Участник:Алый Король/Суизи

Учителем Евгения Дмитриевича Поливанова в университетские годы был И. А. Бодуэн де Куртенэ, который своими трудами открыл историю «вызревания структурного подхода к языку и словесному искусству в славянских странах»^[1]. В трудах Бодуэна де Куртенэ было сформулировано различие фонетической (в его терминологии «антропофонической») и фонологической стороны языка, связь этого различения при описании современных языков с анализом результатов их исторического развития. Учитель привил ученику динамический подход к языку, объединяющий синхронное описание с диахроническим (эволюционным) подходом. У Бодуэна сложилось учение о так называемой «психофонетике», усвоенное Поливановым. По мысли Бодуэна де Куртенэ, фонема как структурная единица противопоставляется «звукопредставлению», а психологические механизмы перехода можно регламентировать и описать математически, для чего учёный предложил особую форму символической записи. Данный подход, по мнению Вяч. Вс. Иванова, вполне оправдан для ряда практических приложений лингвистики, например, физиологии восприятия звуков речи, их автоматическому восприятию. Сам Бодуэн разрабатывал в данном контексте отражение фвонем в рифмовке и в письме (в частности, он дал объяснение передаче единой фонемы и/ы в русском письме, которое, по Вяч. Вс. Иванову, оостаётся «непревзойдённым». В курсе лекций, читаемых в Петербургском университете в начале XX века, Иван Александрович ввёл понятия мельчайших артикуляционных и акустических единиц, на которые можно членить фонемы, предвосхитив теорию фонологических различительных признаков. Из всех его учеников именно Е. Д. Поливанов внёс ключевой вклад в развитие структурной теории языка и словесного искусства. Как его его учитель и старший коллега Л. В. Щерба, Поливанов работал в русле философии «естественной фонологии», ориентированную на однозначность соответствий между фонемами и звуками. В своих работах по фонологии Поливанов использовал психофонетическую терминологию Бодуэна, но пошёл намного далее, предприняв глубокое экспериментальное изучение языковой интуиции говорящих, в частности, выделение «первофонем», легко усваиваемых ребёнком. Поливанов интересовался возможностью существования унаследованной от предков подсознательной языковой памяти, и стремился подтвердить её экспериментально. Вероятно, это было связано с собственными экстраординарными способностями Евгения Дмитриевича. Однако записи этих экспериментов не были опубликованы и не найдены или утрачены^[1][2].

Принципиальной особенностью деятельности Поливанова, включавшей все направления лингвистики и смежных наук существовавших в первой трети XX века, включая поэтику, было осознание общенаучного значения фонологии. Разрабатывая эти вопроса, Евгений Дмитриевич исходил из ограниченности числа дискретных единиц, которыми располагает человеческая оперативная память, рассуждая, что человеческое мышление всегда искусственно ограничивает себя известным числом им же созданных категорий. Он проводил аналогии между набором тонов в музыке (классическая септатоновая или 12-тоновая) и системой фонем языка, по числу единиц близкие к наиболее бедным системам фонем и к системе универсальных признаков фонем. Тем самым он предвосхитил развитие фонологии XXI века, которое привело к объяснению существования фонем и порядок их величины в разных языка особенностями устройства памяти человека. Равным образом он объяснял возникновение алфавитного письма самим фактом наличия фонем в языковой интуиции человека^[2].

Профессиональное владение индоевропеистикой всегда сказывалось в работах Е. Поливанова по диахронической фонологии, для истории индоевропейских смычных третьего ряда (так называемых индоевропейских звонких придыхательных) до сих пор сохраняют силу ряд наблюдений учёного, которые можно отнести и к индоевропейским прототипам этих согласных^[1]. Он широко использовал фонологические (и морфологические) универсалии, относящиеся ко всем языкам и мог выявить сходные изменения в дунганском, абхазском и латинском языках. Поливанов первым перенёс принципы синхронного фонологического описания (когда-то возникшие в Казанской школе из диахронических сопоставлений) на диахроническое. Историю фонологической системы японских согласных Поливанов описывал в терминах фонологических различительных признаков, рассматривая историю консонантизма не по отношению к отдельным фонемам, а к целым их категориям, различающихся попарно по группам, различающимся только по одному признаку, повторяющемуся в каждой паре. К понятию различительного принципа как основной фонологической единицы Е. Поливанов подошёл во время исследования эволюции трёх древних общекитайских категорий смычных — глухих, звонких и глухих придыхательных в китайском (и в китайских заимствованиях в японском языке). На практике этот приводило к широкому исследованию многоязычия и языковых контактов, которые занимали и его учителей — Бодуэна де Куртенэ и Щербу. Поливанов работал над этим в Средней Азии, где впервые описал контакты местных языков, обнаружив, что явления контактов языков позволяют по-новому интерпретировать и выводы сравнительного языкознания. Ранее, пользуясь тем же методом, он обнаружил австронезийские заимствования в японском языке, наложившиеся на им же открытые исконные алтайские элементы в том же языке. Эти выводы Поливанова не пересматривались и не опровергались. В сравнительно исторической лингвистике учёным были сделаны и другие открытия, например, обоснована принадлежность к алтайской группе и корейского языка^[1]. Вопросы языковых контактов занимали Поливанова как учёного, серьёзно занимавшегося вопросами социологии и политической экономии, поэтому стремившегося тогда, когда оказывалось возможным, социологическое объяснение фактам истории языка. Это же объясняло стремление учёного к точности, к применению математических методов и разработке языка лингвистики. В докладе против яфетической теории Поливанов особо обращал внимание, что лингвистику отличает «точный метод», чем она отличается от «истории искусств». В дальнейшем эту методологию он попытался перенести на словесное искусство, причём не только профессиональную поэзию и литературу, но и народное творчество^[2].

