Фельетоны Аркадия Аверченко

— Хорошо же вы, болгары, благодарите русских^{[К 1]} за Шипку.
— О-о, — иронически усмехнулся [чиновник]. — Болгары и русские — это братья.
— Совершенно верно. И Каин с Авелем были братья.^[4][3]

Искусство интервьюировать требует некоторых особенных, своеобразных черт характера: нужно быть немножко нахалом, немножко жуликом, немножко лжецом.
Впрочем, в личной жизни интервьюер может быть добродетельнейшей личностью, <…> а все указанные в начале печальные свойства, дремлющие на дне всякой, самой высокой души, он должен вызывать на поверхность только а момент «работы».
Знавали же мы палачей — прелестнейших людей в частной жизни, что не мешало им в момент отправления обязанностей деловито рубить головы, как капусту…^[5] — вариант распространённых мыслей

Вы помните?
Тупой упрямый близорукий деспот подходил к гниющей куче старого дрязга и хлама и, порывшись в облаках удушливой пыли, вынимал первое, что подвёртывалось под руку:
— Штюрмера
— Трепова
— Протопопова.
И помельче: обломки и обрезки вонючих сальных свечей — Кульчицкого, Хвостова, Маклакова^[6]…
Выбрав, плевал на ладонь, стирал пыль и паутину и выставлял перед собой с важным видом авгура:
— Вот вам новый министр.
<…> как благоговейно принималось большинство газет разбирать все pro и contra новоявленного сального огарка…

Захожу и наталкиваюсь на очередь.
Правда, очередь внутренняя, не выходящая за пределы магазина, но это, пожалуй, ещё хуже. Всё равно как внутренний нарыв в теле человека. Снаружи всё ничего: гладкая кожа, нормальный вид, а внутри <…> накипает и сгущается зловонный гной, который вот-вот отравит исподтишка весь организм. — «Барабан» № 25

Много денег — это всё равно как полнокровие. Если изредка не ставить пиявок и не пускать кровь — может хватить удар.

— Читал ваши сочинения. Мне нравятся. Много есть смешного.
Я тоже читал его произведения: манифесты, рескрипты и прочее. Но мне они не нравились, хотя в них было ещё больше смешного, чем в моих рассказах.

У семи нянек человек без престола остался. <…>
Стриженая девка не успеет косы заплести, как Вильгельму из Царского Села успеют обо всём донести.

Чёрного кобеля не отмоешь докрасна.^{[К 2]} <…>
Паны дерутся, а у хлопцев троны трещат.

I. Немецкие агенты пытались переправить через Швецию в Россию партию карандашей, дерево которых было пропитано особым взрывчатым составом <…>.
III. Но самое остроумное немецкое изобретение <…> было продемонстрировано на пасхальной неделе. <…> Берётся один пассажирский вагон. В Швейцарии отыскивается какой-нибудь большевик Ленин, мечта которого — немедленное заключение сепаратного мира с Германией и гражданская война внутри России. Большевика этого немцы засовывают в вагон, вагон запломбировывают и подвозят к границе. После этого пломба снимается, Ленин вылезает из вагона и начинает «действовать». Действие — см. изобретение № 1.

Мы, сатириконцы, заслужили право говорить с любым правительством резким прямым языком, заслужили тем, что до революции с заткнутым ртом и связанными руками всё-таки кричали девять лет о русских безобразиях и не боялись ни конфискаций, ни арестов, ни лишения нас свободы. Так неужели мы теперь побоимся исполнить свой гражданский долг и бросить в лицо Временному Правительству и Исполнительному Комитету С. Р. и С. Депутатов простые человеческие слова?
— Стыдитесь! Вам народ вручил власть — во что вы её превратили?! Всякий хам, всякий мерзавец топчет ногами русское достоинство и русскую честь, — что вы делаете для того, чтобы прекратить это?! Вы боитесь, как чёрт ладана, насилия над врагами порядка, над чёртовой анархией, так знайте; что эта анархия не боится насилия над вами, и она сама пожрёт вас. <…>
Довольно мямлить! Договаривайте все слова! Ставьте точки над «i». Вам нужна для спасения России диктатура — вводите её! И, если Керенский для порядка прикажет повесить меня первого, я скажу: вешайте, если это нужно. Но я требую: схватите также властной рукой за шиворот и выбросьте вон из России всех, кто развращает армию, подстрекает устно и письменно малосознательный народ, кто губит всю Россию!
<…> хочу рассказать такой факт: на Литейном проспекте, на линии трамвая остановился пьяный солдат и, растопырив руки, сказал: «Почему трамвай тут ходит? Не пущу».
Понятно, трамвай остановился, и, когда уговоры сойти с рельс не помогли, — позвали милиционера.
— Товарищ, сойдите с рельс.
— Что-о? П-шёл! Не пущу вагона! Желательно мне тут стоять.
— Но ведь это беспорядок. <…>
И когда кто-то из толпы крикнул:
— Да стащите вы его за шиворот!
Милиционер благоговейно возразил:
— Мы не для того завоевали свободу, чтобы применять насилие над свободными гражданами.
И вот — от милиционера до министра — этот принцип пропитал собой всю власть. <…>
Верно! Над гражданами! А над опьяневшими, обезумевшими животными?
Власти! Власти!
Дайте нам сильную власть!
И, если вся Россия затрещит от этой власти, — и слава богу.
Это хороший треск! Так трещат кости у человека, который сладко потянулся перед тем, как засесть за долгую работу^[7].
Министры! Жестким кулаком сотрите со своего лица сахарную маниловскую мину, пусть будет грозен и величественен лик ваш. Мы, весь русский народ, облекли вас властью — сметайте всё гнусное, вредное для дела свободы на своём пути!!

