Архипелаг ГУЛАГ

Году в тысяча девятьсот сорок девятом напали мы с друзьями на примечательную заметку в журнале «Природа» Академии Наук. Писалось там мелкими буквами, что на реке Колыме во время раскопок была как-то обнаружена подземная линза льда — замёрзший древний поток, и в нём — замёрзшие же представители ископаемой (несколько десятков тысячелетий назад) фауны. Рыбы^{[К 2]} ли, тритоны ли эти сохранились настолько свежими, свидетельствовал учёный корреспондент, что присутствующие, расколов лёд, тут же охотно съели их.
Немногочисленных своих читателей журнал, должно быть, немало подивил, как долго может рыбье мясо сохраняться во льду. Но мало кто из них мог внять истинному богатырскому смыслу неосторожной заметки.
Мы — сразу поняли. Мы увидели всю сцену ярко до мелочей: как присутствующие с ожесточённой поспешностью кололи лед; как, попирая высокие интересы ихтиологии и отталкивая друг друга локтями, они отбивали куски тысячелетнего мяса, волокли его к костру, оттаивали и насыщались.
Мы поняли потому, что сами были из тех присутствующих, из того единственного на земле могучего племени зэков, которое только и могло охотно съесть тритона.
А Колыма была — самый крупный и знаменитый остров, полюс лютости этой удивительной страны ГУЛаг, географией разодранной в архипелаг, но психологией скованной в континент, — почти невидимой, почти неосязаемой страны, которую и населял народ зэков.
Архипелаг этот чересполосицей иссёк и испестрил другую, включающую, страну, он врезался в её города, навис над её улицами — и всё ж иные совсем не догадывались, очень многие слышали что-то смутно, только побывавшие знали всё.
Но будто лишившись речи на островах Архипелага, они хранили молчание.
Неожиданным поворотом нашей истории кое-что, ничтожно малое, об Архипелаге этом выступило на свет. Но те же самые руки, которые завинчивали наши наручники, теперь примирительно выставляют ладони: «Не надо!.. Не надо ворошить прошлое!.. Кто старое помянет — тому глаз вон!» Однако доканчивает пословица: «А кто забудет — тому два!»
Идут десятилетия — и безвозвратно слизывают рубцы и язвы прошлого. Иные острова за это время дрогнули, растеклись, полярное море забвения переплескивает над ними. И когда-нибудь в будущем веке Архипелаг этот, воздух его, и кости его обитателей вмерзшие в линзу льда, — представятся неправдоподобным тритоном.
Я не дерзну писать историю Архипелага: мне не досталось читать документов. Но кому-нибудь когда-нибудь — достанется ли?.. У тех, не желающих вспоминать, довольно уже было (и ещё будет) времени уничтожить все документы дочиста.
Свои одиннадцать лет, проведённые там, усвоив не как позор, не как проклятый сон, но почти полюбив тот уродливый мир, теперь ещё по-счастливому обороту став доверенным многих поздних рассказов и писем, — может быть сумею я донести что-нибудь из косточек и мяса? — ещё впрочем живого мяса, ещё впрочем и сегодня живого тритона. <…>
Материал для этой книги также представили тридцать шесть советских писателей во главе с Максимом Горьким — авторы позорной книги о Беломорканале, впервые в русской литературе восславившей рабский труд. — предисловие

Мало кто на Земле может так понять историческое значение свободного Тайваня, как мы, подгнётные советского коммунизма.
<…> сегодняшний коммунистический Китай — это страшная, бесчеловечная, потаённая страна, и её Архипелаг ГУЛАГ соревнуется с советским и по миллионам жертв и по бескрайней жестокости. И, я думаю, превосходит его в том и другом.
Китайский читатель перечувствует в этой книге ещё гораздо больше, чем в ней написано. Он дорисует всё то о сегодняшней своей родине, что находится и вовсе уже за пределами воображения.^[3]

«…ГУЛАГ» — это проявление очень хорошего организационного редакторского дара Солженицына. Им самим, по-видимому, написана глава, совпадающая в большой степени с главами «В круге первом»: как человек попадает на Лубянку в первый раз, как его раздевают там и так далее. Это очень хорошо написано в романе, ещё лучше, мне кажется, в этой главе в «Архипелаге». Другие части содержат в почти не измененном виде куски, написанные, скажем, академиком Лихачёвым о Соловках, куски, написанные Белинковым о его испытаниях в лагере. Я говорю о том, что я достоверно знаю. Солженицын сумел эти разнородные тексты, не очень меняя, объединить вместе. Такая коллективная работа, конечно, имела огромное историческое значение, я думаю, как историческое свидетельство, «Архипелаг…», конечно, очень ценное собрание материалов разных людей.^[4]

То, что «Архипелаг ГУЛаг» проходят в школе, не совсем правильно. С таким же успехом можно проходить, скажем, народную мифологию про вампиров.^[5]

Я сейчас бешено пишу запоем, решил пожертвовать всем остальным. Я обрушу целую лавину… Наступит время, я дам одновременный и страшнущий залп… Вещь убийственная будет…^[6][7] — результат прослушивания КГБ — «меморандум о настроениях писателя А. И. Солженицына» (5 октября 1965), направленный в ЦК КПСС и датированный

Многолетней западной поддержки меня <…> Советы и были терроризованы настолько, что даже схваченного «Архипелага» использовать не смогли. И «Архипелаг» — сам проложил себе дорогу через эту взбудораженность — куда лучше, чем по моему замыслу появился бы весной 1975, когда Советы в размахе Вотергейта и при конце Вьетнама ощутят свою победоносность. Никаких моих предвидений не хватило бы…