Взгляды Е. Д. Поливанова по принципиальным вопросам теории языка претерпевали определённую эволюцию. Ключевым для формирования целостной теории стал его первый туркестанский период 1921—1926 годов. Изначально, в духе своего учителя И. А. Бодуэна де Куртенэ, он рассматривал язык как функцию индивидуального языкового мышления, тогда как языковые общности обусловлены социально-экономической средой. В своих лекциях 1916 года Поливанов утверждал, что для однородности языка ключевую роль играет тесное общение в среде данной социальной группы. ��ам же язык он определял как «совокупность или систему ассоциаций» между речевыми представлениями (звуков, часетй слов и предложений) и внешних представлений, то есть понятий, которые выражаются в языке, вне зависимости, существует ли эта система в сознании одного лица, малого или большого числа лиц^{[3 1]}. Вопросы эволюции языка в данном контексте сводились к его передаче от поколения к поколению и рассматриваются как накопление различий — вплоть до непонимания. Это дословно воспроизводило позицию Бодуэна. Далее Евгений Дмитриевич уточнял свою позицию и в «Словаре лингвистических терминов» определял язык как «относительное тождество систем ассоциаций между внеязыковыми представлениями и их произносительно-слуховыми символами», которое присуще всем индивидуальным языковым сознаниям данного коллектива, «экономическими условиями предопределённого к регулярному перекрёстному общению»^{[3 2]}.

В 1920-е годы Е. Д. Поливанов выдвинул тезис, что языковой коллектив связан кооперативными потребностями, то есть язык обслуживает совместную трудовую деятельность данного коллектива. То есть язык включает деятельность и целеполагание. Чтобы произвольно созданная индивидуумом семантическая система получила реальное существование в качестве языка, требуются лица, «заинтересованные в том, чтобы эту систему усвоить и применять для взаимного общения». То есть для учёного марксистская лингвистика базировалась на постулате изучения языка как коллективной, а не индивидуальной трудовой деятельности. Исследователь языка должен искать не только связь языка с культурой, но и со всей «совокупностью явлений экономического быта»^{[3 3]}.

Научному подходу Е. Д. Поливанова свойственна высокая теоретичность, стремление к системному подходу, выявлению причинно-следственных отношений в языке, психологизм и установка на возможность и необходимость вмешательства в развитие языка, осуществление языковой политики на практике. Даже в самых конкретных его работах, посвящённых частным вопросам индивидуальных языков, присутствует общелингвистическая проблематика. Отрыв лингвистики от говорящего человека, свойственный большинству структуралистов, был неприемлем для Е. Д. Поливанова. Базовой проблемой, над которой он работал, была причина языковых изменений. Вслед за Соссюром Поливанов отмечал объективное противоречие в развитии языка: во-первых, для нормального функционирования язык должен быть стабилен («в противном случае новому поколению грозила бы утрата возможности пользоваться языком как средством коммуникации со старшим поколением»); во-вторых, изменение — неизбежное следствие развития языка, его истории, но в обычных условиях происходят лишь частные, немногочисленные изменения, а принципиальные сдвиги «мыслимы лишь как сумма из многих небольших сдвигов, накопившихся за несколько веков или даже тысячелетий». Основную причину языковых сдвигов Поливанов, в духе своего учителя И. А. Бодуэна де Куртенэ, именовал «экономией трудовой энергии». Она имеет объективные пределы, определяемые потребностями слушателя, то есть «достижения цели говорения», иначе речь сделается невнятицей. С течением времени происходит звуковая редукция, за которой следует упрощение грамматических форм, замена нерегулярных форм регулярными, и т. д. При каждом речевом акте происходит согласование потребности в понятности для слушателя и «лени» говорящего^[4].

Являясь марксистом, Поливанов последовательно учитывал социально-экономические факторы, влияющие на языковые изменения. Это происходит косвенно, когда экономико-политические свдиги меняют социальный субстрат, то есть контингент носителей языка или диалекта. Иными словами, как и Н. Марр, Поливанов признавал классовую природу языка, причём для него живой или естественный язык, — это лишь язык народных масс. Данный аспект концепции Евгения Дмитриевича отразился в написанной им китайской грамматике: пекинский диалект в Китае (язык столичной бюрократии и интеллигенции) является унифицирующим стандартом лишь для классовых говоров, социально-групповых диалектов соседних провинций^[5]. Изменение социального субстрата многообразно: это может быть возникновение или прекращение контактов между носителями языка, распад «языкового коллектива» или объединение разноязыких групп при изменении государственных границ, усвоение языка завоевателей, освоение литературной нормы носителями диалектов, и т. п. Евгений Поливанов посвятил специальную работу послереволюционным изменениям языков народов СССР и отмечал, что никакой языковой революции в действительности не произошло. Напротив, произошло крупнейшее изменение контингента носителей стандартного (литературного) русского языка, который в эпоху царизма был классовым языком интеллигенции. После революции этот язык должен быть языком «широчайших — и в территориальном, и в классовом, и в национальном смысле — масс», приобщающихся к советской культуре. Поливанов всегда подчёркивал высокий предсказательный потенциал лингвистики и утверждал, что русский язык через два-три поколения существенно преобразится в фонетическом, морфологическом и прочих отношениях. Отсутствие революционных изменений в языках советских народов не означало, что таких сдвигов не происходило прежде в истории при иных условиях. Как и Бодуэн, Поливанов признавал возможность смешения и скрещивания языков, именуя такой процесс «гибридизацией» (если сходящиеся языки не родственные) или «метисацией» (вторичное схождение родственных языков). Данный процесс носит социально-экономический характер, когда социально обусловленный коллектив испытывает потребность в перекрёстном общении. Впрочем, в современной лингвистике именно эта идея отвергнут��, поскольку в данной ситуации сохраняется лишь один язык-победитель, который впитывает лишь отдельные элементы побеждённого языка^[4].