Большевики напоминают мне ночную фею, которая никогда не выходит на «работу» без грима…

— Подайте слепенькому!..
— Да ведь ты совершенно зрячий.
— Я не для себя и прошу.
— А для кого?
— Для Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Солдатских Депутатов.
— Да разве Исполнительный Комитет слеп?
— Помилуйте-с: от рождения.
— Может быть, только бельмо на глазу?
— Бельмо-с на глазу тоже есть: контрреволюция и буржуазия.

Петроградишка наш такая каверзная дрянь, что сидишь и диву даёшься: кто это ухитрился в одно место нагнать столько дураков и мошенников? Девяносто девять сотых тунеядцы, альфонсы, взломщики и идейные тупицы.
Ничего нельзя достать… Белый хлеб встречается не чаще, чем стокаратовый бриллиант, за сапожишки дерут полтораста рублей, — а всё почему? Никто не хочет работать как следует. Добились восьмичасового рабочего дня и от радости стали работать четыре часа. И то — в неделю. Будь я доктор, я бы всех этих тунеядцев отказался лечить. Очень просто.
И именно на основании ихнего же 8-часового рабочего дня.
— <…> Холера? Чего же вы ко мне лезете ночью?! <…> Умереть можете? А мне какое дело? Сейчас вон вся Россия из-за вас умирает, — однако же вы и часом лишним для работы на пользу России не поступитесь. <…>
Сейчас мы все — тот же доктор у постели тяжко больной России толчёмся. И если мы её только 8-ю часами небрежного ленивого труда лечить будем, — скоро она, матушка, протянет ноги от такого лечения.
А то ещё завели моды — даже самые первейшие министры — твердить к месту и не к месту преглупую фразу:
— Мы должны стоять на страже революции. Спасайте революцию. Россию вы, голубчики, спасайте, а не революцию. Что она за цаца такая, ваша революция? Революция — это болезнь, это жестокая лихорадка, которую переживает Россия.
О спасении больной, милые мои, думайте, а не о сохранении лихорадки. <…>
И вообще, я думаю, что я лично был бы лучшим министром, чем те, которые таскают под мышкой министерские портфели, — утверждает писатель. — Что требуется от министра? Чтобы он был умный, дальновидный, предусмотрительный. Ну-ка, возьмите старые номера «Сатирикона» — кто вопил и кричал насчёт Ленина? Министры? Как бы не так! Я вопил, я кричал. А они бродили, как слепые куры. Кто заговорил первый о железной власти, о диктатуре? Они или я? Я первый. Они дошли до этого с таким опозданием, что и смешно и, главное — страшно. Так почему же они министры, а я не министр?

Представьте себе, что вы написали письмо, в котором в глубоких, сильных и прочувствованных выражениях выразили все свои стремления и ощущения, излили лучшие сокровища своей души.
Написали вы это письмо, вложили в конверт, а на конверте вдруг взяли, да и хватили такой адрес:
«Пустыня Сахара, юго-восточная часть, поворотя направо, третий оазис. Передать чернокожему, сидящему под пятой с краю кокосовой пальмой, в собственные руки.
Весьма спешное». <…>
Чем чёрт не шутит, — возможно, что арабы и найдут под пятой с краю кокосовой пальмой искомого чернокожего адресата и честно вручат ему ваше письмо.
Он его даже вскроет… Но что дальше?
Повертит его в своих чёрных, как голенище сапога, лапах, повертит да и бросит.
Напрасно вы начинаете свое обращение к нему словами:
«Русским языком я говорю тебе, проклятый тёмный негр, и т.д.»
Именно русского языка проклятый тёмный негр и не понимает.
<…> сижу спокойно у себя на Троицкой, а, может быть, через две недели, когда должен бы появиться в Петрограде мой фельетон, это уже будет не Троицкая, а какое-нибудь Дрейштрассе, и от моего журнала останутся несколько разнесённых по ветру обрывков бумаги да куча бесформенных обломков типографских машин.
Вы скажете:
— С ума ты сошёл! Это не может так скоро случиться!
В России-то? Ого-го. Сколько угодно.
Ну, не немцы придут. Вынырнут большевики и, улучив удобную минуту, перережут нас всех.
Чёрт вас знает, готтентотов, чего от вас ожидать?! <…>
Я бы хотел писать свои фельетоны так: <…> вбить гвозди в доску — погуще к центру, пореже к окраинам. <…>
Изготовленный таким образом мой фельетон рассылается каждому читателю в двух экземплярах. Способ чтения: на один экземпляр усадить читателя, другим бить по голове читателя до тех пор, пока он не проникнется со всех сторон идеями моего фельетона и не поймёт, что нельзя сидеть бесплодно на месте.
«Работать!»
Вот одно словцо, которое бы я написал на всех зданиях <…>.
Иногда глаза мои открываются, как у пророка, и я подлинно вижу, что Россия — страна безумцев и идиотов.
Подумайте, полгода революции, — и отменён ли хоть один церковный праздник?
Их было, пожалуй, 20 за это время <…>.
Удивительная вещь: русский народ со времени революции стал таким безбожником, таким атеистом, <…> а подвернётся ему какое-нибудь Сретенье или Введение во храм, — да ведь он зубами в этот праздник вцепится:
— Стоп! Праздник! Не работаю. <…>
А что он теперь делает в праздник? Пьянствует, лущит семечки и, шатаясь по митингам, как губка впитывает советы о лучшем и самом выгодном способе распродажи России… <…>
Хочется отбросить ко всем чертям бессильное маленькое перо и завыть в горе и ужасе.
— Почему это перо не доска, утыканная гвоздями, доска, которой можно прошибить ваши каменные, налитые свинцом головы?!!^[8]

