Вступление к переводу «Короля Ричарда Третьего» (Дружинин)/ДО

Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том третій.

С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865

Историческая драма Шекспира «Ричардъ III», по свидѣтельству Чельмерза и Дрека, написана въ 1695 году^[1]. Поэту въ то время шелъ тридцать второй годъ отъ роду; онъ уже шесть лѣтъ трудился для театра, и успѣлъ написать, между другими не столь замѣчательными твореніями, Сонъ въ Лѣтнюю Ночь, — Ромео и Юлію. Почти въ одно время съ «Ричардомъ III» были написаны: Король Ричардъ II и Укрощеніе строптивой женщины. Изъ этихъ сближеній можно видѣть, что «Ричарда III» должно отнести къ великимъ произведеніямъ молодости Шекспира — если только выраженіе «произведеніе молодости» — можетъ быть примѣнено къ твореніямъ гиганта, ускользающаго отъ всѣхъ критеріумовъ цѣнителя и своей дѣятельностью уничтожающаго всѣ гипотезы комментаторовъ. Если постройка драмы имѣетъ нѣкоторыя несовершенства, какихъ не встрѣчается въ періодѣ Шекспировой зрѣлости, если она избыткомъ лиризма показываетъ въ поэтѣ еще не полное обладаніе драматической манерою, — зато она въ отношеніи языка представляетъ загадку своего рода. Англійская литература была заражена эвфуизмомъ въ періодъ ея появленія; самъ Шекспиръ, за два года до «Ричарда III», поставилъ на сцену «Ромео и Юлію» — одно изъ величайшихъ и наиболѣе дурно написанныхъ своихъ твореній^[2]; его «Сонъ въ Лѣтнюю Ночь» обиліемъ метафорическихъ тирадъ превзошелъ всѣ современныя ему произведенія, — а между тѣмъ языкъ «Ричарда III» сжатъ, воздерженъ, и въ самыхъ лирическихъ своихъ мѣстахъ не имѣетъ почти никакой напряженности. Если допустить, что Шекспиръ, послуживъ модѣ своего поколѣнія, наконецъ почувствовалъ ея дурныя стороны и кончилъ съ нею въ своей исторической драмѣ, — то опять придется рѣшать другую задачу: отчего же онъ поддавался тому же эвфуизму въ своихъ послѣдующихъ, зрѣлыхъ произведеніяхъ? Такихъ задачъ мы рѣшать не ��еремся, да едва ли онѣ когда нибудь и будутъ рѣшены, какъ слѣдуетъ.

«Ричардъ III» принадлежитъ къ числу популярнѣйшихъ и самыхъ любимыхъ публикою драмъ Шекспира. Съ первой ея постановки, когда товарищъ поэта, актеръ Бербеджъ, въ роли Ричарда повергалъ въ ужасъ придворныхъ Елизаветы и восхищалъ королеву, — до нашего времени, когда Ольдриджъ называетъ эту роль лучшей своей ролью, — драма «Ричардъ III» держится на недосягаемой сценической высотѣ. Ее вполнѣ разумѣютъ даже люди, для которыхъ «Гамлетъ» слишкомъ глубокъ и «Лиръ» утомителенъ. Даже въ періодѣ владычества французскаго вкуса, въ пору холодности англичанъ къ генію своего поэта, «Ричардъ III» не сходилъ съ британской сцены. Роль горбатаго короля была тріумфомъ Гаррика, — и не успѣлъ умереть великій актеръ, какъ новые сильные таланты поспѣшили принять ее, какъ наслѣдство. Популярность драмы была такова, что старикъ Джонсонъ счелъ долгомъ на нее вооружиться, въ защиту другихъ твореній Шекспира. «Ричардъ III» — писалъ онъ, — считается въ народѣ одною изъ самыхъ знаменитѣйшихъ драмъ Шекспира, но мнѣ кажется, что тутъ произошло то, что часто происходитъ на свѣтѣ: величайшая похвала досталась на долю произведенія, наименѣе ее заслуживающаго. Никто не посмѣетъ отрицать того, что «Ричардъ III» изобилуетъ сценами высокими и разительными. Но нѣкоторыя подробности драмы ничтожны, другія возмутительны, а нѣкоторыя совершенно не правдоподобны."

Ни современники, ни потомство не утвердили этого приговора. Съ каждымъ годомъ росла слава суровой драмы, и утвердительно можно сказать, что въ настоящее время она проникла въ такіе слои общества, которые почти неспособны цѣнить геній поэта въ его другихъ произведеніяхъ. Первою изъ причинъ такой несравненной популярности прежде всего должно назвать оригинальность главнаго лица въ сценическомъ отношеніи. Герой драмы — помимо всѣхъ своихъ достоинствъ — овладѣваетъ воображеніемъ самого неразвитаго, самого неподготовленнаго зрителя. И простолюдинъ, и ребенокъ, и неразвитая женщина могутъ не понять «Макбета», позабыть ужаснувшаго ихъ «Отелло», — но кто въ состояніи не понять «Ричарда III»; а забыть этого блѣднаго, хромого покрытаго кровью тирана такъ же невозможно, какъ невозможно позабыть разсказъ о мертвецахъ, слышанный въ дѣтствѣ, наконецъ какой нибудь кровавый эпизодъ изъ собственной жизни. Первое появленіе Глостера на сценѣ уже приковываетъ къ нему напряженное вниманіе зрителя: Шекспиръ хорошо зналъ, что дѣлаетъ, напирая на физическое и нравственное уродство своего историческаго героя. Даже на лицъ, тщательно изучавшихъ поэта, коротко ознакомившихся съ толпою героевъ, созданныхъ его фантазіею, лицо «Ричарда III» дѣйствуетъ какъ-то особенно разительно. Стоитъ только, съ помощью воображенія, вызвать передъ собою нѣсколько лицъ изъ драмъ Шекспира, для того, чтобъ помимо вашей воли, впереди всѣхъ и отдѣльно отъ великой фаланги, появился образъ маленькаго блѣднаго, человѣка съ злымъ взглядомъ, цинической усмѣшкой и грозной осанкой воина, почти заставляющей забывать все его физическое безобразіе…

Вторая причина безпримѣрной популярности драмы «Ричардъ III» — чрезвычайная энергія въ ея замыслѣ. Будто желая испробовать, возможно ли строить произведенія искусства безъ любви, счастливой или несчастной, Шекспиръ обошелся безъ нея въ своей драмѣ. Онъ замѣнилъ любовь интересами, доступными для всѣхъ людей честолюбивыхъ и властолюбивыхъ, и чрезъ то затронулъ массу людей, холодныхъ для нѣжной стороны поэтическихъ созданій. На сценѣ идетъ борьба зла съ добромъ, рѣшается участь государства, взволнованнаго до основанія, люди падаютъ съ высоты величія и изъ ничтожества возносятся на вершину почестей. Дѣйствующія лица защищаютъ свои головы, свою родину и свою семью. Горбатый выкидышъ восходитъ на британскій престолъ, а гордыя королевы, сидя во прахѣ, оплакиваютъ свое былое величіе. Могущественныя арміи идутъ одна на другую; корона снимается съ кроваваго чела похитителя и возлагается на голову его счастливаго соперника. Всюду кровь, ужасъ, — но всюду борьба, всюду отпоръ и защита. Потому вся драма, увлекая собой массы, поражая ихъ величавостью экспозиціи, вмѣстѣ съ тѣмъ трогаетъ самый не легко возбуждаемый классъ зрителей. Люди пережившіе періодъ любви и поэзіи, люди зачерствѣвшіе въ практической сферѣ, лица наклонныя къ политической дѣятельности или необладающія развитіемъ необходимымъ для наслажденія неуловимыми красотами искусства — не остаются равнодушными при представленіи короля «Ричарда». Передъ ними развертывается страшная картина, полная злодѣйствъ и труповъ, и эта картина способна овладѣть сухими душами и разгорячить самое неподатливое воображеніе.

Послѣ всего нами сказаннаго, можно бояться, что самыя достоинства пьесы, только что нами изложенныя, — привлекая къ «Ричарду III» лицъ, отчасти равнодушныхъ къ другимъ шекспировскимъ созданіямъ, — могутъ отвратить отъ него людей съ тонкимъ поэтическимъ развитіемъ. Но и въ этомъ отношеніи за разбираемую нами драму бояться нечего. Не взирая на интригу безъ любви, не взирая на безпредѣльную, иногда даже бѣшеную энергію изложенія, «Ричардъ III» не уступаетъ ни одному изъ созданій Шекспира по великой поэзіи, его наполняющей.

Повидимому, замыселъ произведенія вовсе не предполагаетъ сторонъ трогательныхъ, нѣжныхъ и чарующихъ: въ «Ричардѣ III» нѣтъ мѣста для лирическихъ изліяній; сумрачная атмосфера преступленій и грозы, нависшая надъ дѣйствующими лицами, словно исключаетъ собой возможность поэтическихъ вдохновеній, такъ неизбѣжныхъ, напримѣръ, при обработкѣ «Ромео и Юліи». Но для пѣвцовъ, подобныхъ Шекспиру, не существуетъ условій, обязательныхъ для другихъ поэтовъ. Воплощеніе дѣлъ крови онъ смѣло перемѣшиваетъ съ рядомъ картинъ, полныхъ поэтической прелести; между сценами зла и отчаянія онъ разсыпаетъ «собраніе плѣнительнѣйшихъ стихотвореній, когда либо сочиненныхъ». Совершенно справедливо, что повременамъ стихотворенія эти замедляютъ дѣйствіе и нисколько не способствуютъ полнотѣ объективнаго изображенія лицъ, ихъ произносящихъ, — потомство восхищается ими, не спрашивая, насколько онѣ согласны съ законами драматической механики. Пускай Тиррель, злодѣй и мерзавецъ, описываетъ смерть дѣтей Эдварда такъ, какъ могъ бы это описывать родной отецъ, лишившійся своихъ малютокъ — дѣйствующее лицо отъ этого блѣднѣетъ; но кто изъ грамотныхъ людей въ мірѣ не знаетъ «дѣтей Эдварда!» Герцогъ Кларенсъ подробно разсказываетъ свой сонъ, сидя въ темницѣ, — сонъ этотъ, какъ всѣ сны не нуженъ для дѣйствія, разсказъ его не произведетъ впечатлѣнія на сценическихъ подмосткахъ; но необъятной поэзіею дышетъ сонъ Кларенса, и оставаясь ошибкою, относительно хода пьесы, навѣки останется однимъ изъ первыхъ алмазовъ въ вѣнцѣ Шекспира. Букингама приводятъ на казнь и останавливаютъ передъ зрителями (какъ извѣстнаго графа въ «Риголетто») единственно затѣмъ, чтобъ онъ произнесъ нѣсколько стиховъ, замедляющихъ дѣйствіе, — но что за стихи произноситъ этотъ человѣкъ съ душой, «пробитой скорбью!» Во всякомъ представленіи, для удобства дѣйствія, послѣднюю рѣчь Букингама необходимо выкинуть, но не выкинетъ ее никогда изъ своей памяти почитатель Шекспира.