— Я по горло занят работой, жена помогает мне, а впереди у нас цель — возврат в Россию, чувствуем себя повседневно связанными с ней <…>. Когда? <…> Я бы сказал, для меня — простой ключ: настолько изменилась бы система, чтобы весь «Архипелаг ГУЛаг» можно было напечатать свободно, широко в России. <…> В этот момент я мог бы быть полезен там, я мог бы быть действительно к месту, да.
корр.: Иначе не была бы обеспечена ваша безопасность?
— Нет, ну, видите, я там был до последнего дня, и я никогда бы сам не уехал, я не собирался уезжать. Более того, если б я заботился о своей безопасности, я бы не осмелился напечатать «Архипелага», находясь в Советском Союзе. Я понимал, что значит для меня напечатать «Архипелаг» — или просто смерть или смерть через тюрьму, и ничего другого. Но я давно к этой судьбе был готов, — как Бог даст. И так оно, собственно, и было: арестовали меня и предъявили «измену Родине», которая даёт высшую меру — расстрел, так что мне в первый же вечер ареста предъявили расстрел. Нет, я к этому был готов, иначе нельзя было выйти из положения; уезжать нельзя, и бесконечно держать «Архипелаг» — тоже нельзя. «Архипелаг» надо было печатать. Так что я клал голову под топор. Но вот обошлось. Пока. <…>
Если бы Хрущёв сам знал, что́ он делает, когда он меня печатал, и если бы остальные члены ЦК это знали, — никогда б они меня не напечатали. В этом состоит система наша, <…> восточно-европейская, китайская, — она не терпит правды нисколечко, вот маленькая капелька правды, «Иван Денисович», <…> — а сколько она имеет последствий! Например, «Архипелаг» появился как следствие «Ивана Денисовича», — почему? потому что я ещё до «Ивана Денисовича» задумал «Архипелаг», я чувствовал, что нужна такая систематическая вещь, общий план всего того, что было, и во времени, как это произошло. Но моего личного опыта, сколько я ни расспрашивал о лагерях, все судьбы, все эпизоды, все истории, и опыта моих товарищей было мало для такой вещи. А когда напечатался «Иван Денисович», то со всей России как взорвались письма ко мне, и в письмах люди писали, что они пережили, что у кого было. Или настаивали встретиться со мной и рассказать, и я стал встречаться. Все просили меня, автора первой лагерной повести, писать ещё, ещё, описать весь этот лагерный мир. Они не знали моего замысла и не знали, сколько у меня уже написано, но несли и несли мне недостающий материал. Вот так и составились показания 227 свидетелей этих. И я понял, что замысел мой был верен и вот ложится на меня святой долг выполнить это. <…> Хрущёв действовал совершенно бессознательно, ему нужен был «Иван Денисович» в тот момент, когда с Китаем он спорил, о Сталине. Ещё долго будут в Кремле подсчитывать — не подсчитают, сколько последствий от этого ничтожного эпизода.
корр.: Как вы представляли себе судьбу своих рукописей до того, как был напечатан «Иван Денисович»?
— Я думал ещё много лет писать, не открывая себя. Возможно, я бы послал вещи напечатать на Западе. Но, <…> как я теперь узнаю, например, об Архипелаге ещё до меня на Западе книг 30 уже напечатали — в 20, 30, 40-е годы. Люди рассказывали, из России писали, приезжали — рассказывали, — не действует! <…> Нужна была такая ситуация, как произошла со мной, что меня напечатали там, и нужно было мне вот оттуда написать «Архипелаг», чтоб его заметили. Очень может быть, что я бы всю жизнь писал, кончил свои работы (или не кончил бы), и умер с этим, — как у нас говорится, писал бы «в стол».

Если бы сегодня три тома «Архипелага ГУЛага» были широко опубликованы в Советском Союзе для всех желающих, то в очень короткое время коммунистической идеологии пришлось бы туго, ибо люди, прошедшие это всё, узнавшие… — в них больше не остаётся места для этой похлёбки.

Я никогда не думал о форме художественного исследования, а материал «Архипелага» мне её продиктовал. <…>
Вы знаете, сатирическая сторона потому в «Архипелаге» сильна, что я всё время противостою огромной махине пропагандной лжи и у меня нет сил что-нибудь в кратком малом объёме ей ответить иначе как сатирой. Сатирический мазок снимает тонну целую. А там я должен описывать историю, как она идёт, там нет надобности в этой сатире.

Из-за того, что я напечатал «Ивана Денисовича», — в короткие месяцы, пока меня ещё не начали гнать, сотни людей стали мне <…> рассказывать ещё. И так я собрал неописуемый материал, который в Советском Союзе и собрать нельзя, — только благодаря «Ивану Денисовичу». Так что он стал как пьедесталом для «Архипелага ГУЛага».