Сейчас <…> вся Россия смеётся до слёз.
Это именно тот горловой удушливый смех, который вырывается помимо вашей воли. Прекратить этот смех нельзя — вслед за ним следует истерика. <…>
Вся Россия опьянела от свободы, как Ной от вина.
А пришёл Хам, открыл её худое немытое тело и показал это непристойное зрелище всему миру:
— Видели пьяную дуру? Дорвалась, хи-хи.
Несчастная, обокраденная, изнасилованная Россия валяется — голая, во прахе, а Хам подталкивает её, мать свою, ногой и хохочет.
И Россия хохочет вслед за ним.
Пьяная истерика.
Россия! Мать моя! За что я люблю тебя, пьяная ты, несчастная, жестокая дура? <…>
Подумайте, какая трагедия: смех — это наша профессия, это стихия сатириконцев, а мы не можем смеяться.
Мы могли бы плавать в смехе, в этом чудовищном бурлящем океане смеха, а мы, беспомощные, лежим на берегу этого океана на песке, и только судорожно открываем рот^[8].
Улыбка это? Точно такая же улыбка бывает у дохлых собак, когда пасть раскрыта и зубы оскалены. <…>
И как назло, в последнее время во многих газетах появились отдельные строчки и даже целые статьи, твердящие одно и то же:
«Переживаемое нами время достойно страниц „Сатирикона“». <…>
Разве не смешно, что Керенский вызвал Корнилова против большевиков, на полдороге спохватился, объявил Корнилова контрреволюционером, предал Корнилова большевикам, потом сам попал им в лапы, потом вырвался, потом пошёл на них, по корниловскому рецепту, с войском, а потом, преданный войсками, был теми же большевиками, которых он спас от Корнилова, объявлен контрреволюционером и корниловцем.
Разве не смешно, что Ленин и Троцкий, обвиняемые в государственной измене, сели править государством, <…> а те министры, которые раньше садили в Петропавловскую крепость царских министров, сели теперь сами с ними. <…>
Разве не смешно, что большевики за отсутствием знающих людей назначили начальников по тюремному ведомству из бывших уголовных, — они, мол, всё-таки ближе к этому делу^{[К 3]}.<…>
Нет. Мы не из тех, которые идут за гробом матери, приплясывая.
Креп на руке, проклятие убийцам на устах, открытая рана в сердце.
Плачьте, русские!

ДЕКРЕТ
Главного сверхнародного комиссара, поставленного волей самых что ни на есть беднейших крестьян, невероятно солдатских солдат и поразительно матросских матросов…
Товарищи! Большевики вас обманули и обсчитали. Что они дали вам? Землю? А вы спросите их — кто будет её обрабатывать, эту землю? Придётся вам же! <…> Нет, товарищи! Если вы объединитесь под священным лозунгом нетрудящихся масс: «Вся власть Аркадию Аверченко!», — то вы будете иметь землю и не вы будете её обрабатывать. Дудки-с! Довольно вы уже поработали. Пусть другие работают на вас! И эти другие — буржуи и аристократы! <…> а молоть будут те же большевики. Это их дело! Довольно они попили вашей кровушки!

Моим преемником по власти над страной оказался какой-то Федька Кныш — он так и подписался под декретом, свалившим меня: «Федька Кныш, крючник калашниковской пристани».
И знаете, чем он взял в свои руки все нетрудящиеся массы, чем он победил?
Краткий лозунг был у Федьки, а крепкий, чёрт его побери! <…>
«Шантрапа! — писал грубый, невоспитанный Федька. — Делай что хошь! На шарап! Мой лозгун (?): Всем — всё!»

Сейчас русский человек ещё спит… Спит, горемыка, тяжким похмельным сном. Но скоро откроет заплывшие глаза, потянется и, узрев в кривом зеркале мятое, заспанное, распухшее лицо — истошным голосом заорёт:
— Человек! Бутылку сельтерской! Послушай, братец, где это я?
— Так что — в Московии.
— То есть как так — в Московии? Что это за ответ дурацкий! В России, ты хочешь сказать.
— Эва! Схватились. Тю-тю Россия. <…>
— Мать честная, чего ж я тут надрызгал?!
Да поздно уж.
Вон там, в туманной дали уж и счёт за выпитое, съеденное и попорченное — несут…^[8]

Я думаю, что Ленин очень сухой человек, и если даже он прочтёт эти строки, то не поймёт, что я жалею его по человечеству, как брат брата, а, я думаю, немного растеряется, пожмёт плечами и скажет сухим, без интонации голосом:
— Какой странный этот Аверченко! Читаешь, читаешь и совершенно не понимаешь — какая такая его партийная платформа? <…>
Вышел на улицу — сколько света, сколько тепла, сколько солнца! Что значит — ненормированный продукт! <…>
Разглядывал на дороге встречных девушек и дам. <…> Жаль, что вы никогда так на них не смотрите, без платформы.

