Алексей Васильевич Кольцов

«Телескоп», я слышал, понёсся шибко, да наехал на пень. Жаль «Телескопа», — славной был малой!

Пусть кто доволен здесь неправо
Или неправо кто гоним…
Земные радости — с отравой,
Отрава — с счастием земным.
Всё постоянно — лишь за морем,
И потому, что нас там нет;
А между тем кто минут горем?
Никто… таков уж белый свет!..

Раззудись, плечо!
Размахнись, рука!
Ты пахни в лицо,
Ветер с полудня!
Освежи, взволнуй
Степь просторную!
Зажужжи, коса,
Как пчелиный рой!..

Она в тереме, что зорюшка,
Под окном сидит растворённым,
Поёт песни задушевные,
Наши братские-отцовские.

У меня был Кольцов, некогда добрый, умный, простодушный Кольцов, автор прекрасных по своей простоте и задушевности стихотворений. К несчастию, он сблизился с редактором и главным сотрудником «Отечественных записок»: они его развратили. Бедный Кольцов начал бредить субъектами и объектами и путаться в отвлечённостях гегелевской философии. <…> Неучёный и неопытный, без оружия против школьных мудрствований своих «покровителей», он, пройдя сквозь их руки, утратил своё драгоценнейшее богатство: простое, искреннее чувство и здравый смысл. Владимир Строев, который также был у меня, даже заподозрил его в нетрезвости и осведомился, часто ли он бывает таким?

Кольцов был истинный сын народа. <…> попытки подражания давали ложное направление его поэтическому инстинкту. Наконец проявил себя подлинный его дар; он создал народные песни, их немного, но каждая — шедевр. Это настоящие песни русского народа. В них чувствуется тоска, которая составляет характерную их черту, раздирающая душу печаль, бьющая через край жизнь (удаль молодецкая). Кольцов показал, что в душе русского народа кроется много поэзии, что после долгого и глубокого сна в его груди осталось что-то живое. У нас есть ещё и другие поэты, государственные мужи и художники, вышедшие из народа, но они вышли из него в буквальном смысле слова, порвав с ним всякую связь. <…> Кольцов и Лермонтов вступили в литературу и скончались почти в одно и то же время. После них русская поэзия онемела.

Прочтите обе песни «Лихача-Кудрявича», и вы вполне убедитесь, что нужно было самому с молоком матери принять эти инстинкты, чтоб выразить их так верно и отчётливо. <...>
Действительно, жизнь бьёт таким обильным ключом в этой крепкой, неиспорченной натуре, что является настоятельная потребность каким бы то ни было образом истратить её, и так как разумно-деятельного поприща для неё не представляется, то безрасчётная трата сил становится явлением законным, оправдываемым самою необходимостью. И нельзя сказать, чтобы Лихач-Кудрявич не сознавал хоть изредка всей неестественности этого положения. Нет, он сознаёт его, но и самое это сознание выражается у него как-то не положительно, а в виде иронии, которую, пожалуй, можно с непривычки принять и за довольство самим собою и своим положением. <...>
Эта надежда на что-то случайное, внешнее, неразумное составляет одну из характеристических черт народа, находящегося ещё в младенчестве. Кольцов необыкновенно живо подметил эту черту и выразил её, как истинный художник, в ясных и отчётливых образах, не примешивая никаких рассуждений от своего лица, не пускаясь в изыскания причин такого странного явления.
Тем не менее так как народный характер слагается не из одной только стихии, так как, напротив того, элементы, его составляющие, чрезвычайно сложны и разнообразны, то они необходимо должны были отразиться во всей полноте и в поэзии Кольцова, возращенной на почве народной. Прочтите его «Песню пахаря», и вы убедитесь, что русскому человеку доступно не только отрицательное и ироническое, но и прямое и плодотворное отношение к жизни.

Стоит только стихии вырваться из центра на периферию, чтобы, по общему закону организмов, она стала обособляться, сосредоточиваться около собственного центра и получила своё отдельное, цельное и реальное бытие…
И тогда — горе заклинателю, который выпустил её из центра <…>. Кольцова скосила <…> та раздражительная и начинавшая во всём сомневаться стихия, которую тщетно заклинал он своими «Думами».

Что поэзия есть не плод науки, а счастливый дар природы, — этому лучшим доказательством Кольцов, и по сю пору прасол, и по сю пору не знающий русской орфографии. Что делать? Русской, как и всякой орфографии, можно выучиться и не выучиться, смотря по обстоятельствам и условиям внешней жизни человека, так же, как и быть или не быть прасолом; но нельзя не иметь глубокого духа, непосредственно обнимающего всё, <…> если природа дала их вам, точно так же, как нельзя их приобресть, <…> если природа отказала вам в них. <…>
Перечтите его «Деревенскую беду», «Лес» — и подивитесь этой богатырской силе могучего духа! И какое разнообразие даже в самом однообразии его поэзии! <…>
Вот она, простодушная, девственная и могучая народная поэзия. Вот она, задушевная песнь великого таланта, замкнутого в естественной непосредственности, не вышедшего из себя развитием, не подозревающего своей богатырской мощи! Найдите хоть одно ложное чувство, хоть одно выражение, которого бы не мог сказать крестьянин!..