Работая над изменениями фонологических систем, Е. Д. Поливанов различал постепенные эволюционные изменения, не влияющие на изменение фонологической системы, и дискретные, «мутационные», изменения, при которых меняется система фонем. Характер скачка могут носить как конвергенционные, так и дивергенционные сдвиги. Данные процессы учёный изучал не как изолированные, а как системные, связанные между собой. Конвергенция некоторых фонем может создать условия для дивергенции других фонем и наоборот. В основном данные исследования велись на материале японского языка, где были прослежены процессы цепочечных изменений в фонологических системах, при которых следствие одного изменения становится причиной другого. Свои обобщения Е. Д. Поливанов именовал «лингвистической историологией», заимствовав термин из исторической концепции Н. И. Кареева, и синтезировав его историологию с диалектическим материализмом. Например, процесс мутационных изменений в результате накопления сэкономленной трудовой энергии трактовался как пример перехода количества в качество. Однако создать целостную теорию учёный не успел, выдвинув лишь ряд общих принципов и разработав теорию фонологических конвергенции и дивергенций^[4].

Эволюционная концепция языка базировалась у Е. Поливанова на применении сравнительно-исторического, то есть компаративного метода. Поливанов всегда защищал компаративистику, подчёркивая, что эта область языкознания позволяет достигать широких обобщений на основе истории конкретных языков и языковых семейств, в чём состоит философское значение лингвистической науки. Более того, от истории языка невозможно не перейти к истории культуры и истории конкретных этнических культур. Также он настаивал на прогностической функции компаративного метода, поскольку изучение тенденций языкового будущего имеет социальную значимость. Во время полемики с марристами Поливанов утверждал, что компаративистика как часть общей лингвистики не может быть отброшена лишь на том основании, что является «буржуазной». Она имеет дело с фактами или обоснованными и допустимыми гипотезами, но сама по себе не даёт ответов на вопросы, поскольку не является социологической наукой и в отрыве от марксизма бессильна. Марксизм является реалистическим научным мировоззрением, методы которого позволяют убедиться «в математически точной доказанности фактов»^{[3 4]}.

Евгений Дмитриевич Поливанов выступил одним из пионеров применения в лингвистике математических методов. Этим вопросам была посвящена статья под названием «И математика может быть полезной», в которой описывались три случая применения математики для нужд лингвистических исследований:

1. Анализ приборных данных, записанных в лабораториях экспериментальной фонетики;
2. Разработка проблем диалектологической статистики, поскольку это позволяет с приближённой точностью обрисовать картину коллективного говора из обследования значительного числа индивидуальных говоров;
3. Приложение теории вероятностей к определению относительной вероятности этимологий — как достоверных, так и гипотетических и, наконец, фантастических^[6].

Языки Дальнего Востока, прежде всего, японский и китайский, занимали большое место в научном творчестве Е. Д. Поливанова. На японском разряде Восточной практической академии учителем этого языка являлся Д. М. Позднеев. Несмотря на то, что с 1920-х годов сам Евгений Дмитриевич не занимался преподаванием японского языка, он не оставил штудий в области японистики и рассматривал языковой материал Японии вплоть до своих последних публикаций 1937 года. К изучению китайского языка Поливанов обратился в первые годы советской власти, и, в отличие от своих коллег и сверстников Н. И. Конрада и Н. А. Невского, дипломированным китаистом не являлся. Синологических публикаций у него было значительно меньше, чем японистических; полевыми исследованиями диалектов и генетическими связями китайского языка Евгений Поливанов никогда не занимался. Впрочем, и по японскому, и по китайскому языкам учёный составил грамматики современного литературного языка, опубликованные в 1930 году. По предположению В. Алпатова, обе грамматики были написаны до переезда в Среднюю Азию в 1929 году; обе были выполнены в соавторстве^[7].