… у нас в Петрограде третья категория — это всё равно, что в похоронных бюро третий разряд — смерть, но смерть, растянутая на известный срок… Скажем так: лицо первой категории может протянуть три месяца (1/2 ф. хлеба на два дня, пять селёдок), лицо второй категории — месяц (1/4 ф. хлеба на три дня, две селёдки), лицо третьей категории — неделю (шесть лотов^[6] хлеба на 18 дней, вместо селёдок — реквизиция мебели) и, наконец, лицо четвёртой категории не имеет права протянуть и дня: его поспешно прислоняют к стенке — вероятно, потому, что от слабости бедняга стоять не может.
Итак, я попал в третью категорию — (шарманщики, профессора, конокрады и писатели)…

К моему петроградскому приятелю пришли двое. Активные советские деятели.
— У вас хорошая обстановочка… <…>
— По грошам подкапливал…
— Ну что, товарищ… — обратился один к другому. — Социализнем её?
Другой возмутился:
— Как это вы, товарищ, ещё не научились правильной терминологии… Какой же дурак говорит: социализировать обстановку? Обстановку можно только национализировать…
— Здравствуйте, я ваша тётя! Он собирается «национализировать квартирную обстановку». <…> Тогда уж лучше просто реквизируем.
— <…> Ведь за реквизируемые предметы полагается оплата их стоимости, а вы…
— <…> Тогда не будет ли более уместным термином: конфискация…
Мой приятель переступил с ноги на ногу и робко сказал:
— Товарищи! <…> раз берёте, совершенно безразлично, под каким соусом… Цыплёнок совершенно равнодушен к тому, на каком масле его жарят. Только дурак-карась требует в этом случае сметану!
И оба социалиста возмущённо закричали:
— Смотрите-ка! Этот буржуй сваливает в одну кучу все завоевания революции: национализацию, реквизицию и социализацию! Каким нужно быть аполитичным человеком, чтобы сказать это. Нет, голубчик! Мы хотим, чтобы всё правильно было.
И так как у одного из поваров что-то блеснуло в руке, то цыплёнок поспешил заявить, что его мнение такое, чтобы его зажарили на кунжутном масле…

… в сущности говоря, мы с большевиками никогда и не разговаривали, как следует… <…>
Причина этому ясная: если большевик и сходился с обыкновенным русским человеком, то весь разговор сводился к тому, что или большевик перерезывал обыкновенному русскому человеку горло или обыкновенный русский человек всаживал пулю в живот большевику…
<…> пока я был в их лапах — всякий разговор мог бы окончиться «стенкой», а в мои лапы ни один большевик ещё не попадал.
У меня на языке давно уже вертится просьба, которую я хотел бы обратить к казачьему или добровольческому офицеру:
— Дорогие друзья! В наши руки во время боёв попадает много большевиков… Ну что вам стоит выбрать из всей массы одного поумнее, с лицом более или менее осмысленным, закатать его в ковёр, чтобы не испортился в дороге, да и прислать его мне для «задушевного разговора». <…>
Вообще, я заметил, как только большевик начинает говорить о счастье трудящихся масс — у него глаза не смотрят на собеседника. <…>
Я схвачу его за руки и, хотя он будет извиваться и корчиться, прокричу ему в лицо ясно и раздельно:
— Большевизм возвышен и прекрасен?!! Почему же народ с остолбенелыми от ужаса лицами разбегается из Великороссии куда попало? <…> У вас коммуна? Почему же она превратилась в пустыню, в которой только и слышен ваш звериный вой да белеют кости замученных русских людей? У вас социализм? Но почему фабрики и заводы не работают, а у вас на шее сидят сотни тысяч обленившихся оголтелых сутенёров от труда, которых вы должны поить и кормить? У вас мир? Почему же вы всю страну превратили в военный лагерь? У вас свобода мнений? Почему тогда вы закрыли все другие газеты, кроме ваших, чего не мог себе позволить даже Николай? <…> Ты бы мог сказать мне, что всё это делается во имя рабочих, но где они сейчас? Часть в паническом ужасе разбежалась, часть уничтожена крестьянами во время этих диких экспедиций за хлебом, часть тихо умирает с голоду, а та часть, которая ещё может подать голос и подаёт его против вас, — арестовывается и расстреливается вами как контрреволюционеры. Во имя чего же вы сейчас вскарабкались на загорбок России и, прикусив артерию, пьёте тёплую русскую кровь?

Дешёвый способ устройства ёлки для детей
Все знают, что Рождество — это праздник детей. <…>
Не до ёлок теперь, голубчики.
А если станут капризничать и просить ёлку — попросту высечь маленьких шалунов.
Делается это так: взять десяток гибких прутьев; взять шалуна. Разложить. Действовать, пока не подрумянится.
Вот тебе и ёлка, маленький каналья!

Из всего чудесного и замечательного, что есть в нашей доморощенной революции, самое чудесное и замечательное <…> — это русские железные дороги.
Среди необозримого разбушевавшегося океана беспросветного хамства, лени, разгильдяйства, грабительства, жадности, преступной небрежности, тупой жестокости, оголтелого баклушничества и смешного, но облитого кровью самодурства и произвола — маячит какой-то островок, основание которого твердо покоится на самом крепком неподвижном фундаменте. <…>
И нельзя даже сказать, что железнодорожный аппарат потому так живуч и жизнеспособен, что он по своей природе выкован из железа и стали — поэтому несокрушим.
Наоборот, ничего нет чувствительнее и нежнее железнодорожного аппарата… Заметьте: как только в какой-нибудь местности неблагополучно — сейчас же вы получаете телеграмму:
— «Железнодорожное движение прервано».
Это первая ласточка. Железная дорога — это хрупкая женственная натура, склоняющая первая нежную голову на надломленное шее при первом же дуновении свирепого урагана.
Но нет ничего на свете выносливее таких женственных хрупких натур. Они первые пригибаются к земле, но и первые же выпрямляются, как только ураган пронёсся дальше. <…>
По сей необъятной Руси раскинулась стальная паутина, и в ней несмотря ни на что — ни на холод, ни на голод, ни на расстрелы — копошатся десятки тысяч серых трудолюбивых пауков… <…>
Шапку долой перед этим серым, безликим, могучим, прекрасным цементом разваливающейся жизни!..