Все это несомнѣнно замедляетъ дѣйствіе, повидимому даже не согласуется съ живостью драмы, а между тѣмъ дѣйствіе течетъ съ возможною быстротою только огибая эти оазисы поэзіи, какъ какой нибудь стремительный водопадъ Новаго Свѣта огибаетъ цвѣтущіе острова, раскинувшіеся по рѣкѣ, выше и ниже его паденія.

Мы разсказали въ немногихъ словахъ причины безпримѣрной популярности драмы «Ричардъ III»; дальнѣйшія замѣтки, по поводу ея хода, читатель найдетъ въ нашемъ обозрѣніи главнѣйшихъ дѣйствующихъ лицъ произведенія. Кончая съ общими выводами, мы должны кончить и свести къ одному цѣлому замѣчанія о слабыхъ сторонахъ труда, когда-то вызвавшаго уже приведенный нами протестъ суроваго лексикографа Джонсона. Въ отношеніи драматической постройки, «Ричардъ III» уступаетъ многимъ первокласснымъ драмамъ Шекспира, въ особенности: «Макбету», «Гамлету», «Лиру», «Отелло», «Юлію Кесарю». Эта драма уступаетъ имъ въ разнообразіи второстепенныхъ лицъ и въ естественности развитія. Въ ней есть сцены, разительныя и высокія, но которыхъ поэтъ однакоже не дозволилъ бы себѣ въ эпоху полной зрѣлости. Въ «Ричардѣ III» Шекспиръ иногда поперечитъ Шекспиру, и какъ бы уклоняется отъ принциповъ творчества, составляющихъ его неотъемлемую собственность. Со времени Бѣлинскаго у насъ принято говорить: «въ Шекспирѣ ни одно лицо не выдаетъ себя словами, не называетъ себя злодѣемъ, честолюбцемъ» и т. д. Но Ричардъ Глостеръ, впослѣдствіи король Ричардъ III, съ первыхъ же словъ перваго явленія, и довольно длиннымъ монологомъ, выдаетъ себя такъ, какъ дѣлаютъ это тираны псевдоклассической французской трагедіи. У Шекспира все творится естественно, просто и послѣдовательно, какъ въ самой жизни; но перечитайте изъ «Ричарда III» сцену съ леди Анной у гроба короля Генриха, и вы согласитесь съ Нэйтомъ, что здѣсь Шекспиръ подходитъ къ самому краю неестественности (on the verge of impossibility). Далѣе, уже близь самаго конца, дѣйствіе прерывается длиннымъ объясненіемъ короля Ричарда съ королевой Елизаветой, матерью имъ убитыхъ малютокъ. Объясненіе это вовсе не нужно по ходу пьесы, и хотя прибавляетъ нѣсколько художественныхъ чертъ къ изображенію двухъ дѣйствующихъ лицъ, но взамѣнъ того надолго пріостанавливаетъ ходъ событій, тучами надвинувшихся со всѣхъ сторонъ, не терпящихъ ни малѣйшаго промедленія. Выше, на предыдущихъ страницахъ, мы указали другія неправильности дѣйствія — сонъ Кларенса, рѣчь Букингама передъ казнью и т. д.; теперь же, ко всему этому перечню можно присовокупить лишь тотъ общій выводъ, что погрѣшности въ драматической постройкѣ «Ричарда III», хотя и выкупаются высокими лирическими красотами, — но все же показываютъ въ драматургѣ нѣкоторую юношескую незрѣлость, отъ которой онъ избавился въ послѣдующихъ своихъ произведеніяхъ.

Не то встрѣчаемъ мы въ созданіи дѣйствующихъ лицъ драмы. Тутъ передъ нами геній во всемъ оружіи; тутъ проявляется намъ сердцевѣдецъ въ полной зрѣлости. Толпой живыхъ людей выступаютъ передъ нами эти лица, и чѣмъ долѣе мы въ нихъ всматриваемся, тѣмъ болѣе распознаемъ ихъ полноту и художественность. Большая часть изъ нихъ высказываются съ перваго раза даже критику невнимательному и разсѣянному: другія требуютъ поясненій, и въ особенности раскрытія той точки зрѣнія, безъ которой полное разумѣніе останется невозможнымъ. Потому-то мы попросмъ читателя проглядѣть съ особеннымъ вниманіемъ эту часть нашего этюда: она кажется намъ почти необходимою. Мы писали ее съ большимъ тщаніемъ, ибо на себѣ испытали, какъ трудно дается настоящее пониманіе нѣкоторыхъ второстепенныхъ лицъ въ драмѣ «Ричардъ III».

Подобно поэмѣ Мильтона, драма «Ричардъ III» наполнена однимъ дѣйствующимъ лицомъ. Какъ у Мильтона всѣ остальныя лица мелки предъ истиннымъ героемъ поэмы, такъ у Шекспира все меркнетъ и блѣднѣетъ передъ главнымъ лицомъ драмы. У поэта «Потеряннаго Рая» впереди всѣхъ стоитъ сатана; у творца «Ричарда» — человѣкъ наиболѣе приближающійся къ существу, которое м�� привыкли звать сатаною. Повелитель злыхъ духовъ очерченъ Мильтономъ съ неподражаемой силой и величіемъ: онъ громаденъ въ своей гордости и отчаянномъ могуществѣ, онъ истинно падшій ангелъ, когда-то бывшій первымъ между ангелами. Шекспировъ «человѣкъ зла» такъ же несходенъ съ Мильтоновымъ сатаною, какъ несходны съ падшимъ ангеломъ рогатыя чудовища въ искушеніяхъ св. Антонія, фламандской школы. Ричардъ III ближе къ простымъ, народнымъ изображеніямъ дьявола, изображеніямъ, которыя впослѣдствіи частію олицетворились въ Мефистофелѣ. Подумавъ о характерѣ Ричарда III-го, можно уразумѣть, какимъ образомъ средневѣковой и, по нашему, довольно пошлый образъ безобразнаго, циническаго, пронырливаго бѣса могъ быть истинно страшенъ, а не презрителенъ. Ричардъ страшенъ потому, что силенъ, а силенъ онъ потому, что духъ его могучъ, даже великъ, хотя великъ только на злыя дѣла. Онъ не обладаетъ прелестію Мильтонова демона, но имѣетъ передъ нимъ перевѣсъ своего рода. Онъ не былъ ангеломъ и не былъ брошенъ, помимо своей воли, въ источникъ силы, враждебной законамъ неба. Онъ самъ создалъ свое могущество, онъ изъ ничего сдѣлался мучителемъ людей, изъ «слабаго и хромого урода» — непобѣдимымъ королемъ Британіи. По грудамъ жертвъ онъ взобрался на престолъ, и сѣлъ на самомъ сердцѣ своей родины, какъ ночное страшилище, облитое кровью. Онъ — король, и король — извергъ, король — мучитель. Онъ не прикрытъ фатализмомъ или несокрушимымъ началомъ зла. Убивая другихъ и проливая кровь потоками, — онъ не выше борьбы и мщенія. Его можно проклинать, умирая; съ нимъ можно биться на смерть, когда на то достаетъ силы. Его собственная жизнь, его сатанинское величіе, его военные и политическіе успѣхи постоянно стоятъ на одной картѣ. Онъ ведетъ азартную, смертную игру со всѣмъ добрымъ на землѣ, и перипетіи этой игры, своимъ исполинскимъ интересомъ, наполняютъ свою драму. Ричардъ III ненавистенъ читателю, и между тѣмъ поглощаетъ собою всю нашу душу. Мы не знаемъ, какъ дождаться его паденія, а между тѣмъ наше сердце замираетъ отъ восторга, когда онъ, въ порывѣ воинственнаго бѣшенства, летитъ передъ своимъ войскомъ на полки Ричмонда. Мы проклинаемъ его, какъ самаго лютаго непріятеля, но духъ нашъ ужасается и мутится, когда онъ немногими словами переманиваетъ на свою сторону всякого, къ кому только ни обратитъ свои бѣсовскія, медовыя рѣчи. Ужасомъ и отвращеніемъ Ричардъ переполняетъ наши души, но въ наши души, наперекоръ намъ самимъ, рядомъ съ ужасомъ и отвращеніемъ, прокрадывается чувство удивленія къ этой энергіи зла, къ этому могучему, несокрушимому, циническому безстрашію передъ цѣлымъ свѣтомъ!