Грамматика китайского языка была написана вместе с А. И. Ивановым, который свою часть текста писал независимо от Поливанова, и принадлежал к старой школе дореволюционной китаистики. Вероятно, у них не было общих позиций, и они не учитывали взглядов друг друга; все разделы об иероглифике были написаны Ивановым. Если в предисловии к японской грамматике соавторы указывали, что «нелепостью» является «сосуществование научных и школьных грамматик, по-разному трактующих одни и те же языковые факты», то при написании китайской грамматики автору пришлось с этим смириться^[7]. В списке трудов Е. Д. Поливанова указано, что ему принадлежали разделы «Вводные замечания», «Фонетика» и «Морфология» — ровно половина объёма книги (эти сведения были сообщены Н. И. Конрадом); А. И. Иванов автономно писал «Практическую часть» и «Приложения», которые принадлежали к жанру «миссионерской грамматики», то есть приспособления практических грамматик родного для читателя языка к языку иного строя, не ставя задачи строгого употребления терминов и чёткого разграничения понятий. При сходстве тематики, соавторы были полностью противоположны в своих подходах, только в одном месте А. И. Иванов упоминал идеи своего соавтора об отсутствии «категорического разграничения с формальной точки зрения между словами и предложениями». Напротив, в разделе, посвящённом фонетике, Е. Д. Поливанов подробно рассмотрел очень строгую структуру слога как силлабемы, а также китайские тоны и силовое ударение. В. Алпатов отмечал, что фонологическая концепция Е. Д. Поливанова имела явное сходство с подходом китайской традиции, которая исходила из слога как первичной единицы и не знала понятия звука, но никогда не ссылался на традиционных китайских филологов, которых не считал представителями науки. При этом Поливанов, выделяя слоги в качестве первичных единиц, не членил их на инициаль и финаль, как это делается и в европейской китаистике. Когда он обращался к вопросам грамматики, Евгений Дмитриевич не учитывал китайских лингвистов вовсе, и в своих трактовках радикально отличался от А. И. Иванова. Например, он полностью отказался от представления о слоге как базовой лексико-грамматической единице. Поливанов использовал формулу совпадения слога с морфемой «по общей норме», но эта единица по той же общей норме не равна слову. Главным аргументом в пользу двусложной нормы китайского слова является не семантика и не грамматическое оформление, которое часто может отсутствовать, а ударение. Параллельно Е. Д. Поливанов занимался установлением границ слова в японском языке, и пришёл к выводу, что главным свойством отдельного слова признаётся способность образовать отдельное высказывание. Данный критерий был применим и к китайскому языку, но использовался как дополнительный. В концепции Е. Д. Поливанова слоги-морфемы китайского языка членятся на два полярных класса: корни и аффиксы, а промежуточному классу служебных слов (послелогов, частиц) не находится места. Этот подход отражал существенную сторону строя китайского языка: отсутствие морфологических показателей (аффиксов и служебных слов) и преимущественное действие правил порядка, что для лингвистики 1930-х годов было необычным^[5].

Японская грамматика была написана Е. Поливановым в соавторстве с Олегом Плетнером, который скончался в марте 1929 года. Многое в их подходах к изучению языков совпадало, хотя и не до конца. Поливанову в этой книге принадлежало краткое введение, раздел «Морфология словоизменения», и заключительная часть, посвящённая фонологии и акцентуации. Центральным для сегментной фонологии в японской грамматике было понятие фонемы, разработанное учителями Поливанова И. А. Бодуэном де Куртенэ и Л. В. Щербой. Евгений Дмитриевич строго разграничивал фонетику и психофонетику (фонологию), также используя критерий системности, исходя из которого выделялось противопоставление твёрдых и мягких фонем. Рассматривались фонемы стандартного японского языка, в некоторых случаях производилось сопоставление с системами изучавшихся Поливановым диалектов. Поскольку структура слога в японском языке строже, чем в европейской фонологии, Поливанов посвятил этому вопросу отдельный раздел. Учёный указывал на невозможность (за редкими исключениями) закрытых слогов и сочетаний согласных и на ограничения в позиции фонем в слоге. Как представитель психофонетики он не ограничивался констатацией фактов, и заявил, что в японском языковом мышлении звуки осознаются не сами по себе, а как «элементы слогопредставлений». В японской университетской практике данный факт рассматривается как аксиома и Поливанов обозначается как открыватель законов японского слога. Подход Евгения Дмитриевича к японскому языку последовательно морфологичен. Все морфемы делятся на основе их значения и возможности самостоятельного употребления на лексические и формальные, а слово понимается как сочетание лексической морфемы (или морфем в случае композитов) с примыкающими формальными. Показательно полное отсутствие в написанной Поливановым части грамматики каких-либо служебных слов (в части, написанной Плетнером, они упоминаются, хотя их очень немного, в чём проявилась несогласованность позиций авторов). Однако общий подход к японской грамматике у Поливанова в целом соответствует привычной традиции: слова состоят из лексических и формальных морфем, предложения состоят из слов, среди частей речи выделяются имена, прилагательные и глаголы. Нетривиальные идеи (отрицания служебных слов) носили частный характер. В. Алпатов отмечал, что Поливанов, исходя из единых принципов, по-разному описывал языки разного строя. Агглютинативно-флективный японский язык он описывал приблизительно так же, как и русский, что показывало особенности его языкового мышления. Для изолирующего китайского языка Евгений Поливанов предложил принципиально новую точку зрения^[7].

В духе идей Бодуэна де Куртенэ о смешении языков Евгений Дмитриевич Поливанов занимался соотнесением в японском языке алтайских элементов с малайско-полинезийскими. Он отметил ряд австронезийских параллелей, которые, по Вяч. Вс. Иванову, могли быть признаком типологической близости языков одного ареала. Однако предложенные Поливановым сходства в системе тонов японского и тагальского языков могут рассматриваться и как характерные черты одного языкового союза^[2].

В творческом наследии Е. Д. Поливанова корейскому языку были посвящены всего три опубликованных работы (включая статью в БСЭ), хотя он регулярно использовал данные этого языка в своих исследованиях. Его следует считать основоположником современного научного корееведческого языкознания в России, поскольку первая корееведческая работа А. А. Холодовича вышла лишь в 1935 году. Неизвестно, когда именно и где Евгений Дмитриевич занимался корейским языком и в какой степени им овладел. Во всяком случае, в 1916 году в «Восточном сборнике» Общества русских ориенталистов вышла его статья «Гласные корейского языка». Вполне вероятно, что он мог заинтересоваться Кореей во время научных командировок в Японию, но, возможно, это могло произойти много ранее, во время учёбы в Петербурге ^[8].