Кольцов обратил на себя общее внимание, но не столько достоинством и сущностию своих созданий, сколько своим качеством поэта-самоучки, поэта-прасола. Он и доселе не понят, не оценён как поэт, вне его личных обстоятельств, и только немногие сознают всю глубину, обширность и богатырскую мощь его таланта и видят в нём не эфемерное, хотя и примечательное явление периодической литературы, а истинного жреца высокого искусства.
<…> обратимся к живым. Но и из них только один Кольцов обещает жизнь, которая не боится смерти, ибо его поэзия есть не современно важное, но безотносительно примечательное явление. Никого из явившихся вместе с ним и после него нельзя поставить с ним наряду, и долго стоял он в просторном отдалении от всех других, как вдруг на горизонте нашей поэзии взошло новое яркое светило и тотчас оказалось звездою первой величины. <…> Лермонтов. <…> при всей глубине мыслей, энергии выражения, разнообразии содержания, по которым Кольцову едва ли можно бояться чьего-нибудь соперничества, форма его стихотворений, несмотря на свою художественность, всегда однообразна, всегда одинаково безыскусственна. Кольцов не есть только народный поэт: нет, он стоит выше, ибо если его песни понятны всякому простолюдину, то его думы недоступны никакому; но в то же время он не может назваться и поэтом национальным, ибо его могучий талант не может выйти из магического круга народной непосредственности. Это гениальный простолюдин, в душе которого возникают вопросы, свойственные только людям, развитым наукою и образованием, и который высказывает эти глубокие вопросы в форме народной поэзии. Поэтому он непереводим ни на какой язык…

Талант Лермонтова не совсем одинок: подле него блестит в могучей красоте самородный талант Кольцова;..

Об отце Кольцова думать нечего: такой случай мог бы вооружить перо энергическим, громоносным негодованием где-нибудь, а не у нас. Да и чём виноват этот отец, что он — мужик? И что он сделал особенного? Воля твоя, а я не могу питать враждебности против волка, медведя или бешеной собаки, хотя бы кто из них растерзал чудо гения или чудо красоты, так же, как не могу питать враждебности к паровозу, раздавившему на пути своём человека. <…> И что напишешь об отце Кольцова и как напишешь? Во-1-х, и написать нельзя, во-2-х, и напиши — он ведь не прочтёт, а если и прочтёт — не поймёт, а если и поймёт — не убедится.

С ранних лет ринутый в жизнь действительную, он коротко знал, глубоко понимал её, — и, судя по его практическому такту, его иронической улыбке, его осторожному разговору, многие дивились, как он в то же время мог быть поэтом… Есть люди, которые смотрят на поэта, как на птицу в клетке, и заговаривают с ним для того только, чтоб заставить его петь: так любители соловьев трут ножик о ножик, чтоб звуками этого трения вызвать птицу на пение… Зная хорошо действительную жизнь, участвуя, поневоле, в её дрязгах, Кольцов не загрязнил души своей этими дрязгами: его душа всегда оставалась чиста, возвышенна, благородна, хотя ироническая улыбка никогда не сходила с уст его… Противоречие между действительностию, в которую бросила его судьба, и между внутренними потребностями души, — вот что всегда было причиною его страданий, и вот что наконец свело его в раннюю могилу. Одарённый характером сильным, Кольцов умел терпеть; но всякому терпению бывает конец: он всё мог перенести, только не ядовитую ненависть тех, кого любил и от кого оторваться навсегда у него не было внешних средств…
Как поэт Кольцов был явлением весьма примечательным. Он обладал талантом сильным, глубоким и энергическим и, несмотря на то, должен был оставаться в довольно ограниченной сфере искусства — сфере поэзии народной.

Кольцов потому и имел наклонность к философско-религиозной думе, что самобытным стремлением своей мощной натуры совершенно оторвался от всякой нравственной связи с простонародьем, среди которого возрос.

… поэзия Кольцова относится к поэзии Пушкина, как родник, который поит деревню, относится к Волге, которая поит более, чем половину России…

Истинным приобретением для русской литературы вообще было вышедшее в прошлом году издание стихотворений Кольцова. <…> Эта книжка — капитальное, классическое приобретение русской литературы, не имеющее ничего общего с теми эфемерными явлениями, которые, даже и не будучи лишены относительных достоинств, перелистываются как новость для того, чтоб быть потом забытыми. <…>
Он сделался поэтом, сам не зная как, и умер с искренним убеждением, что если ему и удалось написать две-три порядочные пьески, всё-таки он был поэт посредственный и жалкий… Восторги и похвалы друзей не много действовали на его самолюбие… Будь он жив теперь, он в первый раз вкусил бы наслаждение уверившегося в самом себе достоинства, но судьба отказала ему в этом законном вознаграждении за столько мук и сомнений…