— Скажите, а что это у вас на прилавке за книжка: «Самоучитель русско-швейцарской борьбы»… Это классовая борьба?
— Нет-с… На поясах.
— Этого не потребуется. В такой борьбе права своего не обретёшь. А найдётся у вас роман мелкобуржуазного соглашателя Льва Толстого «Война дворцам и мир хижинам»?
— Вроде этого есть: «Хижина дяди Тома».
— Слава Богу. Хоть что-нибудь нашлось. <…> А это что? «Рассказ о семи повешенных»? Любопытно. Дайте для ровного счёта штук пятнадцать повешенных. Товарищу подарю. Что? Не выходит? Ну, четырнадцать дайте. Как раз две книжки.

Вот — пишу я, пишу — а спрашивается — с какой целью?
Не с суетной же целью получить гонорар за это, или с ещё более суетной целью услышать от знакомого читателя комплимент: «а здорово вы это изобразили — прямо, можно сказать, ахнули»…
Нет. Цель у меня более возвышенная. Более благородная.
И для того, чтобы дать о ней представление, я должен обратиться к классическому <…> Пушкину:
Когда-нибудь монах трудолюбивый
Найдёт мой труд усердный безымянный,
И, пыль веков от хартий отряхнув,
Правдивые сказанья перепишет…
А хотелось бы мне увидеть выражение лица этого будущего трудолюбивого монаха, когда он прочтёт мой «труд усердный». Вот-то, я думаю, физиономию скроит!
— Ой, скажет, domine, Аркадий, а не врёшь ли ты часом? Что-то уж больно все пахнет развязной разгильдяйской выдумкой.
И прозвучит тогда из-за гроба мой вдумчивый вещий голос:
— Возьми глаза в зубы, святой отче, и прочти всю историю русской горе-революции. Ведь вся она сплошь кажется бесшабашной выдумкой и, однако, всё это — самая тошнотворная правда!!^[7][8]

Весной этого года в Марьиной Роще под Москвой уголовным розыском была накрыта организация фальшивомонетчиков, печатавшая большие листы изумительно подделанных керенок.
<…> забрав печатные станки, комиссары посмотрели-посмотрели — да и стали печатать на этих жульнических станках керенки для надобностей советской республики. <…>
Именно что: вор у вора дубинку украл. <…>
В одном из заседаний Московского трибунала рассматривалось дело фальшивомонетчиков (<…> других).
Один из коммунистических судей, товарищ Розенблат, слушал-слушал, смотрел-смотрел на вещественные улики, наконец, его сердце не выдержало… Схватил он фальшивую керенку и чуть не в нос сунул её обвиняемому:
— Слушайте, вы!!! Вот за эти самые фальшивые керенки вас повесить мало! Что это за работа?! Что это за сетка! Взять бы этой сетк��й да по морде! А гравировка? <…> Что, у вас оригинала не было перед глазами?!! А почему ноль прямой?! Это разве работа? Вам пивные ярлыки работать, а не кредитные билеты! Эх! Вы знаете, когда я работал с этим делом в Житомире… <…>
Это было возмущение чистого большого художника жалким бездарным ремесленничеством.

Или уже нет и Петербурга? Или вместо прежнего холодного красавца — города с гордым лицом полубога — застанет живая лавина вошедших в город наших войск — тихое кладбище, застанет засыпанные, как пеплом, миллиардами декретов омертвевшие каналы улиц, и только кое-где на грязных мокрых перекрёстках будет сидеть на корточках человек, кутая в лохмотья скелетовидные колени и грызя с неистовым видом засохшую собачью кость, с обрывками мускулов на ней?
Поднимет равнодушное лицо <…>.
— Пришли, — подумает. — Теперь уж всё равно. Боюсь уж и «ура» кричать. Крикнешь, ан кость из рук и выпадет.
Подумает. А, может быть, и думать уже нечем. Высохло всё в голове и болтается мозг, вроде костяной пуговицы в чугунном котелке.
Но нет! Прочь этот ужасный образ!
Живуч, ах, как живуч русский человек! Знаю я его, брата моего: он распродал все свои вещи, книги, ковры и картины, он торговал на Невском кошачьей печёнкой, он ужиливал у коммуны полпуда серой муки и десяток консервных коробок, он лгал и льстил, он поступал на советскую службу, пополняя собой те «четыреста тысяч чиновников на восемьсот тысяч жителей»…

… новый немецкий министр:
— <…> Не знаю, кому мне лучше помогать: большевикам или Добровольческой армии? <…> Поможем мы [большевикам], они окрепнут, а там, глядишь, большевизм в Германию и перебросится!
— Верно! В таком случае, будем помогать добровольцам.
— Добровольцам?! А что, если мы им поможем, а они создадут «единую, неделимую». Опасно ведь иметь под боком такого крепкого, сильного соседа!! <…> Антанта ненавидит большевиков. И ежели она проведает про нашу помощь — она нас так даванёт, что из нас весь сок вытечет! <…>
— А очень просто: кто нас будет упрекать за помощь большевикам — мы покажем благодарность Юденича, кто из левых ругнёт за Юденича — покажем большевистскую расписку в приёме оружия!..