Среди проблем корейского языкознания, интересовавших Поливанова, описание фонологической системы гласных в корейском языке и установление генетических связей этого языка с алтайской семьёй. В статье 1916 года о системе корейского вокализма учёный впервые в русском корееведении представил точную артикуляционно-акустическую характеристику, в основном подтверждаемую современными исследованиями. Евгений Дмитриевич попытался реконструировать систему гласных фонем для среднекорейского языка времени изобретения национального алфавита (середина XV века). При этом он применил метод внутренней реконструкции впервые для анализа неиндоевропейского языка. Открыв двойственность («двухполюсность») ударения и следы сингармонизма в корейском языке, Поливанов обратился к корейско-алтайским лексическим соответствиям. В 1927 году учёный окончательно сформулировал гипотезу о включении корейского языка в алтайскую семью на правах четвёртого члена (наряду с тюркскими, монгольскими и тунгусо-маньжчурскими языками). Для обоснования гипотезы широко применялись методы сравнительно-исторического и типологического языкознания на корейском языковом материале: сходства в фонетическом в морфологическом строе, считая, что принципиальные черты языкового строя архаичны, и, следовательно, показательны в генеалогическом отношении. Например, его объяснение миграции общеалтайского названия лошади, которые Е. Поливанов связывал с историческими данными о приручении данного животного, принято и в науке конца XX века. В статье для БСЭ 1931 года, Поливанов отнёс корейский язык к суффиксально-агглютинативному типу; впрочем, признавая, что вопрос о положении корейского языка в ср��де других языков не может считаться окончательно разрешённым. Практически одновременно с Поливановым, и независимо от него, гипотезу о принадлежности корейского языка к алтайской семье была выдвинута финским учёным Г. Рамстедтом^[8].

Больше внимание Е. Д. Поливанов уделял особенностям китайских лексических заимствований в корейском и японском языках, которые интересовали его с точки зрения фонологии. Ханмун он считал «иностранным» письменным диалектом китайского языка; равно японские чтения китайских иероглифов представляют собой несколько иностранных письменных диалектов китайского языка. Он даже планировал написать сравнительную грамматику и описание фонетики неродственных языков китайского иероглифического ареала. Данные корейской и японской сравнительной фонетики представлялись ценным материалом для сравнительно-исторической фонетики китайского языка, ибо звуковая сторона языка древними корейцами и японцами усваивалась не из иероглифики, а из чтения китайцами вслух^[8].

Культуролог Евгений Блинов (Университет Тулуза — Жан Жорес^[фр.]) сравнивал роль Поливанова в советской лингвистике с участием Анри Грегуара в культурной политике якобинцев^[9]. Включение Евгения Поливанова в процесс разработки литературных норм и алфавитов для бесписьменных народов СССР было глубоко закономерным. Его учитель И. А. Бодуэн де Куртенэ был сторонником равноправия больших и малых языков и возможностью каждого гражданина пользоваться своим родным языком. Поскольку языки страны находились на разном уровне развития, были необходимы форсированные меры. В теоретическом плане выработка политики языкового строительства зависела от решения вопроса сознательности и бессознательности языкового развития. Если Ф. де Соссюр полагал изменения в языке целиком бессознательными, то на другом полюсе находились марристы, заявлявшие возможность любой сознательной трансформации. Поливанов, как и его учитель Бодуэн, отмечал «помимовольный» характер внесения языковых новшеств, незаметность инноваций для тех, кто фактически их привносит. Исключением здесь будут жаргоны «людей тёмных профессий», сознательно изменяющих язык, делающих его непонятным непосвящённым. Следовательно, Е. Д. Поливанов считал, что сознательное вмешательство в развитие языка вполне возможно и даже необходимо так, где не противоречит объективным закономерностям развития языка. Наиболее очевидный случай для реформирования — письменная графика и орфография, от рационализации которой зависит экономия времени и труда начальной школы, успехи ликвидации неграмотности у любого народа^[4].

Прибыв в Ташкент в 1921 году, Евгений Дмитриевич занялся изучением диалектов узбекского языка, поскольку считал литературную норму и диалекты равноправными во всех отношениях. В 1922 году он опубликовал работу «Звуковой состав ташкентского диалекта», которую его коллега К. К. Юдахин считал образцовой для определения звукового состава говора и фонемной записи текстов. В 1923 году Поливанов был назначен председателем этнографической комиссии Туркестанского Наркомпроса и принял участие в лингвистической переписи, которая положило началу национального размежевания в Средней Азии. В 1924 году он возглавил диалектологическую экспедицию для изучения узбекского языка, в ходе которой пришёл к выводу, что говоры этого языка можно разделить на иранизированные (утратившие сингармонизм, заменившие тюркский вокализм иранским) и неиранизированные. Своим сотрудникам Поливанов поручил описание говоров второй группы, а сам обратился к иранизированным говорам, обобщённым в статье «Образцы фонетических записей ташкентского диалекта». Он прямо указывал на прикладной характер своей работы, поскольку в то время на территории бывшей Российской империи существовало всего три тюркских литературных языка: казанских татар, азербайджанский и чагатайский, используемый во всей Средней Азии^[10][11].

