобныхъ парнасскихъ буфоновъ. Они очистятъ путь мыслямъ и пробудятъ человѣка отъ сна и задумчивости его….»

1795 года. «Въ октябрѣ я сочинилъ оду подъ названіемъ „Каминъ“^[3]. Она имѣла большой успѣхъ. Ее читали и видѣли въ Москвѣ, въ Петербургѣ, въ Парижѣ. Делиль не погнушался по наслышкѣ ее попросить у моихъ знакомыхъ. Напечатанъ былъ сей „Каминъ“ въ типографіи у Струйнаго и въ небольшомъ количествѣ для подарка только моимъ пріятелямъ и короткимъ^[4]…. Нѣсколько лѣтъ, потомъ^[5] его вторымъ изданіемъ печатали съ французскимъ переводомъ, въ которомъ упражнялся, но весьма не въ пользу сочинителя, въ Москвѣ одинъ Французъ именемъ Aviat^[6].»

1796 года. «Съ ярмонки (Саранской) проѣхали мы черезъ Шешкѣевъ въ Рузаевку, деревню Струйнаго…. У струйнаго, котораго я описалъ прежде, нашли мы изуродованный Парнассъ и Аполлона въ увѣчьи. Музы тамъ представлялись въ самомъ жалкомъ видѣ. Оптика занимала по старому хозяйское понятіе. Онъ читалъ намъ свои стихи, водилъ насъ въ типографію и тамъ при женѣ тиснули стихи, сдѣланные имъ въ похвалу ея, экспромптомъ. Пріятно было этому повѣрить, чтобы по крайней мѣрѣ за учтивость заплатить снисхожденіемъ самому несмысленному творенію и извинить недостатки его скоропостижностію. Впрочемъ гостепріимство его и милой жены заплатило намъ съ избыткомъ за ту отяготительную скуку, съ которой принуждены мы были слушать его стихотворныя сумасшествія.»

1796 г….. «Пора мнѣ войти скорѣе въ мою сферу и потужить здѣсь теперь о смерти бѣднаго Струйскаго, бѣднаго какъ писателя, но достаточнаго помѣщика хорошихъ тысячи душъ, которыя наслѣдство его дѣлали гораздо пріятнѣе, чѣмъ Парнассъ и типографія. Кончина государыни такъ сильно поразила его воображеніе, что онъ слегъ горячкой, лишился языка и умеръ очень скоро^[7]. Какая могла быть связь между сими двумя умами? Странно даже ставить ихъ рядомъ въ разговорѣ. Подивимся чудесамъ природы и скажемъ о Струйскомъ, что какъ пріятеля мнѣ его очень жаль: онъ меня любилъ, кажется, искренно: писемъ его сохранилось у меня множество. Стихи свои онъ мнѣ дарилъ всѣ, и рукописи его многія у меня найдутся. Я жалѣлъ всегда о его заблужденіяхъ, жалѣлъ тѣмъ паче, что безъ нихъ онъ могъ бы быть человѣкъ хорошій; но силы его были направлены къ худымъ предметамъ. Какъ о сочинителѣ стиховъ, я объ немъ не сожалѣлъ ни мало, ибо онъ ихъ писать совсѣмъ не умѣлъ и щеголять имѣлъ право болѣе ихъ тисненіемъ, нежели складомъ. Если бы вѣкъ его продолжился, онъ бы отяготилъ вселенную своими сочиненіями. Хорошо, хорошо сдѣлала судьба, что прекратила несносные его досуги. Я говорю все о писателѣ. Любезное его семейство, непричастно будучи его слабости, привлекло къ себѣ любовь и почтеніе своихъ знакомыхъ. Жена его устроила свои дѣла, воспитала хорошо дѣтей, печется объ нихъ понынѣ.»

Вотъ все, что сказано о Струйскомъ въ Запискахъ князя Долгорукаго. При скудости извѣстій объ этомъ оригиналѣ, приводимыя о немъ свѣдѣнія конечно любопытны для любителей старины и исторіи нашей литературы.

Тула.

6 Февраля 1865.

Нѣсколько добавочныхъ свѣдѣній извлекаемъ изъ нашей статьи о сельскихъ типографіяхъ въ Россіи (Библіогр. Записки 1858, стр. 279—283). Николай Еремѣевичъ Струйскій былъ нѣкогда губернаторомъ во Владимірѣ. Владѣнія его простирались верстъ на 30 кругомъ. Рузаевка, съ 3 церквами, изъ коихъ 2 выстроены Струйскимъ, вся была обведена валомъ. На плафонѣ огромнаго барскаго дома, въ залѣ съ мраморными стѣнами и двойнымъ свѣтомъ, доселѣ (въ 1838 г.) видна надпись: 16 декабря 1772 г. — время основанія дома. За одно желѣзо хозяинъ отдалъ купцу подмосковную деревню съ 300 душъ. Струйскій былъ дважды женатъ (второй разъ на Александрѣ Петровнѣ Озеровой, племянницѣ Павлова любимца Обольянинова) и имѣлъ 18 человѣкъ дѣтей. Эти свѣдѣнія сообщены были намъ роднымъ его внукомъ Василіемъ Петровичемъ Струйскимъ. Рузаевка лежитъ недалеко отъ большой дороги изъ Нижняго въ Пензу, въ 7 в. отъ большаго села Голицына. П. Б.