— Лечу покупать!
— Что?
— А чёрт его знает. Это совершенно не важно — пеньку, масло коровье, духи, сапожный товар, горох, место на кладбище…
— Да для чего вам?!
— А не для чего. Видите, вот пачка. Это деньги. Пятьдесят тысяч. Мои. Месяц тому назад, если бы я купил на них коровьего масла, — мне бы дали тысячу фунтов, <…> а теперь мне дадут только 350. Так чёрта ли мне сидеть ждать, пока эти бумажки будут идти ко дну, как топор. Что-нибудь куплю!!! <…> Эй, господин! Пальто не продажное? Хорошо бы заплатил, скидывайте! Нет? Мадам! Не желаете ли нынче поужинать со мной? Тысчонку за это дело получите! Только сегодня. А то ведь я вас знаю — завтра уже полторы за это самое сдерёте. Что? Вы порядочная? Ах, ты ж, Господи, ну извините. Извозчик, продай пролётку — пятьдесят тысяч дам.
— Нету теперь дураков, господин, — захохотал извозчик.
У меня в кармане было 50 рублей. <…> Куплю-ка я на них право сделать один конец на этом извозчике… <…>
Сел. Поехали. Приехали. <…>
— С вас ещё десять рублей.
— За что?!
— Эх, господин… Неужто вы думаете, за то время, как мы ехали, жизнь не подорожала?..

— Мальчик, мальчик, чего ты плачешь? <…>
— Мама побила… <…> За арифметику.
— Задач не мог решить, что ли?
— Я-то могу, да только там всё врут. Не люблю я, брат, когда врут. <…> Гляди-ка: <…> «Если фунт коровьего масла стоит 50 копеек, а кварта молока 12 копеек, то спрашивается…». Вот и пусть спрашивается! А я на такие дурацкие штуки не хочу и отвечать! А вот тут: <…> «Пассажирский поезд вышел из пункта А в пункт Б. Как известно, поезд делает 40 вёрст в час …». Вот тебе и известно! А я с папой из Симферополя в Севастополь ехал 70 вёрст 14 часов!.. А в одном месте тут даже написано, что мальчики ели груши!
— Не плачь, мальчик. <…> Я сочиню такую задачу, которая тебе понравится. <…> Вот слушай: «Некто взял 3 тысячи рублей и пошёл на рынок. Спрашивается: сколько у него осталось от 3-х тысяч, если гусь стоил 1200 рублей, бутылка греческого коньяку, купленная из-под полы, — 800, фунт масла 5000 и хлеб 400? И спрашивается, куда он денется со своим гусем и коньяком, если пока он ходил на рынок, квартира его была реквизирована, и хотя он через три дня освободил её от реквизиции, но всё равно гуся нельзя было зажарить за неимением дров. Нравится задача?
— Хорошая. Припиши ещё, что он гуся слопал сырого. Хи-хи.

Три недели тому назад два школьника, идя в школу, увидели на базарной площади <…> на телеграфном столбе повешенного бандита Василенко.
Остановились школьники, задрали свои носишки, выпятили животишки и принялись со вниманием разглядывать этот спелый плод.
— Вот здорово: смотри, какой жёлтый. Отчего это! <…>
— Это в него желчь из печёнки разлилась…
— Вот дурак: печёнка ведь у него в животе, а верёвка на горле.
Они долго вели этот принципиальный медицинский спор, потом дружно засвистали и помчались в школу.
А там, наверное, учитель ходил между партами: <…>
— Дети, видели ли вы полевые цветы? <…> Что остановило ваше внимание, когда вы шли в школу? Ну-ка, ты, Петров Игнатий?..
— Моё внимание остановили цветочки… Они росли на земле.
— В январе-то? Ну, что ты врёшь, Петров! Говори, не выдумывая, говори правду!
Молчит Петров Игнатий.
Детская деликатность мешает ему сказать, что самое любопытное из всего виденного сегодня — человек с жёлтым лицом, висящий посреди улицы на тонкой верёвке^[8].

Если я встречаю человека, только что приехавшего из Совдепии, я первым долгом хватаю его за пуговицу и начинаю истерически допрашивать: <…>
— Есть ли там юмор и сатира?
И все мне отвечают в один голос: <…>
— Нет там юмора и сатиры.
И эти слова наполняют мою душу своеобразной радостью и гордостью:
— Вот что такое юмор и сатира! Мошенники, насильники и убийцы всё могли купить, всё ограбить, во всём всех надуть, всё могли приказать сделать с револьвером, воткнутым дулом в чужое ухо…
Одно только было не в их власти:
— Заставить смеяться. <…>
А ведь мы даже при большевиках смеялись. <…>
Смеялся мой «Сатирикон», смеялся мой «Барабан», смеялся «Бич» Аркадия Бухова, и от каждой нашей улыбки, от каждой смешинки — на упитанном большевистском теле оставались розовые, долго не заживавшие царапины.
Урицкий и Луначарский, бывало, на стену лезут, до крови кулаки себе кусают, но первое время им не хватало теперешней наглости, они не решались задушить нас — обрывки какой-то совести все-таки болтались лохмотьями около сердца, ещё не успевшего остекленеть… <…>
Сатира — это глаза страны, юмор — улыбка её на румяных губах.
Мертво теперь лицо огромной страшной Совдепии: безглазая, безротая страна… Рот заткнут тряпкой, глаза выколоты…^[8]

… густой, крепкий, как антоновское яблоко, хохот.