… 30 августа 1964 <…> я изложил <Шаламову> с энтузиазмом весь проект и моё предложение соавторства. <…> И получил неожиданный для меня — быстрый и категорический отказ <…>: «Я хочу иметь гарантию, для кого пишу».
Я был тяжело поражён: до этого самого момента я был уверен, что у него, как и у меня, главная линия — сохранить память, просто писать для потомства, хоть без надежды напечатать при жизни. А он:
— Зачем я буду это писать? Какая разница, что я напишу — и это будет лежать в каком-нибудь другом месте?
Да ведь понятно ему было: такую книгу невозможно печатать.
Мысль об известности — видимо, сильно двигала им. <…>
Ушёл я с утяжелённым чувством, хотя понимал, что он волен быть самим собой. Но было и облегчение: я тоже ведь, таким образом, сохранял теперь индивидуальность пера.
Это только начало мне тогда проясняться, главным образом со стороны художественной: трудно нас сопрячь в одну книгу, очень мы разные перья. И о скольких принципах, направлениях, пропорциях, тоне, местах, абзацах и фразах пришлось бы нам спорить — пожалуй, до взаимного истощения.^{[8][К 3]}

Но я считал бы немыслимым и невозможным принять государственную премию за эту книгу — при том, что большинство нашего народа ещё не имело возможности её достать и прочесть, её малые тиражи продаются на чёрном рынке по бешеным ценам. А тысячи и тысячи бывших зэков доживают свою жизнь или вообще без пенсии или на нищенской, так как каторжный труд в лагерях ГУЛага им не зачтён в трудовой стаж. При таких условиях — для всех них получение мною премии было бы горькой иронией.
Но шире того: в нашей стране болезнь ГУЛага и посегодня не преодолена — ни юридически, ни морально.
Эта книга — о страданиях миллионов, и я не могу собирать на ней почёт.^[9]

Как можно одновременно утверждать, что «допущенные» ошибки осуждены и исправлены, и в то же время называть клеветой честную попытку собрать и опубликовать исторические и фольклорные свидетельства об одной части этих отягчающих нашу коллективную совесть преступлений? <…>
Мы уверены, что нет никаких опирающихся на закон оснований для преследования Солженицына за опубликование им за рубежом новой книги «Архипелаг ГУЛаг», как нет основания преследования кого-либо за подобные действия. Мы знаем, однако, что в нашем государстве возможны преследования и без таких оснований.^[11][12]

Много ли людей разделяют его позицию? Кто это может сказать в нашей стране, где Солженицына не печатают, где из библиотек изъяли то немногое, что было напечатано, где за чтение его книг дают сроки и где никто не проводит социологических исследований о том, как широко распространён Солженицын в «самиздате»? Но гораздо важнее — клевета или правда то, о чём он пишет. Все, с кем я когда-либо говорил о Солженицыне, убеждены, что он пишет правду. <…>
Я уверен, что интерес к этой книге у всего читающего населения был бы большой, даже при разном отношении к её содержанию. Большинство советских людей всех слоёв населения знают о преступлениях и ужасах, описанных в книге Солженицына. Некоторые отгоняют от себя мысли об этом, другие не в состоянии осудить собственное прошлое, но есть и третьи, которые увидят в книге судьбу своих отцов, судьбу двух поколений, пропавших «без права переписки». Во всяком случае, нравственное значение этой книги огромно именно для людей нашей страны.^[12]

Конечно, в столь обширном художественном исследовании <…> неизбежно встречаются некоторые неточности, тем более что Солженицын вынужден был создавать свою книгу в глубокой тайне и не имел возможности обсудить её до публикации даже со многими из близких своих друзей. Но этих неточностей ничтожно мало для такой значительной книги. <…>
Если «Правда» пытается доказать, что факты, приведённые Солженицыным, недостоверны, то «Литературная газета» (16 янв.) пытается убедить своих читателей, что в книге Солженицына не содержится ничего нового. И это неверно. Хотя я занимаюсь изучением сталинизма более десяти лет, я нашёл в книге Солженицына много для себя неизвестного. Если не говорить о старых лагерниках, то советскому человеку, даже хорошо помнящему ещё XX и XXII съезды КПСС, вряд ли известна десятая часть фактов, о которых пишет Солженицын. А молодёжь, пожалуй, не знает и сотой части этих фактов. <…>
Солженицын не ставит своей задачей исследовать феномен сталинизма, его природу, особенности, историю его развития, его предпосылки. Вероятно, для Солженицына просто не существует такого понятия, как сталинизм, ведь Сталин лишь «точно шёл стопой в указанную стопу». В книге Солженицына почти нет того, что можно было бы назвать историческим фоном. <…>
И всё же, не говоря ни слова о сталинизме и как бы отрицая правомерность такого понятия вообще, Солженицын своим художественным исследованием одной из самых главных частей сталинской системы очень помогает изучению и всей преступной и бесчеловечной системы сталинизма. Солженицын неправ, полагая, что эта система сохранилась в своих основных чертах и сегодня, но она и не ушла ещё совсем из нашей общественной, политической и духовной жизни. Книга Солженицына наносит по сталинизму и неосталинизму удар очень большой силы. Никто из нас не сделал в этом отношении больше, чем Солженицын. <…>
Из всех рассуждений Солженицына вытекает, что нравственное руководство обществом способна осуществлять не какая-либо политическая доктрина, но только религия. <…>
Однако для подавляющего большинства советских людей религия уже не является и не может стать истиной.
<…> марксизм только выиграет от полемики с таким противником, как Солженицын.^[11] — первая развёрнутая рецензия на первый том^[11]