Гервинусъ говоритъ, что король Ричардъ не имѣетъ ни качествъ, ни слабостей обыкновеннаго смертнаго, и что въ немъ есть только одна человѣческая особенность, сближающая его съ породою людей и мирящая съ нимъ читателя, а именно суевѣріе^[3]. Мы не можемъ согласиться съ этимъ мнѣніемъ слишкомъ знаменитаго германскаго критика. Суевѣріе Шекспирова Ричарда слишкомъ невелико и совершенно сообразно съ понятіями его времени; сверхъ того намъ кажется, что проявленіями суевѣрія трудно плѣнить читателей и изъ тирана, губителя людей, сдѣлать особу, къ нимъ близкую. Не черезъ мелкія черты суевѣрія король Ричардъ завладѣваетъ нашими помыслами. Онъ овладѣваетъ ими, какъ величайшее олицетвореніе политической энергіи, какъ типъ мучителя людей, изъ ничего умѣвшаго вознестись надъ цѣлымъ поколѣніемъ, и кровавыми буквами вписать свое имя въ лѣтописи родины. Взглянувши на Ричарда съ этой точки зрѣнія, мы уже не въ силахъ оторваться отъ его личности какъ, напримѣръ, не въ силахъ оторваться отъ вида сильной азартной игры, покуда она не кончится, отъ разсказа о какомъ нибудь великомъ преступникѣ, покуда общественная правда не удовлетворена его казнью. Съ напряженіемъ слѣдя за всѣми словами и дѣлами Ричарда, отъ его перваго монолога до той минуты, когда онъ требуетъ коня, чтобъ въ шестой разъ кинуться на ненавистнаго Ричмонда, мы убѣждаемся въ безконечной, всесторонней энергіи этого человѣка, въ его способности бороться съ судьбою и властвовать людьми по своему произволу. Черезъ громадную энергію духа, всюду пробивающуся наружу и всюду вступающую въ бой съ враждебными обстоятельствами, и проявляется безконечное разнообразіе характера, созданнаго Шекспиромъ. Сообразно различнымъ положеніямъ и ходу своего возвышенія, Ричардъ является намъ въ тысячѣ противоположныхъ видовъ, начиная отъ хитраго плута, прикидывающагося добрякомъ и простодушнымъ другомъ правды, до грознаго полководца,, созданнаго на то, чтобъ повелѣвать милліонами себѣ подобныхъ.

Въ самомъ дѣлѣ, взглянемъ на герцога Ричарда Глостера въ началѣ драмы, въ ту пору, когда онъ еще только что пробивается къ престолу. Какими невѣроятными трудностями загороженъ его путь, подъ какимъ гнетомъ ничтожества ворочается его бѣдная, безобразная личность^[4]. Безъ голоса въ королевской семьѣ, нелюбимый народомъ, снискавшій себѣ незавидную славу злого и хилаго выкидыша, — Глостеръ не имѣетъ ни надеждъ на возвышеніе, ни друзей, ни партіи, на которую могъ бы опереться. Онъ хорошій воинъ; военное поприще одно могло бы дать какой нибудь исходъ пожирающему его честолюбію; но война давно кончилась, заслуги Глостера забыты и новой войны не предвидится. Презирая людей и считая всѣ преступленія дозволенными, Глостеръ посѣваетъ раздоръ въ своей семьѣ, склоняетъ короля на дѣла жестокости и мало по малу губитъ всѣхъ лицъ, стоящихъ между нимъ и короной. Планъ его очень простъ, и злодѣйскій путь не извилистъ; но взгляните, какими демонскими средствами онъ заметаетъ свои слѣды и съ какой дивной изобрѣтательностью онъ скрываетъ свои хищные помыслы! Прежде всего онъ силится прослыть правдивымъ чудакомъ, добрякомъ и такимъ человѣкомъ, который не трогаетъ никого и желаетъ только, чтобъ другіе его не трогали. Разъ ставши на эту точку, Ричардъ Глостеръ, во-первыхъ, пріобрѣтаетъ возможность всюду сѣять раздоръ, во-вторыхъ, хотя изрѣдка давать волю своему сердцу, которое безъ того разорвалось бы отъ сосредоточеннаго бѣшенства. Герцогъ не изъ тѣхъ злодѣевъ, которые творятъ темныя дѣла съ сладкой улыбкою и безстрастіемъ, — душа его полна ненависти къ людямъ, а потому не можетъ оставаться спокойною въ ожиданіи гибели противниковъ. Глостеръ не въ силахъ холодно выжидать плода своихъ замысловъ, — ему, какъ воздухъ, необходима возможность оскорблять, позорить и ожесточать всякаго, кто стоитъ на его дорогѣ. Вотъ почему роль правдиваго чудака ему такъ по сердцу. Прикрываясь ею, онъ отравляетъ послѣднія минуты короля Эдварда, злыми рѣчами доводитъ жену его до отчаянія, ссоритъ между собой лицъ ближайшихъ къ престолу, и наслаждается муками людей, уже помѣченныхъ на гибель, но которыхъ еще нельзя погубить безнаказанно. Мало по малу, успѣхи всѣхъ его происковъ начинаютъ наполнять сердце Глостера лютою гордостью; онъ сознаетъ свое превосходство надъ людьми, онъ видитъ свою силу, все болѣе выбивающуюся изъ ничтожества, онъ любуется своими подвигами, и съ наслажденіемъ кидается всюду, гдѣ видится поле для побѣды надъ себѣ подобными. Неподражаемая, хотя нѣсколько эксцентрическая сцена съ леди Анной, у гроба Генриха VI, показываетъ намъ Глостера во всемъ величіи наслажденія зломъ, во всемъ безпредѣльномъ его могуществѣ, какъ обманщика. Крикъ неподдѣльнаго восторга, вырывающійся изъ его души въ ту минуту, когда вдова убитаго имъ принца, позабывъ свои проклятія и жажду мщенія, отвѣчаетъ лаской на его страстныя рѣчи, этотъ крикъ выдаетъ намъ всего Глостера и одинъ ставитъ художественный типъ, созданный поэтомъ, на высоту истинно недосягаемую.

Въ слѣдующихъ сценахъ драмы путь честолюбца расчищается болѣе и болѣе. Король Эдвардъ умеръ, герцогъ Кларенсъ убитъ въ темницѣ, Ричардъ Глостеръ назначенъ протекторомъ королевства; между имъ и престоломъ лишь нѣсколько младенцевъ, да партія придворныхъ, преданныхъ семьѣ Эдварда. Дѣйствіе становится шире, — шире идетъ и дѣятельность герцога. Онъ уже оставилъ роль правдиваго добряка, кинулъ свои жолчныя рѣчи, онъ чувствуетъ, что теперь начинается настоящая игра за корону и болѣе прежняго обуздываетъ свои наклонности. Онъ уже не задираетъ, не мучитъ словами своихъ недруговъ, — онъ мягокъ и ласковъ, онъ имѣетъ для всякаго любезное слово, не грозитъ никому, старается поласкать всякого. Только изрѣдка волканъ злобы, подавленной и клокочущей въ его сердцѣ, высказывается въ краткомъ монологѣ, въ бесѣдѣ съ самымъ довѣреннымъ изъ клевретовъ; затѣмъ все умолкаетъ, и передъ нами снова является лицемѣръ, превозмогающій свое бурное сердце. Съ каждымъ часомъ ростетъ могущество Ричарда. Ему не трудно переманить на свою сторону сильнаго Букингама; овладѣть особами молодыхъ принцовъ, изъ которыхъ старшій еще не коронованъ на царство, избавиться отъ родныхъ королевы Елизаветы; но остается еще небольшое число людей, несклонныхъ къ измѣнѣ. Лордъ Гестингсъ стоитъ во главѣ этихъ людей, съ нимъ прежде всего надо свести счеты. За нѣсколько дней назадъ, Глостеръ рѣшился бы избавиться отъ Гестингса съ помощью разныхъ мѣръ сатанинской хитрости, но теперь обстоятельства измѣнились и хитрость болѣе не нужна. Страшнымъ величіемъ дышетъ сцена погибели Гестингса. Лорды собрались въ Товеръ толковать о днѣ коронаціи, довѣрчивый Гестингсъ сидитъ между ними въ самомъ счастливомъ расположеніи духа. Протекторъ является въ совѣтъ, добродушно сознается, что проспалъ долѣе обыкновеннаго, шутитъ съ лордами, и вспомнивши, что въ саду у гольборнскаго епископа видѣлъ отличную клубнику, проситъ, чтобъ велѣли ее нарвать и привести въ собраніе. Всѣ спокойны, всѣ радуются, всѣ очарованы дружеской болтовней протектора, когда громовый ударъ вдругъ разражается надъ собраніемъ. Придравшись къ пустому слову, вслѣдствіе самого невѣроятнаго обвиненія, Ричардъ Глостеръ закрываетъ совѣтъ и приказываетъ казнить Гестингса немедленно. За казнью идетъ рядъ сценъ, оканчивающихся избраніемъ Глостера на царство. Вслѣдъ за тѣмъ рѣшается погибель дѣтей Эдварда; и мы видимъ хромого и хилаго урода на королевскомъ престолѣ, въ кругу вѣрноподанныхъ перовъ на вершинѣ почестей и величія.

Періодъ полнаго, безспорнаго владычества Ричарда, какъ короля и тирана, въ драмѣ чрезвычайно коротокъ. Уклоняясь отъ исторической истины, Шекспиръ дѣйствуетъ на основаніи самыхъ коренныхъ правилъ искусства. Въ двухъ или трехъ сценахъ онъ рисуетъ вамъ кровавыя дѣла своего героя — убійство невинныхъ младенцевъ, погибель королевы Анны, и выказываетъ намъ всѣ изгибы души мучителя, не стѣсненнаго никакими препятствіями. Держаться долѣе на такомъ пунктѣ не позволяетъ искусство, несовмѣстное съ картиной злодѣйства безъ примѣси, какъ и съ изображеніемъ приторной добродѣтели. Потрясающая сцена материнскаго проклятія служитъ переходомъ къ новому фазису художественнаго созданія. Уже тучи скопились надъ головой изверга: оскорбленный Букингамъ поднялъ знамя бунта, частные мятежи вспыхнули по разнымъ угламъ Британіи, и въ довершеніе всего, рядомъ съ десятью тревожными вѣстями, до короля доходитъ извѣстіе о высадкѣ Ричмонда на берега Англіи. Престолъ, добытый рядомъ преступленій, снова становится спорнымъ престоломъ, подданные не хотятъ повиноваться мучителю, и снова должна начаться только-что пріостановившаяся игра на жизнь к на царство.

Тутъ-то, въ виду рѣшительной борьбы, за одинъ шагъ отъ паденія, развертывается передъ нами вся необъятная, и въ самомъ злѣ царственная натура Ричарда. Наперекоръ всему ряду только-что свершенныхъ преступленій, наперекоръ законному голосу попраннаго человѣчества, — блѣдная, искривленная фигура короля и воина возвышается надъ міромъ, надъ правдою, надъ самой судьбою. Первая, истинно царственная нота вырывается у Ричарда въ ту минуту, когда лордъ Стенли, уже замышляющій измѣну, извѣщаетъ его о томъ, что народъ зоветъ Ричмонда на престолъ британскій.

