Из итальянских впечатлений (Сенкевич; Лавров)

О Нерви у нас едва ли кто-нибудь слышал. Пельи, Сан-Ремо, Ментона, Монте-Карло и Ницца, лежащие по ту сторону Генуи, перед пограничной Вентимильей и за нею, кишат больными, спасающими остатки своего здоровья, и праздными людьми, тратящими остатки своего состояния. Здесь съезд невелик: больше всего немцев и немного англичан. А добраться сюда вовсе нетрудно. От Генуи Нерви отделяют несколько маленьких станций, которые даже не носят названий, а обозначаются просто цифрами. После получаса, проведённого в вагоне, уже оказываешься на месте, а дорога, как она не коротка, даёт понятие о той Ривьере «di Levante»^[1], которая, в общем, смело может поспорить с Ривьерою «di Ponente»^[2].

Но ещё лучше ехать из Генуи в экипаже. Видишь больше, а потеря времени не особенно значительна. Правда, сначала испытываешь некоторое разочарование. Хотелось бы поскорее выехать из города, увидать широкий простор моря, а тут скучная итальянская улица тянется себе да тянется; высокие дома, закрывающие море, кажется, будут продолжаться без конца. Лавки, как обыкновенно бывает на окраинах города, убогие, народ серый, портовый, нетипичный. И там, и здесь на верёвках бельё и какие-то цветные тряпки; в интервалах между улицами пустые и пыльные площади; вот леса вновь строящегося дома; вот деревянные сараи неизвестного назначения, и опять ряды домов с узкой полоской неба вверху, — вот всё, что видишь при выезде из Генуи.

Но мало-помалу уличная мостовая сменяется пыльной дорогой, по которой запряжённые гуськом мулы под аккомпанемент бубенчиков и хлопанье бичей тащат тяжёлые двухколёсные телеги; сплошная линия домов прерывается, промежутки между ними становятся всё больше, кругозор расширяется. По сторонам, вместо каменных построек, старые стены, убранные кактусами, плющом, повиликой, виноградом или мезембриантемумом^[3], который точно гроздья свешивает пучки своих листьев, покрытые жёлтыми или лиловыми цветами.

Через минуту кругозор делается ещё шире. Куда ни взглянешь — всё стены и террасы. На скатах гор, посреди тёмной зелени кипарисов или пальм, напоминающих страусовые перья, белеют виллы; на газонах перед ними бьют фонтаны. На дальнейших пригорках — всюду дома, приютившиеся как гнёзда чаек или ласточек, то по одиночке, то по несколько вместе. Кое-где мелькает ободранная деревенская хата, когда-то окрашенная в красный или розовый цвет, с неизбежным бельём, развешанным на верёвках и ярко играющим на солнце. И снова стена, чрез которую льётся поток зелени, снова виноград, лимонные и апельсинные леса, серые и серебристые оливы, пинии, смело рвущиеся в лазурь неба с окраин обрывов и точно набросанные рукою опытного художника, яблони, словно снегом усыпанные цветом, розовый миндаль, персики — и повсюду море лавров.

Поперёк дороги — высохшие русла потоков, засыпанные мелкими камешками, ущелья, из которых тянет ветром, насыщенным запахом моря, мосты, насыпи, чёрные пасти туннелей или огромные арки виадуков, по которым то и дело со свистом и тучами дыма проносятся поезда. Край шумный, людный, чересчур уже загромождённый, напоминающий комнату, битком набитую разными вещами, и, вследствие этого, кажущийся тесным. Получается впечатление, что тут всего много: глаз, привыкший к однообразным равнинам, однообразным краскам кругозора и к безграничным воздушным глубинам, невольно тоскует по чему-то, на чём можно бы остановиться, во что можно бы углубиться надолго. И кажется, что здесь нет какой-то общей ноты, в которую сливаются все звуки, что тут царит какая-то тревога, что тут ничто не может успокоиться и уснуть, как, например, иногда в ясный полуденный час спит сосновый лес, и, кажется, наконец, что у этого края нет глубокой, вдумчивой души.

Но это только первые впечатления. Мы минуем Бизаньо и целый ряд мысов, образующих по правой стороне дороги как бы вздувшуюся каменную волну, которая заслоняет дальнейший вид, — но вот, наконец, Стурля. Снова колёса экипажа грохочут по каменным ��литам, и высокие дома сплачиваются в узенькую улицу. Но это длится недолго. Стурля вдруг обрывается, и открывается вид на море.

Дорога идёт по верху высокого хребта, у подножия которого пенится волна. Теперь кажется, что вдыхаешь свободнее и шире, что кто-то пробил в кругозоре огромное окно на открытое пространство, на воздух, на спокойствие и ясность шири голубой, ровной, беспредельной. Утомлённый обилием разных впечатлений и связанный теснотою горизонта, глаз до сих пор был точно птица в клетке, а теперь он может летать как чайка между водою и небом, пока его сил хватит.