Вся мировая политика последнего времени — сплошной застольный анекдот.
<…> богиня Клио потеряла свою серьёзность и, захлопнув книгу, положив её под себя, принялась анекдоты рассказывать.

Кресло в Мариинском театре
<…> упругое, мягкое…
Сядешь — будто мать посадила тебя, любимого, в уютную колыбельку. <…>
Живая натура
Развалившись в кресле голубого бархата и закинув одну ногу на ручку упругого кресла, сидит он.
Шапка со звездой сдвинута на потный затылок.
Под тем сапогом, который покоится на полу — лежит выпавший из кармана и раздавленный хрустальный флакон с умирающим ароматом. На каблуке второго сапога, свисшего с ручки кресла — прилип расплющенный остаток бутерброда с серой влажной икрой.
От выпитого не в меру шампанского мутит, и горячая изжога как жгучая огненная змея, ползаёт в горле снизу вверх… <…>
Вот она: сидит в голубом бархатном кресле, как на троне, эта «живая натура» — без остатка слопавшая нашу «мёртвую натуру».
И когда эта живая натура сделается «натур мартом», — наши «мёртвые натуры» оживут и снова засверкают, заблагоухают, зашумят, заласкают глаз, ухо, язык и мозг наш.^[8]

Ленин, по словам Максима Горького, очень доступный для всех, мягкий человек «с изумительно добрыми глазами».
<…> к доступному Ленину завернул один советский гражданин.
— Что же это вы, <…> не допустили ввоз в Россию железных кроватей.
— Они — предмет роскоши. <…> Спите на рояле. <…> На ней спать надо или на дрова пустить её, гадину этакую.
— Я и то — сжёг.
— Ну вот и прекрасно. Идите себе и спите спокойно.
— Да на чём же?!
— А на полу.
— А у меня и пол разобран на топливо. <…>
— Повесьте к потолку гамак да и спите.
— Товарищ! Да где ж я в Москве, прости Господи, гамак достану?
— Боже, какой неприспособленный народ этот русский человек! Так просто: два крюка в две противоположных стены, две верёвочных петли, в одну всуньте ногу, в другую голову — и качайтесь на здоровье и спите хоть до обеда. <…>
— Хорошо. Разрешите назвать эту штуку «Гамак имени Ленина»?
— Ах, вы меня решительно избалуете, — кокетливо сказал Ленин, подкатывая кверху добрые, лучистые глаза. <…>
Пришёл гражданин домой. <…> повесил две петли и, просунув в одну из них голову, в другую — ноги, сладко потянулся.
<…> гнилая верёвка, поддерживавшая ноги, лопнула, <…> гражданин шлёпнулся спиной о ближайшую стену и повис на своём полугамаке имени Ленина. Долго он висел так.
От удивления лицо его посинело, язык вывалился, а отверстый рот будто кричал:
— Пролетарии всех стран, соединяйтесь на гамаках имени доброго товарища Ленина!

Если граждане разбегаются из Петербурга и Москвы во все стороны, как солёные зайцы, то — ясное дело — надо их чем-нибудь привязать к месту жительства. <…>
Издан был декрет:
«Всякий, кто уезжает временно за границу, должен оставить вместо себя заложника, как гарантию своего возвращения».
А совсем на днях мы наткнулись в газетах на такой декрет: «Система оставления вместо себя заложников распространяется <…> и при передвижении внутри России».
<…> дети — такая мелочь, что их ни одна чрезвычайка не берёт. «Это, говорят, такая мелкая рыбёшка, что из неё никакой ухи не сваришь». <…>
Камень, брошенный в воду, даёт от себя круги по поверхности.
Первый круг — резкий, сильный, потом следующие — все незаметнее, но шире, шире, шире… <…>
Поплывёт ещё круг:
«Все, уезжающие в дачные места на лето — хотя бы за 20 вёрст — оставляют заложников!»^{[К 4]}
И ещё:
«Все, уходящие на рынок, должны оставлять дома вместо себя заложников».
И венец этого стройного архитектурного сооружения такой.
В передней буржуазной квартиры топчется красноармеец, поставленный на тот предмет, чтобы помешать бегству хозяев из Советского Рая.
Из спальни выходит хозяин дома в халате.
— Вы куда, товарищ?
— Да вот сюда. Вот в эту дверь. <…>
— Оставьте заложника, что вернётесь.
— Куда ж я денусь? Там и выхода другого нет.
— Знаем мы вас. <…> Русский человек такая сволочь, что с третьего этажа из окна уборной голым убежит из Советской России за границу!