«Иль тронъ мой пустъ? иль праздно царство наше?» грозно восклицаетъ король Ричардъ, кидаясь какъ тигръ, на оробѣвшаго вельможу. Помимо невыразимаго сценическаго эффекта, слова эти предсказываютъ намъ вполнѣ, какимъ покажетъ себя бывшій герцогъ Глостеръ въ послѣдней схваткѣ за свое величіе. И онъ вполнѣ сдерживаетъ свое предсказаніе: пятый актъ драмы, безспорно самый энергическій во всемъ самомъ энергическомъ изъ твореній Шекспира, достаточно подтвердитъ слова наши.

Сцена переходитъ на босвортское поле^[5], гдѣ долженъ рѣшиться споръ между тираномъ и его противникомъ. Войска сблизились; обѣ стороны жаждутъ боя; войско короля втрое сильнѣе мятежниковъ, въ самомъ Ричардѣ разгорѣлись всѣ его воинскія доблести; но, странное дѣло, онъ не веселъ духомъ, не чувствуетъ въ себѣ своей обычной, несокрушимой бодрости. Наступаетъ ночь, послѣдняя ночь для многихъ. Палатка короля находится неподалеку отъ палатки графа Ричмонда; зритель присутствуетъ при ихъ распоряженіяхъ на завтрашній день, видитъ, какъ они оба ложатся и засыпаютъ. Во время ихъ сна происходить сцена, исполненная поэтическаго ужаса. Въ тишинѣ ночной, изъ зловѣщаго сумрака поднимаются тѣни жертвъ короля Ричарда, тѣни младенцевъ, задушевныхъ въ Товэрѣ, тѣни погубленныхъ сообщниковъ, въ крови и съ смертельными ранами на тѣлѣ… Каждая тѣнь пророчитъ Ричарду кровавую гибель, и потомъ обратясь къ палаткѣ Ричмонда, ласковыми словами призываетъ его на царство. Съ послѣдними словами обезглавленнаго Букингама привидѣнія исчезаютъ, король Ричардъ вскакиваетъ съ постели, и изъ глубины души мучителя вырывается небывалое слово. «Умилосердись, Іисусе!…» произноситъ онъ въ безпамятствѣ…

Кажется, послѣ сцены привидѣній, дѣйствію невозможно подвигаться, и интересу драмы держаться съ прежней силою. И предсказанія мертвыхъ, и голосъ правды, и преданія исторіи громко говорятъ про исходъ босвортской битвы, — гдѣ же взять неизвѣстность, и неизвѣстность необходимую для послѣднихъ сценъ произведенія? Но Шекспиру все возможно: болѣе чѣмъ когда либо во всей драмѣ, онъ приковываетъ насъ къ своему Ричарду. Утро освѣтило равнину, Ричмондъ весело проснулся, сказалъ войскамъ рѣчь и увелъ ихъ впередъ; дружины Ричарда каждую минуту ждутъ нападенія. Видите вы передъ войсками этого блѣднаго короля, еще неоправившагося отъ впечатлѣній ночи, еще недавно призывавшаго имя Спасители и все еще какъ будто вспоминающаго зловѣщій сонъ, ему приснившійся? Солнце скрыто за тучами, роса все еще лежитъ на полѣ, небо хмурится надъ полками, — во всемъ дурная примѣта. Ричардъ задумчивъ и говоритъ неохотно. Но вотъ скачетъ гонецъ съ извѣстіемъ, что враги уже перешли болото. — «Стройтесь, бейте сборъ!» кричитъ король и немедленно выростаетъ въ своемъ прежнемъ величіи. Въ быстрыхъ, крылатыхъ словахъ онъ даетъ послѣднія распоряженія; весело спрашиваетъ Норфолька, хорошо ли онъ придумалъ планъ сраженія, съ рыцарскимъ презрѣніемъ кидаетъ отъ себя подметное письмо, въ которомъ ему предсказываютъ измѣну. Самая подозрительность тирана замолкла тамъ, гдѣ заговорило сердце война и полководца. Тихо подходитъ Ричардъ къ войску; его катъ будто еще гнетутъ остатки ночныхъ воспоминаній: какъ то неохотно начинаетъ онъ обычную рѣчь передъ битвою; «что бы вамъ еще сказать на этотъ случай?» произноситъ онъ, между прочимъ. Но видъ мечей и закованныхъ въ сталь воиновъ быстро разгоняетъ прежнюю вялость. Какъ громъ трубы, какъ голосъ истиннаго повелителя людей, разражается рѣчь короля, начатая почти черезъ силу. Это не призывъ къ славѣ, не поэтическая импровизація Ричмонда, — это циническая, возбуждающая рѣчь властителя надъ людьми, не произносящаго даромъ лишняго слова. Тутъ все, что способно расшевелить душу суроваго англійскаго воина, готоваго лечь костьми за свой клочокъ поля и за свой семейный очагъ; тутъ ругательства надъ непріятелемъ, до сихъ поръ любимыя британскимъ солдатомъ; тутъ непристойныя слова и вмѣстѣ съ ними безпредѣльная увѣренность въ побѣдѣ, увѣренность не фальшивая, а вырывающаяся изъ сердца и увлекающаго самаго шаткаго изъ подчиненныхъ. Ни въ одной литературѣ мы не знаемъ образца военнаго краснорѣчія, который хоть сколько нибудь приближался бы къ послѣдней рѣчи короля Ричарда. Всѣ примѣты забыты, всѣ колебанія разсѣялись прахомъ, и передъ нами остается одна грандіозная фигура полководца съ «побѣдой на шлемѣ». И какимъ великолѣпнымъ моментомъ завершаются слова короля Ричарда. Непріятель уже наступаетъ, его барабаны загремѣли въ утреннемъ воздухѣ: барабаны мятежниковъ, послѣдній вызовъ королю отъ головы до ногъ! При этомъ звукѣ Ричардъ доходитъ до послѣднихъ предѣловъ изступленія. «На бой, дворяне Англіи!» кричитъ онъ, кидаясь впередъ передъ своими полками: — «на бой, лихіе поселяне Британіи! Стрѣлки, впередъ! шпорьте коней изо всей силы, скачите по крови, ломайте копья на страхъ самому небу! Въ груди забилась тысяча сердецъ! Впередъ знамена — святой Георгъ и побѣда!» Несправедливо было бы увлечься колоссальною личностью героя до такой степени, чтобъ не примѣтить за нею достоинствъ другихъ лицъ драмы, сколько бы они не исчезали передъ фигурой короля Ричарда. Поэтому переходъ отъ короля къ лицу графа Ричмонда, — немного неловкій, если взять въ соображеніе размѣры обоихъ соперниковъ, — все таки необходимъ и законенъ. Графъ Генрихъ Ричмондъ, впослѣдствіи король Генрихъ VII, является на сцену только въ пятомъ актѣ разбираемой нами трагедіи; но его значеніе, какъ противника и побѣдителя короля Ричарда, какъ представителя добраго начала, и мстителя, вызваннаго разгнѣваннымъ народомъ, даетъ ему первое мѣсто между другими второстепенными лицами. Шекспиръ видимо не придавалъ большаго значенія отдѣлкѣ этого характера, все таки необходимаго, какъ необходимо jeune premier въ трудѣ намъ современныхъ драматурговъ. Генрихъ Ричмондъ совершенный jeune premier и джентльменъ по понятіямъ елисаветинскаго времени; но не слѣдуетъ забывать, что елисаветинское время было великимъ историческимъ періодомъ и что, стало быть, его идеалы ни въ какомъ случаѣ не могутъ считаться мелкими. Ричмондъ — герой того общества, которое при всѣхъ своихъ порокахъ и несовершенствахъ, все-таки стояло во главѣ современной цивилизаціи, — истинное дитя Британіи, въ которой прилагательное gentle (милый, кроткій, ласковый), присоединенное къ собственнымъ именамъ вельможъ и принцевъ, считали почетнѣе словъ: vaillant, noble, puissant, употребляемыхъ по сосѣднимъ странамъ. Во многихъ драмахъ Шекспира видимъ мы молодыхъ рыцарей въ родѣ Ричмонда, gentfe Richmond; но въ «Ричардѣ III» этотъ современный типъ яснѣе обрисовавъ, и сверхъ того получаетъ особенную прелесть отъ своей противоположности съ сатанинской фигурой соперника.

Непорочнымъ и нѣжнымъ агнцемъ выходитъ графъ Ричмондъ на апокалиптическаго исполина-змѣя, обвившаго его родную Британію своими кольцами. Чистымъ и трогательнымъ явленіемъ проходить онъ посреди крови и огня, поверженныхъ труповъ и лицъ, распаленныхъ бѣшенствомъ. Онъ считаетъ себя избранникомъ неба, «капитаномъ Господа», и благочестиво, смиренно, но съ юношеской гордостью, носитъ это званіе. Осиротѣвшая отрасль царственнаго дома, онъ воспитанъ вдали отъ междоусобій, матерью и старушкой герцогиней Йоркской, о которой будетъ ниже сказано; слѣды женскаго вліянія еще свѣжи въ молодомъ графѣ. Въ ночь передъ сраженіемъ, на минуту увидавъ отчима своего, лорда Стенли, онъ почтительно спрашиваетъ о томъ, что дѣлаетъ его мать, и проводивъ лорда, закончивъ приготовленія къ предстоящему бою, набожно творитъ молитву, и какъ младенецъ «опускаетъ окна своихъ глазъ», въ полной надеждѣ на не дремлющее покровительство Спасителя. Во всѣхъ разговорахъ съ своими подчиненными вождями, онъ показываетъ себя истиннымъ типомъ благовоспитаннаго рыцаря, всегда готоваго на ласковое слово и привѣтливую шутку. И въ бою, и передъ боемъ, не взирая на весь свой дѣйственный пламень вождя, онъ не произноситъ жестокой брани, не позволяетъ себѣ ни одной цинической выходки, которыя такъ страшны и такъ возбудительны въ устахъ короля Ричарда. (Genie Richmond покраснѣлъ бы, какъ дѣвушка, услыхавъ какой нибудь отрывокъ изъ рѣчей своего соперника; и можно сказать, что если Ричардъ — король всѣмъ тѣломъ, то юный его побѣдитель — елисаветинскій джентльменъ ��тъ головы до ногъ, что тоже не мало значитъ въ Англіи. Импровизація, которую говоритъ графъ Ричмондъ своимъ войскамъ въ день сраженія, совершенно исчезаетъ передъ бѣшеными, кипучими, неблагопристойными словами Ричарда къ своимъ дружинамъ; но при вторичномъ чтеніи, когда нашъ умъ успокоился отъ всей бури пятаго дѣйствія, мы найдемъ, что эта рѣчь полна юношескимъ, возвышеннымъ лиризмомъ. Ничего болѣе свѣтлаго и крылатаго не въ силахъ сказать молодой полководецъ передъ первымъ своимъ сраженіемъ, а едва бой кончается и корона снята съ кроваваго чела ея похитителя, какъ Ричмондъ освѣдомляется о сынѣ лорда Стенли, томящемся въ заложникахъ у Ричарда, приказываетъ съ почетомъ похоронить непріятельскихъ вождей и объявить помилованіе всякому, кто придетъ въ его войска съ изъявленіемъ покорности. Вслѣдствіе прелести, приданной всѣми этими подробностями особѣ молодаго Ричмонда, — заключеніе драмы, пунктъ самый трудный для поэта, не имѣетъ ничего безцвѣтнаго: не такъ, какъ напримѣръ, заключительныя слова Фортинбраса, свалившагося съ неба при концѣ «Гамлета», единственно затѣмъ, чтобъ немного пофилософствовать надъ кучей труповъ. Радостныя пророчества Ричмонда на боевомъ полѣ, передъ грудой убитыхъ враговъ, и короной ему предлагаемой, не общее мѣсто счастливаго резонера, а радостный вздохъ народа, съ груди котораго снята тяжесть, благодарственная молитва страдальцевъ, избавленныхъ отъ плѣна вавилонскаго. Величавымъ аккордомъ заканчиваютъ они всю грозную ораторію, за минуту назадъ доходившую до полнаго crescendo, и умилительно возносятся къ небу, снова прояснившемуся надъ небомъ любимой Британіи.