В 1923 году была завершена теоретическая рационализация узбекской письменности на основе арабской графики в советском Туркестане. Реформированный алфавит был приспособлен для несингармонистических говоров узбекского языка. Однако в 1926 году проект новых правил орфографии был основан на принципе строгого фонетизма и сингармонизма, игнорируя ферганско-ташкентские иранизированные говоры. Поливанов обратил внимание на то, что в результате подобной реформы ни один узбек не мог писать строго фонетически, поскольку для говоров с сингармонизмом не хватало букв алфавита (9 гласных звуков и всего 6 гласных букв), а носителям иранизированных говоров приходилось использовать формы с сингармонизмом. Учёный к тому времени описал и частично опубликовал работы по диалектам Маргилана, Самарканда, найманов, Хивы, Кашгара, цыган-люли, бухарских евреев и ферганских каракалпаков, и пришёл к выводу, что в основу узбекского литературного языка должен быть положен ираниз��ванный (несингармонистический) городской диалект Ташкента, Самарканда и Ферганы. Попытки уравнять иранизированные и неиранизированные говоры насильственным введение единой орфографической нормы противоречили природе языка, морально-этическим нормам и целесообразности. Об этом он писал в предисловии к «Краткой грамматике узбекского языка». Уже находясь в Москве, Поливанов поместил в газету «Правда Востока» статью «Невозможно молчать» (22 октября 1928 года), в которой язвительно сравнивал орфографическую реформу в Узбекистане с попыткой ввести в письменность «три ятя»^[11]. Иными словами, Евгений Поливанов, искренне приветствуя советскую политику коренизации и языкового строительства, никогда не шёл на компромиссы с собственными научными интересами и не снижал требований к профессиональным стандартам^[9].

Поливанов был активным пропагандистом и сторонником латинизации советских тюркских языков, аргументируя свою позицию сугубо научно: арабский алфавит не полностью отвечал строю тюркских языков, в том числе узбекского. Поэтому отказ от арабской письменности, даже реформированной, неизбежен. Он писал, что рационализация арабской письменности в Казахстане и Татарстане «могут иметь не меньшую значимость, чем латинизация, и они, разумеется, уже сыграли свою серьёзную роль для дела ликвидации неграмотности». Подобные реформы Поливанов именовал носящими подлинно революционный характер и защищал так называемых «арабистов». Латинизацию он именовал «крупным идеологическим поворотом» и после II съезда узбекских работников просвещения в 1923 году опубликовал собственный проект создания тюркской письменности на основе латинского алфавита: «Проблема латинского шрифта в турецких письменностях», в которой настаивал на согласованности латинизаторской реформы во избежание «вавилонского столпотворения». Евгений Дмитриевич настаивал на создании единого координационного органа, который и был основан весной 1924 года при Всесоюзной научной ассоциации востоковедов (ВНАВ) — это была «Ассоциация латинского шрифта для туркписьменностей» (Аслат). В Узбекистане 1920-х годов латинизация не вызывала серьёзных протестов (в отличие от соседних и поволжских республик), поскольку узбекская интеллигенция в тот период боролась за придание «своему» диалекту общелитературного статуса. К I тюркологическому съезду в 1926 году Е. Поливанов предпослал брошюру «Проекты латинизации турецких письменностей СССР», в которой предлагал узбекам «графический компромисс» — добавление для сингармонистических говоров особого знака, который бы указывал на передний характер гласных. Тем не менее, Республиканская орфографическая конференция в Самарканде 1929 года ввела новый узбекский алфавит из 34 букв с девятью гласными, на что Поливанов объявил, что пользование подобной азбукой представит значительно более затруднений, чем при использовании арабицы. В 1933 году он вновь представил статью о реформе узбекского алфавита, которую так и не пропустили в печать ни джадиды, определявшие политику в Узбекском наркомпросе, ни марристы. Наконец, в книге «Узбекская диалектология и узбекский литературный язык. (К современной стадии узбекского языкового строительства)» (1933) Е. Д. Поливанов прямо описал политический подтекст конфликта, так как тогдашнее националистическое пантюркистское руководство республики мыслили литературный язык как продолжение чагатайского, для чего следовало максимально замалчивать иранское (таджикское) влияние. Только в 1937 году в основу литературной узбекской нормы был положен ташкентский несингармонизированый говор^[11].

Среди многочисленных интересов Е. Д. Поливанова присутствовали и проблемы обучения русскому языку в национальной школе; в этой области у него был богатый личный опыт. Ещё в 1915 году его привлекали для обучения народных учителей-калмыков. Научно-методические работы, посвящённые преподаванию русского языка в узбекских и киргизских школах, велись Поливановым от первого пребывания в Ташкенте в 1921 году, до его ареста во Фрунзе в 1937 году. Находясь в Москве в 1926—1929 годах, Поливанов работал в секции русского языка Коммунистического университета трудящихся Востока, для которой составил программу обучения тюркских групп. Его опыт был обобщён в 1935 году в книге «Опыт частной методики преподавания русского языка узбекам», переизданной в Ташкенте в 1961 году под редакцией Е. Ф. Ваганова и с его же предисловием. Существовало и её продолжение, которое не было опубликовано, а рукопись была утрачена. Также Поливанов опубликовал «Русскую грамматику в сопоставлении с узбекским языком» и статью о чтении и произношении на уроках русского языка^{[3 5]}.