Почему Солженицын — предатель? <…> Почему умалчивание о зле совпадает с нашим нравственным долгом? Говорят, что он предал дело социализма. Но означает ли это, что преступления, о которых он заговорил, — неотъемлемая часть социализма? И кто взял с нас обязательство молчать о [них]? <…> Пусть укажут хоть одно исследование, хоть одну книгу, в которых обо всём этом было полно рассказано.
Такая книга должна была появиться, и вот она появилась. <…>
«Архипелаг» — великое свидетельство, но не только. Это путь к искуплению и очищению. Теперь уже ясно: правда, дозированная сотыми долями, чтобы помягче, побезопаснее и безболезненнее, — не излечивает, а консервирует жестокость и равнодушие. Теперь, когда правда сказана в полный голос, — от нас, от всех, от каждого зависит наш нравственный выбор: будем ли мы продолжать лгать, когда ложь уже очевидна, или найдём в себе мужество принять всю правду и жить по ней. <…> Солженицын не призывает мстить. Его книга, книга христианина, подводит нас к подлинному пониманию и к конечному прощению.^[11][12]

Кажется, нельзя жить по-прежнему, услышав эти прожигающие слова, нельзя воспользоваться ими для обличения прямых виновников, и только. Но мы это делаем. И вот от этого совестно.
Близоруко, если не подло, придавать этой книге узкополитический смысл. «Архипелаг ГУЛаг» потрясает читателя обилием и концентрацией разоблачающих свидетельств, но это только первый и ещё слишком поверхностный эффект. Пройдёт немного времени, и всё рассказанное там станет достоянием всеобщей осведомлённости. С этим, хочешь не хочешь, но придётся жить. И вот тогда выступит непреходящее значение этой книги — её очистительная сила.
«Архипелаг ГУЛаг» — книга жёсткая, гневная, но добрая. Солженицын не нагнетает слепую ненависть, готовую лишь карать и казнить. Нет, он побуждает нас оборотиться на самих себя, будит в нас задремавшую совесть, напоминает о нашей ответственности за зло, творимое вокруг. Он вернул нам великую нравственную силу русской литературы, ею высветил равнодушие и жестокость, в которых мы погрязли. <…>
И вот Солженицын показал последствия утраты людьми самых первичных, самых изначальных нравственных опор и тормозов.
<…> силой духа, силой таланта зазвучали придушенные крики истязаемых, и коснулся нашего обоняния запах трупов, едва заброшенных землёй.
Простоте и весомости слова противостоит грубая и неповоротливая машина насилия. «Архипелаг ГУЛаг» — это безраздельная победа слова. Она возвращает нам, разуверившимся, веру в добро и надежду.^[11][12]

Я полагаю, что выход в свет в 1973 г. новой книги Солженицына «Архипелаг ГУЛаг» — событие огромное. По неизмеримости последствий его можно сопоставить только с событием 1953 года — смертью Сталина.
В наших газетах Солженицына объявили предателем.
Он в самом деле предал — <…> Государственное Управление Лагерей — ГУЛаг — предал гласности историю гибели миллионов, рассказал с конкретными фактами, свидетельствами и биографиями в руках историю, которую обязан знать наизусть каждый, но которую власть по непостижимым причинам изо всех сил пытается предать забвению.
Кто же предательствует?
XX съезд партии приоткрыл над штабелями трупов окровавленный край рогожи. Уже одно это спасло в пятидесятые годы от гибели миллионы живых, полумёртвых и тех, в ком теплилась жизнь ещё на один вздох. Хвала XX съезду. XXII вынес решение поставить погибшим памятник. Но напротив, через недолгие годы, злодеяния, совершившиеся в нашей стране в ещё никогда не виданных историей масштабах, начали усердно выкорчёвывать из памяти народа. Погибли миллионы людей, погибли все на один лад, но каждый был ведь не мухой, а человеком — человеком своей особой судьбы, своей особой гибели. «Реабилитирован посмертно». «Последствия культа личности Сталина». А что сделалось с личностью, — не с тою, окружённою культом, а той — каждой, — от которой осталась одна лишь справка о посмертной реабилитации? Куда она делась и где похоронена — личность? Что сталось с человеком, что он пережил, начиная от минуты, когда его вывели из дому — и кончая минутой, когда он возвратился к родным в виде справки? <…>
Приблизительно с 1965 года об этом приказано было молчать.
Солженицын — человек-предание, человек-легенда — снова прорвал блокаду немоты; вернул совершившемуся — реальность, множеству жертв и судеб — имя, и главное — событиям их истинный вес и поучительный смысл.^[11][12]

… пролился над Россией свет — <…>
свет Истины. Благодарю!
Благодарю, что стало можно
исчислить по календарю
и собственной почуять кожей
весь ужас прошлого. Оно
из преисподних кущ и звуков…^[11]

Вы ещё не поняли, что с выходом в свет «Архипелага ГУЛаг» пробил роковой для вас час истории; что с этого часа началось подведение итогов того эксперимента, которому вы подвергли Россию вместе с покорёнными ею народами; эксперимента, грозные уроки которого послужат великим предостережением всему человечеству на все времена.
Вы ещё не поняли, что Бирнамский лес уже пошёл, что вы имеете дело не с маленькой кучкой людей, решивших больше не лгать, но что на вас поднялись десятки миллионов убитых, замученных, опозоренных жертв, на чьей крови ваши архитекторы замешали цемент того здания, в котором мы с вами ныне живём и которое обречено на крушение.
<…> если вы даже «Архипелаг ГУЛаг» опубликовать не можете — то вы воистину преемники и наследники палачей, связанные с ними круговой порукой и несущие общую с ними ответственность перед Богом и перед человеческим родом. <…>
«Архипелаг ГУЛаг» — это обвинительный акт, которым открывается судебный процесс человеческого рода против вас — от тех, кто замыслил, до тех, кто сейчас завершает великое преступление против человечества, начавшееся 7 ноября 1917 года.^[11][12]