Для полнаго уразумѣнія, сложнаго и нелегко разгадываемаго характера Букингама, прежде всего въ немъ надобно видѣть человѣка придворнаго. Не понапрасну Шекспиръ пользовался милостями двора и имѣлъ дружескія связи съ людьми, высоко стоящими въ государствѣ, — безъ этого счастливаго обстоятельства въ жизни поэта, онъ можетъ быть не былъ бы въ силахъ коснуться многаго въ своихъ историческихъ драмахъ. Само собой разумѣется, утонченный дворъ королевы Елизаветы не могъ представить Шекспиру лицъ, сходныхъ съ Букингамомъ «Ричарда III» по злодѣйствамъ, но въ отношеніи типическихъ сторонъ и, такъ сказать, всего остова этой личности, онъ былъ способенъ дать наблюдателю многое, какъ и всякій дворъ въ гораздо позднѣйшее время. Букингамъ — лицо двойственное. Натура его вовсе не натура злодѣя, въ ней есть величавость вельможи и еще другое чисто британское качество — независимость, которая можетъ на время изгладиться, даже замѣниться раболѣпствомъ, но которая непремѣнно проявится при избыткѣ гнета, а потому всегда будетъ требовать большой осторожность со стороны повелителя. Ричардъ на минуту забылъ эту осторожность, и за то нажилъ себѣ врага въ человѣкѣ, который, за день тому назадъ, продалъ бы свою душу дьяволу по его прихоти. Это свѣтлыя стороны Букингама; черныя его стороны всѣ въ одномъ словѣ: онъ царедворецъ всей душой, и способенъ быть человѣкомъ тогда только, когда царедворецъ погибъ навѣки. Какъ хамелеонъ получаетъ свой цвѣтъ отъ предмета, на которомъ сядетъ, такъ Букингамъ получаетъ свои качества и пороки отъ властителя, который даетъ ему поле для интригъ и почести для честолюбія. При вяломъ, но кроткомъ Эдвардѣ, Букингамъ не только не дѣлаетъ худыхъ дѣлъ, но считается истиннымъ вельможей, стоящимъ выше мелкихъ ссоръ или смятеній. Въ тревожную пору междоусобій, при концѣ царствованія Генриха VI, онъ не только велъ себя съ осторожностью, но даже пріобрѣлъ почетную извѣстность, не принимая участія въ кровавыхъ дѣлахъ, развязка которыхъ была для него еще загадочна.

«Ты не запятнанъ нашей царской кровью», говоритъ ему королева Маргарита и выдѣляетъ его изъ общихъ своихъ проклятій до тѣхъ поръ, пока онъ не раздражаетъ ее, угождая Глостеру. Живи Букингамъ при Генрихѣ V, мы бы видѣли его на конѣ, врубающимся во французскія дружины; при Ричардѣ II, онъ забавлялъ бы короля разными увеселеніями и, можетъ быть, пошелъ бы защищать его противъ Болингброка. Но судьба послала ему въ повелители кроваваго злодѣя, въ лицѣ Ричарда III. Дальновидный болѣе всѣхъ своихъ товарищей но двору, Букингамъ сразу понялъ, что этотъ человѣкъ сокрушитъ все передъ нимъ стоявшее и схватитъ корону въ свои руки. Безъ усилія, безъ внутренней борьбы, онъ избралъ единственный путь, сулившій ему власть; милость сильнѣйшаго изо всѣхъ принца, довѣріе существа, рожденнаго для владычества, Онъ продалъ свою душу и хладнокровно сталъ Іудою при особѣ повелителя адскихъ легіоновъ. Спокойно и навсегда передавшись интересамъ герцога Глостера, Букингамъ до малѣйшихъ подробностей дѣйствуетъ сообразно своему призванію царедворца. Не имѣя въ душѣ никакой жестокости, онъ исполняетъ всѣ желанія тирана; не питая никакой вражды къ людямъ, ни даже къ своимъ соперникамъ у трона, онъ проливаетъ кровь, исполняетъ казни, замышляетъ убійства. Привязанности къ Глостеру онъ не чувствуетъ ни малѣйшей; въ этомъ отношеніи онъ замѣтно отдѣляется отъ Кетсби и Ратклиффа, — грубыхъ убійцъ, по симпатіи зла питающихъ къ Ричарду собачью преданность {*}. Наслажденія зломъ Букингамъ не понимаетъ и между тѣмъ, какъ Глостеръ при всякомъ помыслѣ о еще живомъ врагѣ; позволяетъ себѣ выходки бѣшенаго бульдога, его клевретъ ведетъ дѣла мрака и крови, словно какое нибудь дипломатическое дѣло или придворный праздникъ. Въ тонкомъ, требующемъ великой ловкости; дѣлѣ, по избранію на царство Ричарда Гло��тера, Букингамъ одушевляется несравненно болѣе, во первыхъ потому, что тутъ интересъ его собственнаго возвышенія, а во вторыхъ изъ за возможности вести огромную интригу, передъ которой ничто всѣ такъ презираемыя имъ интриги, кипѣвшія при королѣ Эдвардѣ. Тутъ онъ на своей почвѣ, тутъ душа его радуется, рѣчь становится весела, и хитрѣйшія выдумки идутъ одна за другою. Что за тонкость при подготовкѣ всей суеты избранія, что за глазъ на эффекты обстановки, что за свѣтлое сознаніе своего мастерства въ ту минуту, когда Глостеръ выходитъ на балконъ своего замка, съ молитвенникомъ въ рукѣ, между двумя почтеннаго вида епископами. И епископы, и молитвенникъ, и далѣе ожиданіе гражданъ подъ галлерею — все это придумано Букингамомъ; при всей хитрости патрона его, такія ухищренія даже Глостеру не подъ силу! Вчитайтесь со вниманіемъ въ рѣчь, которою Букингамъ призываетъ на престолъ своего соумышленника: какой торжественно офиціальный тонъ, какая изворотливость доводовъ, какая тонкость лести, какое смѣлое и такъ необходимое для глупаго народа обращеніе къ угрозамъ, — вслѣдствіе колебаній Глостера! Тутъ Букингамъ весь высказывается, и послѣ этой сцены, характеръ его не требуетъ уже никакихъ художественныхъ дополненій.

{*) Вспомнимъ, какъ Ратклиффъ ухаживаетъ за королемъ въ пятомъ актѣ, какъ онъ говоритъ съ нимъ, и на сколько самъ Ричардъ полонъ къ нему довѣрія. Что до Кетсби, то онъ увлеченъ личностью своего повелителя, дивится ей за минуту до потери сраженія.

На помощь, герцогъ Норфолькъ! Выручай!

Король въ бою творитъ за чудомъ чудо.

Какъ бѣшеный, въ опасность лѣзетъ онъ,

Подъ нимъ коня убили, — безъ коня

Онъ рубится…}

Ссора Букингама съ королемъ Ричардомъ вдвойнѣ замѣчательна: и по поводу, и по событію. Изъ-за чего свѣтлѣйшій вельможа, по богатству и значенію почти равный съ принцами крови, да сверхъ того, никогда не выказывавшій признакомъ корыстолюбія, до такой степени вдругъ захотѣлъ какого-то графства и движимой собственности покойнаго короля Эдварда? Какимъ образомъ этотъ тонкій человѣкъ могъ до такой степени увлечься жадностью и даже позабыть первыя условія двора, запрещающія тревожить короля частными просьбами во время торжественныхъ выходовъ? A какимъ же способомъ объяснимъ мы безуміе сильнымъ и умныхъ вельможъ, выходящихъ изъ себя за то, что имъ не данъ въ очередь какой нибудь орденъ святаго Лазаря, цѣной въ девять червонцевъ, считая тутъ и ленту? Изъ-за какихъ причудъ екатерининскій магнатъ, получивъ извѣстіе о томъ, что ему велѣно побывать въ его великолѣпныхъ имѣніяхъ, упалъ на полъ, пораженный апоплексическимъ ударомъ*? Кто самъ не испытывалъ или, по крайней мѣрѣ, не видалъ ничего подобнаго, тотъ можетъ философствовать вволю; но Шекспиръ не счелъ тутъ философіи за необходимость, а предпочелъ воспользоваться истинно художественной чертою, безъ сомнѣнія, не разъ подмѣченною имъ въ Виндзорѣ и Ричмондѣ.