— Мадемуазель, я люблю вас больше собственной жизни! <…> Я вас буду на руках носить, пылинке не позволю на вас сесть!
— Все вы, мужчины, так говорите.
— Я не такой, как другие.
— Меня уже столько раз обманывали…
— Те были нехорошие. А я, можно сказать, составлю счастье всей вашей жизни. Пылинке не позволю сесть. Молю о взаимности!.. <…>
После венчания, когда гости разошлись и молодые остались одни — она припала головой к его груди и, закрыв от истомы глазки, прошептала:
— Так ты меня очень будешь любить?
— Ну-ну, без нежностей! Терпеть не могу хамства! В котором ящике комода у тебя деньги лежат?
— Голубчик, что ты… Разве можно в такой момент говорить о деньгах…
— А вот я тебе как трахну по шее — так ты у меня не так заговоришь! Говори, кляча, где деньги?! Это что ещё?! Слёзы?!! Давно арапника не пробовала, а?
— Опомнись, милый! Ведь только вчера ты говорил, что пылинке не позволишь на меня сесть!..
— И не позволю! Как замечу пылинку — сейчас же палкой, как из ковра, выколочу. Где деньги? А то как пятки угольком сожгу — сама вместо комода наизнанку вывернешься! <…>
Это — схема взаимоотношений России и Советской власти. <…>
Кто, собственно, поставил советскую власть? Рабочие, крестьяне, солдаты, матросы, батраки… <…>
А чем кончилось?
Русская советская власть заперлась в русском Кремле.
Кто на неё нападает?
Русские рабочие, русские красноармейцы, русские крестьяне, русские матросы.
Кто её защищает? <…>
Венгерские венгерцы, немецкие немцы, китайские китайцы и башкирские башкиры.

— Юнгой поступлю. На шхуну.
— Ещё чего. По росту тебя и в корабельные крысы не примут. Ты можешь, не нагибаясь, почесать нос о моё колено. <…>
Не потому ли русские дети всю свою детскую жизнь, как чувствительная магнитная стрелка, поворачивались в сторону Америки — что американцы так «по-деловому» относятся к русским детям:
— Что нужно в первую голову? Шоколад, консервы, молоко, учебные пособия? Этих двести детей запишите на Америку… И этих пятьсот тоже.
Вот тебе и пантеры. Вот тебе и кровожадные сиуксы! <…>
Говорят, Америка — страна золота.
Очень возможно. Сколько там золотых сердец. <…>
Чехов утешал:
— И для нас небо будет в алмазах. <…>
— Не те ли это алмазы, не те ли несколько десятков звёзд, что рассыпаны на небесном фоне американского флага.

Я имел удовольствие редактировать свой «Сатирикон» и при золотопогонниках и при рабоче-крестьянской власти.
Ах, как меня жали золотопогонники…
Бывало, выругаешь генерал-губернатора или министра штраф. Целых 500 рублей. <…>
Как, бывало, острая политическая тема — так мы торговались с цензурой, будто два маклака из-за кривой лошади.
Тяжёлое было время.
А рабоче-крестьянская власть оказалась проще.
Нарисовал я в своём журнале «Барабан» карикатуру на Брест-Литовский мир — хлоп! Так двинули ногой по «Барабану», что одна зияющая дыра осталась^{[К 5]}.
Кроме дыры, остался ещё «Сатирикон». Нарисовали мы в «Сатириконе» карикатуру на Троцкого, который рабоче-крестьянам речь держит — так за это двинули сапогом по «Сатирикону» так, что я со своими сотрудниками два года из Петербурга бежал!
И от пустяка мы бежали — от Гороховой, 2^[9].
Так после такого со мной обращения «рабоче-крестьянской», для меня золотопогонник приятней родного любимого дяди! Потому, что ежели что выбирать из двух, то я предпочитаю, чтобы мне на ногу наступили, чем снесли полчерепа наганом^[8].

Карманники своим жульничеством довели Россию до голода, и теперь из-за этого приходится беспокоиться и тратить время на заседания и разговоры высокопоставленным английским лордам, итальянским маркизам, французским графам и японским самураям. <…>
— Почему эпидемии развели?
— А кто её там разводил! Бактерия — она ма��онькая, нешто её поймаешь, как вошь альбо блоху. А только эпидемии есть, это вы точно выразились. Одначе, если вы нам не поможете, то наши эпидемические мужички подойдут к самым к вашим границам и нанесут вам такого, что в три года не вылечитесь.

… в деревне. <…>
— А вы всё-таки бороться должны. Каждое село, каждая волость выставила бы всех молодых парней…
— Эка хватились! Да все же наши парни у Красной армии. Позабраты.
— Ловко это выходит: у вас же молодёжь позабирали, У вас же лошадей для неё реквизировали, на ваших же лошадей её посадили, вашим же хлебом накормили да против вас же выставили!

… «Новый Сатирикон», как всю буржуазную прессу, потряс «Приказ № 1». <…>
Что стало с Аверченко? Куда девались его спокойствие, благодушие? Он ожесточённо спорил, повторяя все сплетни и клеветы о большевиках, все нелепые выдумки оголтелой буржуазии, нимало не заботясь о логике, о каком бы то ни было смысле.^[2]

В конце 1910 — начале 1920-х гг. он весь отдался сочинительству оппозиционных политических фельетонов; в этом жанре он остался непревзойдённым. Он обыгрывал самые неожиданные ситуации; цепкость и изобретательность его ранней манеры соединились с мастерством виртуозного использования классических сюжетов и характеров политической сатиры Е. Чирикова (статьи в «Современном мире» конца 1910-х гг.), с прямотой политических портретов Куприна, с пристрастием к развёртыванию метафор и историческим параллелям И. Соколова-Микитова. Можно сказать, что крепкий настой уничтожающего сарказма отстаивался по старинным национальным рецептам знатоков…^[7]

Аверченко искренне веселился, глядя на суету «сереньких людей», забывших о своём божественном происхождении <…>. Но веселиться можно было, когда речь шла о пустяках, «мелочах», теперь же гибнет Россия — и гнев и негодование звучат в произведениях бывшего «весельчака». Аверченко уже не снимет траурной повязки <…>. Читая книги Аверченко, мы будем чувствовать грань, разлом — 1917 год: «Плачьте, русские!».^[8]