«Архипелаг ГУЛаг» останется, я уверен, книгой века, вехой для всех тех, кто хочет строить жизнь согласно высокому нравственному идеалу, исполнить самих себя в вере и жертве.^[13]

Архипелаг ГУД-ЛАК^[14]

Повторяю <…>: да, Солженицын совершил огромный переворот в общественном сознании; да, «Архипелаг ГУЛАГ» несравненное художественное произведение <…>; да, страницы «Архипелага» надо учить наизусть в средней школе, как, например, учили когда-то «Чуден Днепр при тихой погоде» или ещё что-нибудь классическое. Иностранцам простительно видеть в «Архипелаге» только сенсационные открытия, я же вижу в нём открытие художественное, это новая небывалая русская проза (в особенности 3-й том, например, «Сынки с автоматами»), небывалая по ёмкости слов, по новизне и сжатости слога, по интонации, по синтаксису. <…> после Пушкина по степени сжатости так никто не писал…^[15]

Шаламовская лагерная эпопея есть своего рода «трагедия без катарсиса», жуткое повествование о неисследуемой и безвыходной бездне человеческого падения. <…> «Архипелаг», по объёму близкий шаламовским томам, представляет собой, в отличие от них, не только образ падения, но и образ восстания — в прямом и высокосимволическом смысле.^{[16][К 4]}

Книги Солженицына просвещают и воспитывают читателя в совершенно определённом, заданном духе: антикоммунистическом, христианском и демократическом. (Впрочем, его книги так страстно написаны, что, перевернув последнюю страницу, читатель осознаёт себя скорее врагом марксизма-ленинизма-сталинизма, чем другом свободы и демократии.) Солженицынская проза и публицистика как нельзя более точно отвечают горячему народному желанию найти виноватых во всех русских бедах и покарать их хотя бы словом. <…>
Его книги можно назвать особым, высшим учебником истории для народа.

Не многозначность, в принципе свойственная художественному образу, а, наоборот, скрупулёзная точность фактов, не допускающая никаких разнотолков, их строгая привязка к месту, времени, лицам делают «Архипелаг ГУЛАГ» документом колоссальной обличительной силы.

Этот исторический труд, вероятно, самый сильный аргумент против коммунизма, когда-либо опубликованный.^[17] — комментарий к интервью Солженицына от 16 апреля 1994 (тираж номера 800000)

При чтении «Архипелага ГУЛАГ» чувствуешь себя раздавленным, бессильным и спешишь внушить себе, что все эти ужасы должны послужить чему-нибудь — хотя бы тому, чтобы это больше не повторялось. Вывод, который моё поколение может сделать из этого чтения, заставляет вздрогнуть: а что если эта беспредельная жестокость XX века была нам попросту… полезна? Что если нам нужно было пройти через это? Тогда бессмысленность пыток, чего доброго, стала бы выглядеть необходимостью, а Солженицын — современный Данте — превратился бы… в утописта.

Россия — страна литературоцентричная. <…> Советский Союз — <…> страна, которая началась с одной книги. Её написал Карл Маркс. И закончился СССР благодаря одной книге — «Архипелаг ГУЛАГ».^[18]

«Архипелаг ГУЛАГ» воспитал целое поколение антисоветчиков, которое внесли вклад в разрушение чудовищного советского государства. Это по-настоящему великая книга. <…> Миф её очень силён. В 70-е годы один мой приятель всерьёз утверждал, что если собрать компанию людей с самиздатским «Архипелагом» и посадить их в метро на Кольцевой, то после ста кругов вокруг Кремля советская власть рухнет.^[18]

Принятая Солженицыным модель автора как учителя и пророка как будто бы отделяет его и от аудитории, и от основной массы персонажей книги. Однако эта дистанция слегка сокращается за счёт того, что в «Архипелаге…» говорят и учительствуют все — и люди, и предметы.
<…> конечной целью «Архипелага…» является воссоединение проповедника с группой — тем «советским народом», единицей которого он некогда был, — на новом информативном и этическом уровне. При этом узкая специализация пророка помехой делу не является, ибо в «Архипелаге…» система лагерей выступает <…> ещё и как метонимия страны в целом. Внутри этой метонимии автор, кажется, вполне сознательно воспроизводит стандартную средневековую схему отношений между святым и его социальным окружением. Целью же этого восстановления является — в рамках осваиваемой Солженицыным традиции — не более и не менее как возвращение миру утраченной им целостности.

«Архипелаг ГУЛАГ» был едва ли не буквальным ответом на идеи Мандельштама, высказанные в «Конце романа», — в новом мире люди потеряли свои биографии, зато биографии, пригодные для создания романа, появились у поглотивших их вещей и организаций…^[19]

[В] доме нашем <…> проживают инженеры человеческих душ.
<…> бежит по двору тётенька не первой молодости, курит длинную папиросу, бравирует произнесением нецензурных словечек и несёт в авоське… — ни за что не догадаетесь… произнести страшно… дух захватывает… «Архипелаг ГУЛАГ». И всем наперебой предлагает, совсем не скрываясь, прочесть. Батюшки, что же это в нашем дворе творится, если таскают открыто подрывную литературу? Да где ж наш свисток? Не пора ли свистнуть кому надо? Не спешите, тётенька и сама вас сведёт куда надо при случае, ибо именно там она книжечку и взяла. И вам она предлагает её не за так, а за то, что вы, ознакомившись с отдельными абзацами насчёт генерала Власова, напишете в газету отклик, разумеется, не положительный.
Допустим, вы отказываетесь. «Знаете, я с удовольствием бы, но вот как раз именно сейчас еду в Новосибирск…» — и начинаете рыться в карманах как бы в поисках билетов, которых вы не покупали. Ну, нет так нет, наша тётенька не обижается и бежит за другим товарищем, возможно, у того поезд ещё не подошёл. А вот и за ней бежит человек, дайте ему почитать или хотя бы подписать отклик без чтения… он давно не печатался, ему хотя бы фамилию свою где-нибудь тиснуть, ан нет, не дорос ещё, тут нужны писатели авторитетные, с именами.