Какъ вы презрѣненъ поводъ разрыва герцога Букингама съ королемъ Ричардомъ, но нельзя не сознаться, что самый разрывъ не можетъ быть заклейменъ этимъ эпитетомъ. При всѣхъ своихъ преступленіяхъ и безсовѣстности, Букингамъ все-таки британскій лордъ, котораго не всегда можно оскорблять безнаказанно. Баронъ Пумперникель или Картоффельнъ-Кранцъ, германскіе вельможи, на его мѣстѣ, отправились бы въ свои замки, полные безсильнаго гнѣва, и король, ихъ обидѣвшій, оставилъ бы обоихъ недовольныхъ дуться на свободѣ, но въ настоящемъ случаѣ ничего подобнаго быть не можетъ, и Букингамъ не уѣдетъ дуться въ свой замокъ, и король Ричардъ не оставитъ его хмуриться сколько ему угодно. Первое слово раздора между этими товарищами по пролитой крови есть слово войны и вызова. Герцогъ скачетъ на берегъ моря, собираетъ ополченіе и зоветъ на царство графа Ричмонда, — король немедленно идетъ на него и, захвативъ своего бывшаго друга, приказываетъ казнить его немедленно. Мы встрѣчаемъ Букингама въ послѣдній разъ, передъ топоромъ и плахой, на концѣ кроваваго поприща, съ полнымъ сознаніемъ всѣхъ своихъ преступленій. Здѣсь онъ въ первый разъ предстаетъ предъ насъ не царедворцемъ, а человѣкомъ. Душа его пробита скорбью, память хранить въ себѣ весь рядъ ложныхъ клятвъ, всѣ жертвы, когда-то принесенныя минутному кумиру. Завѣса спала съ глазъ несчастнаго, и подобно умалишеннымъ, которые почти всегда приходятъ въ разумъ предъ смертью, Букингамъ кидаетъ взглядъ раскаянія на свое отвратительное прошлое, а потомъ безъ ропота сходитъ въ могилу.

Лордъ Гестингсъ и лордъ Стенли — тоже британскіе аристократы и тоже придворные люди. Ни между ими двумя, ни между ними и Букингамомъ нѣтъ ни малѣйшаго сходства; Букингамъ не можетъ существовать безъ двора и великаго вліянія на государства, — Гестингсъ же слишкомъ молодъ, а Стенли слишкомъ старъ для такой исключительности. Гестнигсъ слишкомъ любитъ наслажденія, слишкомъ крутъ для того, чтобъ сдѣлаться чьимъ либо хамелеономъ, — лордъ Стенли слишкомъ дорожитъ остаткомъ своей жизни для того, чтобъ, очертя голову, бросаться въ опасный водоворотъ придворныхъ происковъ. Тѣмъ не менѣе и Стенли и Гестингсъ люди далеко не ничтожные; король Ричардъ понимаетъ ихъ хорошо и видитъ въ нихъ опасныхъ непріятелей. Онъ дѣлаетъ все возможное для того, чтобъ переманить на свою сторону блестящаго, храбраго, щедраго и любимаго народомъ лорда Гестингса. Гестингсъ, какъ всѣ вельможи, еще не вполнѣ порабощенные дворомъ, не умѣетъ скрытничать: его дружба горяча, его непріязнь порывиста, открыта и неумолима. Онъ ненавидитъ родню королевы Елизаветы, не можетъ ладить съ новоиспеченными графами и маркизами, подпадаетъ ихъ навѣтамъ, и не смотря на свое званіе лорда-камергера, подвергается аресту въ Товэрѣ. Ричардъ пытается, подойти къ нему съ этого пути, По смерти короля Эдварда, онъ арестуетъ и осуждаетъ на казнь противниковъ Гестингса, и подсылаетъ къ лорду-камергеру Кетсби съ этимъ извѣстіемъ. Радость принца порывиста и необузданна. Онъ весело вспоминаетъ о гоненіяхъ, какія терпѣлъ отъ своихъ враговъ; подсмѣивается надъ ихъ бѣдой; какъ ребенокъ, хвастаетъ своей побѣдой передъ посторонними лицами, еще недавно бывшими свидѣтелями его немилости. Но Кетсби, клевретъ герцога Глостера, имѣетъ къ Гестингсу другое, болѣе щекотливое порученіе; онъ долженъ выпытать его мысль насчетъ честолюбивыхъ видовъ Ричарда, насчетъ низложенія сына той самой Елизаветы, которая когда-то такъ вредила нашему лорду. При нервомъ намекѣ передъ нами раскрывается вся прямота Гестингса, вся его преданность законности, а вмѣстѣ съ нею и его гибельная неосмотрительность.

Покуда голова моя цѣла,

Короною играть я не позволю!

говоритъ Гестингсъ, и словами этими выкупаетъ многое изъ своего прошлаго. Кетсби искусно лавируетъ въ сторону, заминаетъ рѣчь и безъ труда обманываетъ довѣрчиваго пріятеля, произнесшаго собственный смертный приговоръ и все еще продолжающаго считать себя на верху величія и почестей. Мало того, что Гестингсъ безъ нужды выдаетъ свои помыслы и становится на дорогѣ лорда-протектора, онъ не принимаетъ никакихъ мѣрь для защиты короны, даже для спасенія собственной жизни. Напрасно Стенли даетъ ему добрые совѣты, напрасно самый конь его спотыкается на пути и вздрагиваетъ, глядя на стѣны Товэра: — ни старческая мудрость, ни суевѣріе не наводятъ Гестингса на мысль объ осторожности. Онъ спокойно входитъ въ западню: шутитъ и болтаетъ въ совѣтѣ лордовъ, а минуту спустя, пропасть разверзается подъ нимъ — и мертвая голова Гестингса падаетъ съ плахи.

Лордъ Стенли, какъ было уже сказано, старъ и остороженъ, да и странно было бы не выучиться осторожности, видѣвши на своемъ вѣку все то, что видѣлъ нашъ лордъ въ теченіе самыхъ кровавыхъ годовъ британской исторіи. Стенли не принадлежитъ къ друзьямъ законности; головы своей онъ не положитъ ни за кого на свѣтѣ, и уживется со всякимъ извергомъ, до той поры однако-же, пока не представится явная, положительная возможность отдѣлаться отъ изверга, насоливши ему какъ слѣдуетъ. Ричардъ III видитъ Стенли насквозь, ненавидитъ въ немъ отчима графа Ричмонда, но при всей своей смѣлости и ловкости, не можетъ погубить этого старика, выскользающаго изъ рукъ, умаляющегося, увертывающагося при каждой опасности. Можетъ быть популярное имя Стенли удерживаетъ руку тирана, можетъ быть король надѣется на свой зоркій глазъ и своихъ шпіоновъ; но какъ бы то ни было, старый лордъ, подобно Протею въ миѳлогіи, неминуемо ускользаетъ отъ всѣхъ преслѣдованій. Ричардъ не можетъ говорить съ нимъ хладнокровно: съ каждымъ словомъ онъ колетъ его своими подозрѣніями, выказываетъ къ нему оскорбительное недовѣріе, даже передъ сраженіемъ беретъ его сына въ заложники, а между тѣмъ Стенли все-таки остается однимъ изъ главныхъ вельможъ и командиромъ цѣлаго отряда, который въ рѣшительную минуту весь передается Ричмонду, конечно со своимъ начальникомъ.

На босвортскомъ полѣ, послѣ выиграннаго сраженія, лордъ Стенли снимаетъ корону съ мертваго Ричарда и надѣваетъ ее на голову своего пасынка. Эта минута, на всей вѣроятности, должна назваться лучшей минутой въ жизни старой лисицы — Стенли. Но мы думаемъ, что радость стараго лорда должна нѣсколько разниться отъ радости Ричмонда и вождей, съ нимъ побѣдившихъ. Пока юноши возносятъ мольбы къ небу и пророчатъ счастливые годы своей родинѣ, хитрый старичокъ, по всей вѣроятности, размышляетъ о томъ, какъ сладко будетъ ему отдохнуть въ своемъ великолѣпномъ замкѣ и оттуда явиться ко двору, гдѣ ждетъ его, подъ конецъ жизни, почетное спокойствіе, безъ всякой перспективы быть обезглавленнымъ или задушеннымъ въ Товэрѣ.

Побочная и безъ всякаго старанія отдѣланная роль короля Эдварда IV стоитъ, однакоже, большаго вниманія въ психологическомъ отношеніи. Король не дѣлаетъ ровно ничего и является только въ одной сценѣ, впрочемъ довольно обширной, на которую мы долгомъ считаемъ обратить особенное вниманіе читателя. Въ ней соединены всѣ художественныя черты, вслѣдствіе которыхъ выростаетъ передъ нами образъ умирающаго сластолюбца, истощеннаго излишествами, не злого по душѣ, и самой болѣзнью расположеннаго къ болѣзненной нѣжности. Мнительность и суевѣріе короля, которыми Глостеръ воспользовался на погибель Кларенса, тоже совершенно подходятъ къ положенію Эдварда и роду его недуга. Люди неумѣренные въ любовныхъ наслажденіяхъ рѣдко бываютъ злы, но иппохондрическая недовѣрчивость, чувстввтельность, развитая ненормально, и трусливость во всѣхъ дѣлахъ жизни, почти всегда бываютъ ихъ удѣломъ, что подтвердитъ всякій медикъ, знающій свою науку. Въ этомъ отношеніи Шекспировъ Эдвардъ вѣренъ природѣ, и такъ какъ мы видимъ его въ послѣднемъ періодѣ истощенія, за нѣсколько дней передъ смертью, то и черты выше обозначенныя, сказываются въ немъ съ полной рельефностью. Его тяготятъ несогласія приближенныхъ, въ будущемъ видитъ онъ бѣды для своей семьи, и потому пытается примирять враждующихъ вельможъ, соединить ихъ воедино словами дружбы и благочестія. Какъ дитя, онъ радуется дружеской комедіи, разыгранной въ его угоду лицами, неспособными на примиреніе; какъ больной человѣкъ онъ съ отрадою встрѣчаетъ минуту отдыха, разсчитываетъ на ея продолженіе, — и посреди до приторности добродѣтельнаго расположенія духа, внезапно получаетъ извѣстіе о смерти своего брата Кларенса. Тутъ къ его сердцу подступаютъ и ужасъ передъ судомъ Божіимъ и болѣзненная чувствительность, про которую мы говорили, и дѣйствительная братская любовь, на время позабытая. Душу леденящими словами, истиннымъ воплемъ сердца встрѣчаетъ король Эдвардъ роковое извѣстіе, и на долю его, одного изъ самыхъ незначительныхъ лицъ драмы, выпадаютъ строки, принадлежащія къ лучшимъ памятникамъ Шекспировой поэзіи:

Имѣлъ я духъ сгубить родного брата,

И я рѣшусь помиловать раба?…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кто мнѣ напомнилъ, какъ мой бѣдный братъ,

Порвавши связи съ Варвикомъ могучимъ,

Сталъ за меня и бился за меня?