Инновацией Поливанова стала идея учебного комплекса, который включал букварь, хрестоматию для чтения и русско-узбекский учебный словарь со сводкой фразеологизмов и примерами. Евгений Дмитриевич настаивал на принципиальной дифференциации учебников русского языка для разных среднеазиатских народов. В своей методике он основывался на первичности обучения слухового различения русских звуков, а затем их воспроизводству, и лишь затем слышанию и произношению в составе вновь заучиваемых целых слов. В русле своей теории Поливанов настаивал на необходимости развития языкового мышления как на родном языке учащихся, так и на изучаемом русском языке. Учёный настаивал, что «грамматические обобщения должны или непосредственно выводиться самими учащимися, или сознательно проверяться ими», а собственно грамматические понятия и правила вводились бы лишь для практически выводов. Основной формой работы по изучению языка он считал коллективную, в том числе коллективный перевод с русского на родной язык^{[3 6]}. В основе изучения грамматики должно лежать, по Поливанову, осознание учащимися принципиального различия в грамматическом строе изучаемого и родного языка, в данном случае — русского и узбекского. Если узбекский язык су��фиксальный агглютинативный аналитический, то русский — суффиксально-префиксальный флективный синтетический, то есть разница доходит до диаметральной^{[3 7]}. Евгений Дмитриевич настаивал, что надо избегать в преподавании абстрактных синтаксических схем, вместо которых следует использовать максимальное число примеров. Впрочем, ещё в 1920-е годы сам Поливанов ещё только подступался к подобной методике, из-за чего его совместный с Л. И. Пальминым букварь для узбекских детей 1925 года подвергся критике в «Правде Востока» из-за полного игнорирования соавтором реалий узбекского быта, в результате чего подаваемые примеры требовали массу времени на разъяснения^{[3 8]}. Учёный требовал учёта диалектных особенностей речи учащихся и давал огромное количество конкретных практических рекомендаций: для него это было важно для вычленения сходств и различий фонологической системы двух языков. Например, учитывая, что в узбекском языке отсутствует звук щ, но имеется сочетание шч, Поливанов настаивает при обучении использовать не московскую произносительную норму (ш:), а ленинградскую (шч')^{[3 9]}.

Исследователь советской лингвистики А. П. Романенко рассматривал деятельность Н. Я. Марра и Е. Д. Поливанова (как и их коллег) в контексте советской философии языка, которая существовала на пересечении собственно науки, идеологии и политики, имея культурно-прагматическую значимость. В. М. Алпатов рассматривал победу марристов над Поливановым в 1929—1930 годах как «торжество мифа»^[13]. Однако А. П. Романенко рассматривал концепции Поливанова и Марра как противостоящие друг другу концепции советской философии языка. Исследователь опровергал тезис Л. Р. Концевича о «марксистских заблуждениях» Поливанова, того, что его политическая и идеологическая ориентация являлась «неизбежным для того времени идеологическим пленом». Напротив, для Поливанова обращение к марксизму позволяло скорректировать научные теории с революционной действительностью и меняющейся на глазах языковой практикой. Примерно то же можно сказать про Н. Марра, который руководствовался, в том числе, интеллигентским стремлением послужить стране и народу. При этом, с точки зрения А. Романенко, Поливанов и Марр представляли принципиально противопоставленные друг другу типы культуры, которые в 1920-е годы существовали в социальной среде, соответственно, профессиональных революционеров, начавших свою деятельность ещё до событий 1917 года (элитарный тип) и выходцев из масс, пришедших к власти после революции (массовая культура). Варианты философии языка Поливанова и Марра адресовались и ориентировались на эти культурные типы и представляемые ими аудитории. Пафос элитарной революционной культуры был направлен на борьбу со старым строем, разрушение его институтов, но при этом базировался на высших достижениях старой культуры и не отрицал их. Концепция Поливанова, таким образом, рассматривала новую культуру и язык как преемника исторически сложившихся форм, исследование которых немыслимо без признания традиции (в которой формировался и марксизм), что соответствовало ленинскому принципу построения новой социалистической культуры с опорой на лучшие достижения предшествующей культуры. Эпиграфом к своему докладу 1929 года Е. Д. Поливанов сделал цитату из речи В. И. Ленина «Задачи союзов молодёжи» о необходимости знания культуры человечества для построения пролетарской культуры. Согласно Поливанову, все сущностные свойства, структуры и функционирование языка детерминированы традицией, «послушно отражая в наших словах факты языкового мышления давным-давно ушедших поколений, большинство которых чуждо нам даже по этническому имени». Признавая существенные лексические изменения в советском языке интеллигенции и молодёжи, Евгений Дмитриевич указывал, что структурная основа этого языка осталась прежней, и не делал вывода о произошедшем разрыве в языковом развитии^[14].

Напротив, Николай Яковлевич Марр и его последователи руководствовались (в том числе и по конъюнктурным соображениям) лозунгами о созидании и культивировании новой культуры и борьбе с традицией, которая не являлась контекстом и источником марксизма-ленинизма в её упрощённых сталинских формах. Марристы указывали на полный разрыв языковых и культурных традиций и признавали беспрецедентность происходящего в СССР. Свою теорию марристы основывали на философском марксистском принципе соотношения базиса и надстройки, в котором культура, как относящаяся к надстройке, подстраивается под базис. Культурологическая позиция Н. Я. Марра в этом контексте основывалась на признании антагонизма порабощённого Востока (репрезентанта нового) и поработителя-Запада (репрезентанта старого), причём этот последний подлежал безусловному отрицанию. Поэтому новое учение о языке объявлялось научным, тогда как научность созданных к тому времени лингвистических учений отрицалась, ибо относилась к европейской «буржуазной» культурной традиции. В этом смысле использовалась инвектива «индоевропеист», которая применялась и к Поливанову. Из этих особенностей концепции Марра вытекала идея об искусственном общечеловеческом языке будущего, котор��ю он разрабатывал задолго до принятия советской власти и рассуждений о коммунистическом обществе. Яфетическая теория Марра противопоставлялась «индоевропейской лингвистике», основанной на сравнительно-историческом методе. При этом Марр впервые научно поставил вопросы происхождения языка, поскольку созидание нового языка немыслимо без разработки теоретической модели его возникновения и начала развития. Это активизировало соответствующие искания советской философии. Поливанов в этой связи заявлял, что данное направление бесперспективно и ненаучно (из-за отсутствия достоверных данных), и нелингвистично из-за отсутствия лингвистическоrо материала для его изучения^[14].