По силе воздействия на умы «Архипелаг ГУЛАГ» стал в один ряд с речью Хрущёва на XX съезде КПСС. Что бы ни говорили о художественных достоинствах «Архипелага», сила его не в них, а в приводимых фактах. И в страсти, с которой книга написана. <…>
«Архипелаг ГУЛАГ» — книга страстная, появилась в такой момент и в таких обстоятельствах, когда миллионы людей оказались готовы её прочесть, принять и поверить в то, что в ней говорилось. <…>
Эта книга перевернула сознание многих.
Но не всех. Моё сознание осталось не перевёрнутым. Сначала я был взволнован мировым шумом и угрозой, нависшей над автором, но угроза прошла и шум утих, и я стал думать: а что нового для меня в этом сочинении? Художественных открытий, о которых говорили на каждом шагу, я в нём не нашёл. <…>
В террористической сущности советского режима я давно не сомневался, знал, что злодеяния его неслыханны <…>.
Мне не по душе было его злорадство при воображении о залезающем под нары наркоме Крыленко (хотя, наверное, был злодей) и тем более не понравилась ненависть автора к так называемым малолеткам. Я сам этих «малолеток» достаточно навидался и бывал ими сильно обижаем, когда (сам малолетка) учился в ремесленном училище. Дети, пережившие войну, детдомовцы, не знавшие родительской ласки, встретившие на своём пути много злых людей, они и сами озверели, стали дерзкими, изощрённо жестокими, без малейших склонностей к исправлению. Но взрослому человеку, писателю и предположительно гуманисту, а тем более религиозному, стоило бы этих безнадёжных выродков, души их пропащие пожалеть. Они были наиболее несчастными жертвами разоблачаемого Солженицыным режима. <…>
А может, он просто не различает и различать не хочет, какие фамилии еврейские, какие нет, может, он выше этого? Но по другим текстам (например, о крестном ходе в Переделкине) видел я, что отличает он евреев от всех других и по фамилиям, и по лицам. <…>
У меня к антисемитизму с детства стойкое отвращение, привитое мне не еврейской мамой, а русской тётей Аней. <…> До поры до времени я при моём почтительном отношении к Солженицыну не мог заподозрить его в этой гадости. <…> Я, естественно, никогда не думал, что евреев надо описывать как-то особенно положительно, и сам изображал смешными и мелкими своих персонажей, <…> но тут — да, завоняло. Тут пахнуло и где-то ещё — и поглощение всего продукта в целом стало для меня малоаппетитным занятием.

Как можно полагать, одной из психологических пружин активизации работы над «Архипелагом», а также и усиления его политической остроты, явилось со стороны Солженицына чувство соперничества с Шаламовым, стремление восстановить и укрепить свой статус лидера в лагерной литературе, пользуясь при этом дарованным ему судьбой преимуществом — поступившими с разных концов страны рукописями репрессированных и допуском в «спецхран». Весьма показательно, что Солженицын в своей книге широко использовал и материал произведений Шаламова. Например, глава «Социально-близкие» «Архипелага» представляет собой в сущности вольное переложение «Очерков преступного мира» без ссылок на автора; в других случаях Солженицын апеллирует к имени Шаламова и полемизирует с ним, используя это как способ саморекламы (хотя Шаламов <…> категорически запретил использовать своё имя и факты из своих произведений в «Архипелаге»).

… книгу я называю великой мистификацией или великим блефом, поскольку она построена на крайне ненадёжных, тенденциозно подобранных исторических источниках. <…> На мой взгляд, всё станет на свои места, когда об «Архипелаге» скажут своё слово профессиональные историки, когда их усилиями будет сделан реальный комментарий к этой книге. Такая работа необходима ещё и потому, что «правдой» «Архипелага» до сих пор заворожены политики — как у нас, так и на Западе. Какова истинная цена этого пропагандистского орудия холодной войны, информационной «бомбы», как называл её сам Солженицын — давно пора знать.^[20]