Кто мнѣ напомнилъ, какъ въ бою тяжеломъ,

Когда Оксфордъ меня одолѣвалъ,

Онъ спасъ мнѣ жизнь и ласково сказалъ мнѣ:

«Живи и будь царемъ, мой милый братъ!»

Кто мнѣ напомнилъ, какъ въ холодномъ полѣ,

Полузамерзшіе, лежали мы,

И онъ меня закрылъ своей одеждой,

A симъ, больной, полунагимъ остался

Подъ леденящимъ сводомъ темной ночи?…

Нужно ли говорить о томъ, какое дѣйствіе производитъ этотъ вопль о погибшемъ, этотъ пароксизмъ братской любви въ устахъ умрающаго человѣка и короля Англіи?

Женскихъ лицъ въ драмѣ немного: первое и плѣнительнѣйшее изъ нихъ несомнѣнно леди Анна, несчастная супруга короля изверга. Мы знаемъ очень хорошо, что женщинамъ не нравится характеръ леди Анны, и даже многіе изъ горячихъ поклонниковъ Шекспира не шутя упрекаютъ за него поэта. По мнѣнію поклонниковъ этихъ, творецъ «Ричарда III-го», всегда готовый смотрѣть на женщинъ съ слишкомъ средневѣковой точки зрѣнія, умышленно совмѣстилъ въ леди Аннѣ всѣ шаткія, ребяческія и слабыя стороны женскаго характера. Защищать шекспировыхъ героинъ мы не беремся: Корделія и Дездемона въ этомъ случаѣ краснорѣчивѣе всякой защиты; что же касается до леди Анны, то, по нашему мнѣнію, она не только не представляетъ поэта, по чему нибудь оскорбительнаго, но напротивъ, кажется намъ прелестною при всѣхъ своихъ слабостяхъ. Леди Анна есть лицо живое, вѣрное во всѣхъ поколѣніяхъ, стоящее не одного пристальнаго изученія, но и всей симпатіи читателя. Она не имѣетъ героизма Корделіи, это правда; у нея шаткій, женскій разумъ, какъ она сама сознается; при первомъ своемъ появленіи на сцену, она совершаетъ величайшее дѣло непостоянства, на какое только можетъ быть способна женщина, — но изъ за этого еще нельзя бросать камня въ одно изъ трогательнѣйшихъ созданій Шекспира. Міръ наполненъ женщинами въ родѣ леди Анны, — хотя, по счастію для нихъ, въ томъ же мірѣ рѣдко встрѣчаются демоны-соблазнители, подобные Глостеру. Натура Анны — страстная и вспыльчивая, не знающая границъ въ своихъ порывахъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ неспособная на продолжительный гнѣвъ, и смягчающаяся тѣмъ полнѣе, чѣмъ ужаснѣй были минуты ея недолгаго раздраженія. Это натура чистаго, горячаго, благороднаго ребенка, вѣчно нуждающагося въ надзорѣ и любящемъ руководствѣ, вѣчно впадающаго въ бѣду, чуть его предоставятъ собственному произволу. Всѣ побужденія этой натуры идутъ изъ чистаго источника; лишенная всякой зоркости на худое, она легко поддается каждому обольщенію, если оно прикрыто маской любви, страданія, чистаго раскаянія. Безсиліе леди Анны передъ страстной рѣчью есть недугъ всѣхъ преданныхъ женщинъ; ея способность скоро забывать старую любовь показываетъ въ ней существо, полное жизни и жаждущее любви живой, а не мертвой. Безъ этого, какъ все бы могли мы объяснить ея вниманіе къ человѣку, который зарѣзалъ ея мужа, ея отца, и еще при гробѣ послѣдняго, едва умывши свои кровавыя руки, осмѣлился произнести передъ всю признанія отчаянной страсти? Не физическая же красота Ричарда ее обольстила, не увлеклась же она положеніемъ Глостера, въ то время не имѣвшаго ни силы, ни общественнаго уваженія, да еще и запятнаннаго во всѣхъ отношеніяхъ! Ее просто увлекъ голосъ раскаянія и преданности; ея довѣрчивое сердце не могло предугадать обмана въ человѣкѣ, который подставилъ ей свою грудь и съ воплемъ требовалъ смерти; наконецъ, ея женское самолюбіе увлеклось мыслію о любви мужа, всѣмъ страшнаго, который никогда

Ни къ другу, ни къ врагу

Не обращался съ ласковой мольбою.

Неужели же эти побужденія презрѣнны, неужели они могутъ набросить тѣнь на характеръ леди Анны и дать поводъ къ осужденію Шекспировыхъ понятій о женщинѣ? Да ежели бъ наконецъ леди Анна была дѣйствительно тѣмъ, что хотятъ видѣть въ ней иные комментаторы, то есть пустою дурою; еслибъ въ ея существѣ не было началъ святыхъ и чистыхъ — то какъ же объяснить послѣ того восхищеніе Глостера послѣ ея ласковаго прощанія? Такъ можетъ радоваться только демонъ, смутившій душу ангела; а для ангела плохая характеристика въ глупости и женскомъ непостоянствѣ. Когда въ четвертомъ дѣйствіи, король Ричардъ уничтожаетъ гнѣвъ королевы Елизаветы, матери имъ зарѣзанныхъ принцевъ, и даже выпрашиваетъ у ней согласіе на бракъ съ ея дочерью, такая побѣда не исторгнетъ изъ его души никакихъ радостныхъ криковъ. «Насилу-то смягчилась непостоянная дура», холодно говоритъ онъ вслѣдъ королевѣ, и въ этомъ случаѣ онъ правъ, какъ нельзя болѣе: побѣдѣ надъ Елизветой радоваться не стоитъ. Леди Анна — дѣло иное, и вотъ почему, обольстивъ ее, человѣкъ-демонъ доходитъ до проявленій безпредѣльнаго восхищенія. Нѣтъ, и повторяемъ это съ полнымъ убѣжденіемъ: леди Анна есть достойный цвѣтокъ въ роскошномъ цвѣтникѣ Шекспировыхъ женщинъ; свѣтлое созданіе, не теряющее своего блеска въ созвѣздіи другихъ свѣтлыхъ и болѣе безгрѣшныхъ созданій, которымъ цѣлый свѣтъ по справедливости удивляется. Подобно Корделіи, она является лишь въ самомъ небольшомъ количествѣ сценъ драмы, но вездѣ является живою, вѣрною себѣ, возбуждающею наше безграничное сострадаеіе. Мы не знаемъ ничего умилительнѣе сценъ, въ которыхъ снова является это бѣдное дитя, созданное для любви и счастія, и является передъ нами обольщеннымъ, покинутымъ, и какъ будто въ насмѣшку надъ его долею, осыпаннымъ всѣми наружными признаками величія. Трудно удержаться отъ слезъ въ тѣ минуты, когда Стенли приходитъ звать леди Анну въ церковь для коронованія: такое сочетаніе неизбѣжнаго величія съ безутѣшной скорбью могло бы одно прославить всякаго поэта, но у Шекспира подобныя сближенія родятся безпрестанно, и подмѣчать ихъ значило бы писать новый этюдъ въ добавленіе къ этюду нашему. Королева Елизавета, которой мы сейчасъ только коснулись, говоря о леди Аннѣ, есть дѣйствительно, если не дура, какъ называетъ ее король Ричардъ, то во всякомъ случаѣ женщина пустая и вялая. Поэтъ очертилъ ее съ небрежностью; но обыкновенная сила таланта сказалась сама собой и помимо всякой заботы со стороны творца. Елизавета стоитъ предъ нами какъ живая. Елизавета Грей, впослѣдствіи жена и вдова короля Эдварда, родилась въ небогатомъ семействѣ, вышла замужъ за небогатаго дворянина и служила образцомъ нехитрыхъ мѣщанскихъ добродѣтелей до той поры, когда Эдвардъ, самъ человѣкъ не блистательный, не плѣнился ею и не возвелъ ее съ собою на тронъ британскій. Елизавета была уже не молода во время своего второго брака; вмѣстѣ съ ней, въ семью Эдварда вошла многочисленная толпа ея родственниковъ, которымъ надавали титловъ и чиновъ въ ущербъ людямъ болѣе достойнымъ. Это породило ссоры и интриги, въ которыхъ королева не могла не принять участія. И дворъ, и народъ не были расположены къ Елизаветѣ, хотя, полнаго пристрастія къ своей роднѣ, она не дѣлала ничего худого, и даже можетъ быть, при другихъ болѣе спокойныхъ годахъ, могла бы прослыть доброю королевою; какъ бы то ни было, посреди политическихъ смутъ, неизвѣстности за свою будущность, ссоръ и вѣчнаго столкновенія партій, Елизавета могла думать только о себѣ, своихъ дѣтяхъ и своихъ неспособныхъ родственникахъ. Нелюбимая братьями короля, тяжко оскорбляемая Глостеромъ и его сторонниками, она горько сѣтуетъ о своей прежней скромной долѣ; но сѣтованія эти (художественная черта, общая всѣмъ безхарактернымъ женщинамъ) не мѣшаютъ ей высоко цѣнить званіе королевы, безпрестанно трепетать за свою власть и свое вліяніе. Разъ вкусивши почестей, бѣдная женщина привязалась къ нимъ со всей силой своей мѣщанской натуры, но не получила ни энергіи, нужной для королевы, ни даже способности вполнѣ наслаждаться своимъ величіемъ. Не смотря на то, Елизавета все таки выше всего цѣнила свой санъ, была готова забыть все на свѣтѣ для его сохраненія. Всѣ эти тонкія особенности мелкой души переданы Шекспиромъ съ большою рельефностью. Съ самаго начала драмы жена Эдварда плачется на свою долю, тоскуетъ о прежнихъ безмятежныхъ годахъ, открыто говоритъ, что званіе британской королевы принесло ей одни оскорбленія, а между тѣмъ боится всякой перемѣны и не столько жалѣетъ объ умирающемъ мужѣ, сколько заботится о тамъ, что будетъ съ ней самой послѣ его смерти. Когда послѣ смерти короля, Ричардъ Глостеръ наноситъ ударъ всей ея партіи арестомъ Грея и Вогена; Елизавета, даже еще не зная о ихъ предстоящей казни, почти лишается разсудка со страха. Вмѣсто того, чтобъ соединить вокругъ себя друзей законности, и, принявъ всѣ мѣры для защиты, выжидать своего часа, она запирается въ церкви съ своимъ младшимъ сыномъ, раздражаетъ протектора признаками явнаго недовѣрія и вмѣстѣ съ тѣмъ не дѣлаетъ ровно ничего, способнаго разрушить его зловредные планы. Плаксивая и пустая женщина, она упускаетъ всѣ случаи въ свою пользу, до послѣдней минуты не помышляетъ о возможности дать отпоръ злодѣю, и, оставаясь истинно неспособною на какое нибудь дѣло, все-таки отчаянно держится за свой безплодный санъ королевы. Самое состраданіе, возбуждаемое въ насъ Елизаветою въ ту пору, когда на голову ея обрушивается потокъ величайшихъ бѣдствій, когда лѣта ея, невинные отроки предательски умерщвлены въ Товэрѣ, самое состраданіе наше, говоримъ мы, какъ-то неполно и перемѣшано съ нѣкоторымъ чувствомъ презрѣнія. Елизавета выказывается пустою и шаткою даже въ своей ненависти къ Ричарду, убійцѣ ея малютокъ. Она встрѣчаетъ губителя вскорѣ послѣ преступленія, когда еще тѣла маленькихъ принцевъ не успѣли предаться тлѣнію: мы ждемъ отъ нея проклятій или какого нибудь отчаяннаго дѣла, а она довольствуется многословными упреками, за которыми, въ самомъ скоромъ времени, слѣдуетъ поступокъ истинно позорный, то есть согласіе за бракъ оставшейся дочери, и съ кѣмъ же — съ Ричардомъ, губителемъ всего ихъ семейства! Тѣмъ или другимъ путемъ, званіе королевы и почетъ съ нимъ неразлучный будутъ сохранены для Елизаветы. «Дрянная дура!» говоритъ про нее Ричардъ, и эти слова единственная награда несчастной женщины, позабывшей и стыдъ, и мщеніе, и материнскую скорбь для сохраненія сана, которымъ столько лѣтъ не умѣла пользоваться.