Поливанова и представителей его типа советской культуры А. Романенко относил к категории «риторов», чей этос сводился к убеждению аудитории; то есть это были просветители и популяризаторы науки для широких масс. Массы должны были приобщаться к высокой культуре, унаследованной от прошлого, путём подъёма собственного культурного уровня (ленинская культурная революция). В свою очередь, собственные теоретические работы Е. Д. Поливанова были всецело обращены к коллегам — учёным-профессионалам и вообще не содержали элементов популяризации. Даже во время дискуссии с марристами 1929 года он сознательно не переводил своего выступления в регистр массовой риторики, за что его отдельно порицали. Между тем, в его понимании, учёный должен был продемонстрировать отсутствие элементарного профессионализма и фактологической базы у своих оппонентов («верующих»), ибо «критиковать яфетидологию как систему, это значило бы принять её всерьёз»^[14].

1. ↑ ^{1 2 3 4} Иванов Вяч. Вс. Из истории ранних этапов становления структурного метода в гуманитарных науках славянских стран // Московско-тартуская семиотическая школа. История, воспоминания, размышления / Сост. и ред. С. Ю. Неклюдов. — М. : Языки русской культуры, 1998. — С. 13—33. — 384 с. — ISBN 5-7859-0081-5.
2. ↑ ^{1 2 3 4} Иванов Вяч. Вс. Наследие Е. Д. Поливанова // Избранные труды по семиотике и истории культуры. — М. : Знак, 2010. — Т. 7: Из истории науки, кн. 2. — С. 430—456. — 496 с. — (Язык. Семиотика. Культура.). — ISBN 978-5-9551-0470-6.
3. ↑ Поливанов, 1968, А. А. Леонтьев, Л. И. Ройзензон, А. Д. Хаютин. Жизнь и деятельность Е. Д. Поливанова, с. 30.
4. ↑ ^{1 2 3 4} Алпатов В. М. История лингвистических учений: Учеб. пособие. — 4-е изд., испр. и доп. — М. : Языки славянской культуры, 2005. — С. 245—253. — 368 с. — ISBN 5-9551-0077-6.
5. ↑ ^{1 2} Алпатов В. М. Два века в одной книге // 44-я научная конференция «Общество и государство в Китае». — М. : ИВ РАН, 2014. — Т. XLIV, часть 1. — 524—540 с.
6. ↑ Какзанова Е. М. Е. Д. Поливанов и математика: прикладные vs. фундаментальные науки // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: Теория языка. Семиотика. Семантика. — 2017. — Т. 8, № 1. — С. 9—16. — doi:10.22363/2313-2299-2017-8-1-9-16.
7. ↑ ^{1 2 3} Алпатов В. М. Е. Д. Поливанов о китайском и японском языках // Письменные памятники Востока. — 2021. — Т. 18, вып. 46, № 3. — С. 179–186. — doi:10.17816/WMO77362.
8. ↑ ^{1 2 3} Концевич Л. Р. Е. Д. Поливанов и его вклад в корейское языкознание // Петербургское востоковедение. — СПб. : Петербургское Востоковедение, 1993. — Вып. 4. — С. 451—465. — 482 с. — ISBN 5-85803-007-6.
9. ↑ ^{1 2} Блинов Е. Н. «Социальная инженерия будущего»: Евгений Поливанов о принципах раннесоветского языкового строительства : [англ.] // Эпистемология и философия науки. — 2016. — Т. 50, № 4. — С. 187—203.
10. ↑ Ошибка в сносках^?: Неверный тег <ref>; для сносок Genty не указан текст
11. ↑ ^{1 2 3} Сумароков Л. И., Сумарокова О. Л. Роль Е. Д. Поливанова в становлении узбекского литературного языка // Свободная дискуссия о языке и динамика развития языковых процессов. — Бишкек, 2021. — С. 53—59. — 317 с. — ISBN 978-9967-32-423-7.
12. ↑ Клейнер Ю. А., Филатова Д. Д. Несостоявшаяся революция Е. Д. Поливанова (рукопись статьи «Об эволюции русского языка за революционный период (1917—1933)») // «Национальные лингвосферы — сопредельные зоны партнёрства» (Ч. Айтматов). Материалы Международной научной конференции, посвящённой 90-летию Чингиза Торекуловича Айтматова. 24-26 октября 2018 г., Кыргызский национальный университет им. Жусупа Балас��гына. — Бишкек : Maxprint, 2018. — 101–108 с. — ISBN 978-9967-32-323-0.
13. ↑ Алпатов В. М. Марр, марризм и сталинизм // Философские исследования. — 1993. — № 4. — С. 271—288.
14. ↑ ^{1 2 3} Романенко А. П. Советская философия языка: Е. Д. Поливанов — Н. Я. Марр // Вопросы языкознания. — 2001. — № 2. — С. 110—122. — ISSN 0373-658X.
15. ↑ Ошибка в сносках^?: Неверный тег <ref>; для сносок память не указан текст

Ошибка в сносках^?: Для существующих тегов <ref> группы «3» не найдено соответствующего тега <references group="3"/>