Интровертом в итоге — и куда большим, нежели Шаламов — оказывается Солженицын. Ведь он неоднократно и с особой горделивостью называл себя <…> «писателем-подпольщиком». <…> В практическом преломлении это означало: не раскрывать своих подлинных намерений, жить «двойной жизнью», что и являлось фактом реальной биографии автора «Архипелага». <…>
Известнейшая фотография, в телогрейке и кепке с зэковским номером, со стиснутыми зубами — это уже классическая постановка, «жесть», «туфта». <…> в книге первой жены писателя Н. Решетовской (которая, скорее всего, и была фотографом) под снимком указано скромно: «Постановочная реконструкция после освобождения». Зачем? Ведь и без этого никто в СССР-России никогда не поверил бы, что по сталинским лагерям гастролировали выездные мастера-фотографы. Следовательно, снимок был сделан в расчёте на восприятие во всё том же Внешнем мире, где люди о подобных деталях не осведомлены. Сильнейший пиар-ход для саморекламы и рекламы некоего книжного продукта, который готовится к появлению на рынке…
<…> нет никаких ссылок на ещё одну важную шаламовскую тему. Она обозначена как раз в «Очерках преступного мира», в главе под красноречивым названием «Жульническая кровь». Капля такой крови, по убеждению Шаламова, присутствует не только у блатных, но и у всех, кто им «подыгрывает». Разве не таким «подыгрыванием» и занимался Солженицын в «Архипелаге» (например, в главе «Зэки как нация»)? И разве не «подыгрыванием» образу блатных являлось его литературное поведение в 1960-е годы, с пафосной драматизацией своего лагерного опыта <…>? И не эта ли пафосная драматизация, став одновременно и частью имиджа писателя, и художественным приёмом, обеспечила в конце концов беспрецедентный успех «Архипелага»?^[21]

Приходится констатировать: российская академическая наука, за крайне малыми исключениями, уклонилась от вызова, брошенного в своё время «Архипелагом ГУЛАГ». Более того, новейшая эпоха одарила нас целым рядом весьма странных явлений, свидетельствующих о своего рода ритуальном «припадании ниц» корпуса учёных перед Солженицыным и его авторитетом. Самый яркий пример здесь представляет выпуск в 2004 г. научным издательством «РОССПЭН» под эгидой Государственного архива Российской Федерации семитомного собрания документов под названием «История сталинского Гулага»… с предисловием А. Солженицына <…>. При этом во всех семи томах не сделано ни одной попытки сопоставить публикуемые документы с соответствующими эпизодами «Архипелага» <…> и отвергается любая критика книги. <…>
Зияющую пустоту на сегодня представляют и многие литературоведческие аспекты изучения этого произведения.
<…> многое из того, что необходимо знать читателю о любом выдающемся произведении, по отношению к «Архипелагу ГУЛАГ» странным образом остаётся белыми пятнами. <…>
На первый взгляд, никаких загадок здесь нет и мы видим лишь действие политического прагматизма и его известных манипулятивных инструментов. <…>
Упрощённо говоря, особое доверие — как в мире, так и в позднем СССР — покоилось на трёх массовых постулативных убеждениях: 1) талантливый писатель <…> является невинным страдальцем — жертвой советского (сталинского) режима; 2) он сам прошёл все те «круги ада», о которых пишет, и обладает уникальным знанием всей лагерной системы «изнутри»; 3) писатель с такой биографией, удостоенный к тому же Нобелевской премии, органически не способен говорить неправду и распространять какие-либо ложные сведения.
Следует добавить, что укреплению репутации Солженицына как человека исключительной честности немало способствовала и его постоянная апелляция к слову «правда» <…>.
Известный русско-американский демограф С. Максудов (А. П. Бабенышев) <…> указа[л] на склонность к преувеличениям как на характерную черту большинства бывших лагерников. <…>
Чтобы не представлять совсем уж наивными людьми <…> видных писателей третьей волны русской эмиграции, а также внутрисоветских диссидентов, горячо поддержавших «Архипелаг», следует сказать ещё о по крайней мере двух психологических причинах, обусловивших с их стороны эту поддержку. Во-первых, все эти интеллектуалы сами тоже так или иначе пострадали от советской системы <…>. Во-вторых, <…> все они являлись людьми со своего рода книжно-интеллигентским или филологическим восприятием жизни и истории, склонными доверять больше литературным, нежели каким-либо иным авторитетам.
Последний фактор представляется вообще крайне характерным для огромной массы почитателей «Архипелага», появившихся в период первого знакомства с книгой. <…>
На наш взгляд, «Архипелаг ГУЛАГ» является абсолютно беспримерной, величайшей в истории человечества литературно-политической мистификацией, имевшей откровенно спекулятивный характер, поскольку книга представляла собой, в сущности, злонамеренный способ использования материалов на трагическую лагерную тему для фальсификации событий и всего смысла советского периода истории России. Основным мотивом замысла этой книги являлась, по нашему мнению, не борьба за «правду», а крайняя степень амбициозности автора, воплотившаяся в его мессианских устремлениях и в авантюризме — в литературной стратегии достижения успеха на Западе любой ценой. <…>
Обнародование реальных данных о масштабах репрессий в СССР обнажило печальный парадокс, связанный с информационной закрытостью советского общества: зачем же нужно было партийным властям много лет скрывать статистику, которая в итоге оказалась гораздо меньше той, которую преподнёс всему миру Солженицын?! <…> Несомненно, что именно уклонение от анализа реальности, боязнь «ворошить» прошлое и вести прямой, открытый диалог с обществом по всем сложным вопросам жизни <…> привели их к краху.^[22]

Не случайно, что, кроме отпетого антисоветчика г. Солсбери, <…> приняли этот подарок лондонские консервативные «Дейли Телеграф» и «Обсервер», правые парижские «Орор», «Фигаро», две газеты Мадрида и радио ЮАР.
Сегодня эти буржуазные органы массовой пропаганды поощряют деятельность фашистской хунты в Чили, покрывшей сетью концентрационных лагерей всю страну. Они потворствуют разгулу кровавой реакции в Греции, стремятся обелить беззаконие, творимое испанским судом, и оправдать преступления южноафриканских расистов. И именно эти газеты возглавили сегодня антисоветскую кампанию, пищу для которой дала новая книга Солженицына^{[К 5]}. Она представила им повод приписать советской действительности язвы и пороки, присущие капитализму.^[11][12]