Не такова королева Маргарита, вдова короля Генриха VI, свергнутаго съ престола и умерщвленнаго представителями Йоркскаго дома. Это королева настоящая и рожденная для королевскаго санъ, это женщина запятнанная кровью и преступленіями, но горько поплатившаяся за свое прошлое, и все-таки величавая въ своемъ уничиженіи. Не безъ боя уступила Маргарита свои права во время предпослѣдней борьбы Ланкастеровъ съ Йоркскимъ домомъ: народъ называлъ ее французской волчицей (she wolf of France), и не понапрасну. Она, какъ волчица, грызлась за свое логовище, она выѣзжала верхомъ передъ войсками, собирала дружины и вызывала помощь изъ Франціи; она издѣвалась надъ умирающимъ Йоркомъ и радовалась, глядя, какъ убивали маленькаго Рутленда, его сына. Изгнанная подъ страхомъ смертной казни Маргарита нѣсколько разъ пробиралась въ Лондонъ, нѣсколько разъ замышляла возстаніе и до послѣдняго часа не переставала звать себя королевою. Для Маргариты санъ королевы выше всего, утрата его тяжеле гибели мужа и сына; о ней она никогда не забываетъ, ею она начинаетъ и заканчиваетъ всѣ свои проклятія. Сыну Елизаветы говоритъ она:

Вамъ, новаго издѣлія вельможи,

Знать не дано, что значитъ — санъ высокій

Утратить и оплакивать его…

«Ты мой престолъ взяла», безпрестанно повторяетъ она женѣ Эдварда ІѴ, и за то пророчитъ ей отплату, по ея мнѣнію, изо всѣхъ отплатъ самую страшную:

Ты, королева, — тамъ же какъ и я

Переживи свой королевскій санъ,

Переживи дѣтей, и плачь надъ ними,

И все живи, — и наглядись на то,

Какъ новая захватитъ королева

Твои права и почести твои!

Даже увидавши прежнихъ своихъ враговъ посреди уничиженія, она неспособна смягчить своего гордаго сердца, и только можетъ радоваться исполненію своихъ проклятій, да снова припомнить свои слова о томъ, что значитъ когда-то быть королевою и навсегда проститься съ этимъ званіемъ. «Теперь ты пузырь за водной глади», повторяетъ она Елизаветѣ, — «теперь ты королева, годная только для театральныхъ подмостковъ! Гдѣ твоя былая радость, — гдѣ вельможи, толпами ходившіе за тобой? гдѣ войска, тебя сопровождавшія? Кто становится на колѣни передъ тобою? кто кричитъ въ честь твою: да здравствуетъ королева Британіи?...» Слова истинно страшныя, — раскрывающія передъ нами всю душу этого неукротимаго существа, у порога гроба не имѣющаго силы забыть о прошломъ величіи. Какая разница съ Елизаветою и ея жалобами по поводу прежней безвѣстной доли и тихихъ радостей!

Роль королевы Маргариты невелика, но вся преисполнена великолѣпныхъ лирическихъ мѣстъ, и потому можетъ дать много чудныхъ моментовъ артисткѣ съ дарованіемъ. Какъ вы уже замѣтили въ своемъ мѣстѣ, черезъ избьггокъ лиризма, эта роль не всегда ладитъ съ ходомъ драматическаго дѣйствія, и не смотря на то, вообразить драмы «Ричардъ III» безъ королевы Маргариты мы не въ состояніи. Душѣ было бы тяжело, еслибъ, во всемъ этомъ лабиринтѣ кровавыхъ и беззаконныхъ дѣлъ, глаза наши не останавливались на величественной фигурѣ женщины, жестоко пострадавшей за свои преступленія и пророчащей еще страшнѣйшія кары злодѣямъ, наполняющимъ сцену. Потребность высшей справедливости удовлетворена, а нѣкоторая задержка въ движеніи пьесы съ избыткомъ выкупается художественнымъ созданіемъ этой дряхлой, изтерзанной, но не сокрушимой Сивиллы, съ ея жаждой мщенія, съ безконечной скорьбю объ утраченномъ величіи.

Въ созданіи лица герцогини Йоркской, матери короля Ричарда и бабушки младенцевъ задушевныхъ въ Товерѣ, опять таки сказывается поэтъ, безпредѣльный какъ море, и сильный какъ сама природа. Самой черствой душѣ хоть что нибудь окажетъ этотъ безукоризненный, сердцу говорящій образъ кроткой старушки, чуждой всѣмъ преступленіямъ, вокругъ нея совершающимся, испытавшей всѣ удары враждебнаго рока, оплакавшей все свое, когда-то цвѣтущее семейство, родившей на свѣтъ сына-чудовище, и не смотря на все это, милой и любящей, чуждой всякаго ожесточенія, до той поры, когда наконецъ послѣднее гибельное дѣло Ричарда, убійство дѣтей Эдварда, переполнивъ всѣ мѣры зла, не заставляетъ ее произнести свое тяжелое, материнское проклятіе. Герцогиню Йоркскую мы постоянно видимъ окруженную дѣтьми, въ кругу сиротъ Кларенса, маленькихъ принцевъ, сыновей Эдварда, и всякій читатель, когда либо наблюдавшій за проявленіями любви прародительской, неминуемо признаетъ въ старушкѣ типическое лицо бабушки. Ея нѣжныхъ разговоровъ съ внучатами, ея горькихъ сѣтованій о ихъ участи, никто не смѣшаетъ съ нѣжностью материнской, съ материнской скорбью: тутъ сказывается нѣжность и горе женщины, черезъ старость сближенной съ дѣтствомъ, положившей всю свою честную, любящую душу въ любовь къ внучатамъ. Даже въ ту минуту, когда, поглощенная отчаяніемъ, герцогиня Йоркская проклинаетъ своего сына злодѣя, трезвыя слова получаютъ особенный характеръ отъ одного нѣжнаго выраженія по поводу погибшихъ младенцевъ. «Малютки души дѣтей Эдварда вдохнутъ отвагу твоимъ врагамъ, и предскажутъ имъ побѣду надъ тобою», произноситъ страдалица, убитая во всѣхъ своихъ привязанностяхъ. Неправильное и полное ласки выраженіе littte souls (малютки души), своей прелестью выдается изо всей рѣчи, вызывая слезу отъ самаго холоднаго цѣнителя.

Собственно о переводѣ мы не считаемъ нужнымъ распространяться, и скажемъ только, что онъ сдѣланъ не по Колльерову изданію. Полемика по поводу колльерова открытія, въ про��ломъ году разгорѣлась съ новой силою и мы сожалѣемъ откровенно, что у насъ недостало терпѣнія снова слѣдить за ходомъ этого нескончаемаго спора. Съ годами вопросъ рѣшится, и тогда мы успѣемъ, если будетъ нужно, сдѣлать въ нашемъ текстѣ небольшія измѣненія, сообразно замѣткамъ, открытымъ въ знаменитой рукописи. Равнымъ образомъ читатель почти не найдетъ въ нашихъ примѣчаніяхъ подстрочно-буквальнаго перевода нѣкоторыхъ стиховъ, какъ это было въ примѣчаніяхъ «Коріолана». Въ «Ричардѣ III-мъ» мы тоже останавливались предъ странностью нѣкоторыхъ, черезчуръ метафорическихъ отрывковъ, и переводили ихъ безъ смягченія.

Такое дѣло, безъ сомнѣнія, облегчалось отчасти энергіею подлинника, отчасти его чистотой отъ эвфуистическихъ пятенъ.