Всему миру уже давно известно, чего стоит литературное «кредо» этого человека, который, как он сам неоднократно заявлял, ненавидит свою страну поистине лютой ненавистью и впадает в истерику каждый раз, когда вспоминает, что живёт не в царское время, а при социализме. Но, как говорится, на безрыбье и рак — рыба, и за отсутствием иных возможностей те, кто планирует и оркеструет реакционную пропаганду на Западе, исчерпав прежние темы, вновь вытащили на свет марионетку, всегда готовую выполнить любой заказ по части антисоветской клеветы.^[11][12]

Весьма странно выглядит этот «гуманный писатель», <…> он поливает грязью свою страну и передаёт врагам своей родины очередной пасквиль на Советский Союз — так сказать, �� виде новогоднего подарка. Это вполне на руку всем тем, кто рассчитывает сорвать успехи политики разрядки напряжённости и взаимопонимания путём разжигания антикоммунистической истерии.^[24][11]

Книгу эту, замаскированную под документальность, можно было бы назвать плодом больного воображения, если бы она не была начинена циничной фальсификацией, состряпанной в угоду силам империалистической реакции. Если чем и может поразить читателя названное сочинение, так это, пожалуй, предельной степенью саморазоблачения человека, который смотрит на новое, строящееся общество глазами тех, кто расстреливал и вешал коммунистов, революционных рабочих и крестьян, отстаивая чёрное дело контрреволюции.^[25][11][12]

Что ж, теперь, по крайней мере, до конца вырисовался облик Солженицына, <…> — человека, переполненного яростной злобой, высокомерием и пренебрежением к своим соотечественникам. И, значит, он сам ставит себя вне нашего общества.^[26][12]

… Солженицын дошёл до крайней степени падения, выступив против самого святого: Октябрьская революция и Отечественная война, огромные жертвы, понесённые советским народом в борьбе за спасение человечества, превратились для него в предмет клеветы и циничного глумления.^[26][12]

… Солженицын, кощунствуя над величайшими человеческими жертвами во имя торжества священной и справедливой социальной борьбы, оправдывает бывший царский режим в России, умиляется при мыслях о фашизме, находит у гитлеровских головорезов признаки человеколюбия и гуманности. <…>
На чуткое внимание самой оголтелой реакции и рассчитывал прежде всего Солженицын, сочиняя свою затхлую книжонку «Архипелаг Гулаг». Другой творческой задачи у него не было.^[27][12]

Жить на земле, пропитанной кровью и потом многих поколений своего народа, и смешать с грязью его прошлое, настоящее и будущее — это уж слишком.^[28][11][12]

Что получается, если чернила полностью заменить ядом, всем нам продемонстрировал сегодня бывший писатель Солженицын, <…> он оказался беспредельно многословным и щедрым в клевете на наш строй, на наш народ, на наше прошлое и настоящее.^[29][12]

Откровенный контрреволюционер, враг социалистического строя, всех многотрудных побед и свершений нашего народа, Солженицын не обошёл своей ненавистью и советскую литературу, рождённую Октябрём. <…>
Клеймо «литературного власовца» пристало к нему надёжно.
<…> нельзя обойти молчанием и ещё одну гнусность. Это его выпады против тех советских писателей, в творчестве которых были отображены нарушения социалистической законности во времена культа личности. Солженицына приводит в ярость, что эти писатели вместе с партией сказали горькую правду, не потеряли чувства исторической перспективы, не впали с односторонность. Именно верность партии «инкриминирует» им Солженицын — и в этом тоже сфокусирована провокационная суть книжонки «Архипелаг Гулаг».^[29][12]

Факт вне истории мёртв. В этом случае он напоминает даже не любительскую фотографию, а тень фотографии, не мгновение правды, а тень мгновения. Вот именно эта зловещая и размытая тень то и дело возникает на страницах книги Солженицына, едва лишь он по ходу дела обращается к событиям второй мировой войны. <…>
Чувство злой неприязни, как будто он сводит счеты с целой нацией, обидевшей его, клокочет в Солженицыне, словно в вулкане. Он подозревает каждого русского в беспринципности, косности, приплюсовывая к ней стремление к лёгкой жизни и к власти, и как бы в восторге самоунижения с неистовством рвёт на себе рубаху, крича, что сам мог бы стать палачом.^[30][12]

корр.: Солженицын убеждён, что его «Архипелаг ГУЛаг» будет когда-нибудь издан и в Советском Союзе. Вы верите в это?
— А зачем?^[31][12]

… сам став предателем, он осмелился задним числом «обелять» изменников-власовцев.^[31][12]

Солженицын ищет оправдание власовцам, предавшим свой народ в самый тяжёлый <…> момент его истории. Это глумление над прахом двадцати миллионов соотечественников, отдавших жизнь за Родину. <…>
Не менее безнравственно и оскорбительно то, что́ он говорит о русском народе, — это как плевок в глаза матери, вскормившей человека своим молоком. Это трудно, невозможно понять и с точки зрения моральной, и перед лицом истории, перед лицом фактов…^[32][12]

Довольно каталогизировать подлости «Архипелага Гулаг», они бесчисленны, вся книга с первой до последней страницы — грязная клевета на наш народ, далеко превосходящая измышления западных «советологов»…^[33][12]

Возник
Нужник — «Архипелаг Гулаг».
И тут же продан заграницам.
Вонь,
клевета,
изменнический флаг…^[34]