Кроме того, у моря есть и величие, и вдумчивость. За минуту до того мне казалось, что край этот не в состоянии никогда заснуть, а теперь, когда ветер стихает, я вижу, что море спит у подножия хребта, тихое, однообразное, огромное, залитое блеском. И блеск этот, играющий струйками на поверхности моря, представляется его сном.

От Стурли море теряешь из вида только по временам: тогда, когда его заслоняют или обрывы Кварто, или пальмы и пинии парка Квинто, или, наконец, дома Нерви. Дома здесь как и в других прибрежных городках тянутся двойным рядом и образуют длинную улицу, в несколько километров. Но Нерви больше и значительней Стурли и лежащего за ним Рекко. Хорошо защищённое склонами горы Джуго, оно обратилось в климатическую станцию; наплыв чужеземцев оживил торговое движение, открыл новые отрасли заработка, вследствие чего и народонаселение городка увеличилось. Мягкость климата Нерви должна была уже давно обратить на себя внимание, коль скоро богатые генуэзские фамилии охотно строили здесь виллы и дачи. Все эти виллы лежат у моря и спускаются к нему тенистой и многоцветной рекою пальм, пиний, эвкалиптов, кипарисов, апельсинных и лимонных деревьев и роз. Между садами — узенькие переулочки, дающие возможность добраться до берега. Стороны этих переулочков составляют садовые стены; ветви разных деревьев перекидываются через ограду с той и с другой стороны, местами сплетаются друг с другом и образуют что-то вроде свода. Солнце никогда не проникает в эти проходы, в которых царствует вечная тень, прохлада и сырость, и откуда выходишь на залитый светом морской берег, как будто бы вышел из тёмного монастырского коридора.

Иные виллы как, например, Гропалло, Серра или Кроче, спрятавшиеся посреди старых пиний, полные гармонии и красоты, с воротами, на которых протёкшие годы наложили уже свою печать, возвышают итальянский характер городка и приводят на мысль патрицианское прошлое Генуи, будят воспоминания о её былом могуществе, былом богатстве, художественном вкусе и славе. Другие, новые, как вилла Понцоне, отражающие беспорядочностью своего стиля современную беспорядочность и эклектизм, портят всеобщую гармонию и оскорбляют своими формами, более пригодными для какой-нибудь пагоды, изящные чувства избранных людей. Но и здесь природа исправляет ошибки человека. Роскошные эвкалипты, устремляющиеся прямо к небу, наподобие готических башенок, заслоняют безвкусие архитектурных линий, а через несколько лет закроют его совершенно. У подножия здания серебрятся оливы, рдеют апельсины, и плывут целые потоки камелий, белых, красных, розовых, похожих на стаю пёстрых бабочек или разноцветных звёзд, скатившихся в тёмную зелень.

Вилла Понцоне отличается ещё тем, что, открывая свои ворота для обитателей лежащего напротив неё отеля «Эден», она облегчает им доступ к морю. За заднею стеною сада — высокая скалистая терраса, служащая местом прогулки для обитателей отеля. Море лежит на несколько метров ниже террасы. Ветер с трудом доходит до неё, — на пути у него стоят высокие стены, пыль — никогда, потому что от улицы она отделяется всею шириною садов. Зато солнце светит здесь и греет с утра до вечера. Узко здесь, но тепло и тихо. Позади — стена, впереди — море, дикие изломы скал, забегающих в воду, — и там, и здесь лесенки, вырубленные в скале и ведущие вниз; таможенный домик, башня виллы Гропалло, где когда-то находилась стража, охраняющая берег от морских разбойников; на севере абрисы Ривьеры «di Ponente»^[2], задёрнутые синею и розовою мглой, с другой стороны Рекко, сверкающий на солнце и море, — вот всё, что можно увидеть отсюда.

Но всё это носит характер настолько итальянский, настолько купается в свете и лазури, что глаз отвести нельзя. Здесь сосредоточивается жизнь Нерви; здесь по целым часам просиживают туристы и больные; здесь, в более широких местах, торговцы расставляют свои лари, наполненные «тартаругой»^[4] (черепаховыми изделиями), кораллами и тонкой серебряной филигранью. На других ларях продаются шёлковые материи и большие миткалевые платки, с пёстрыми цветами и деревьями. Босые девчонки, со всклоченными волосами и чёрными глазами, угощают иноземцев пучками сирени, букетами фиалок, ландышей или анемонов. Снизу рыбаки предлагают свои лодки. Иногда из Генуи приезжают сюда новобрачные, садятся куда-нибудь в уединённый уголок, склоняются друг к другу, смотрят в бесконечную морскую даль и набираются на всю жизнь запасом светлых и лазурных воспоминаний. А море шумит и ласково подбегает к их ногам. Во всяком случае, душа Нерви, это — море, а не виллы, не сады, не пальмы, не леса цветущих лимонных деревьев, не радуга роз и камелий, — одно только море составляет его главное обаяние. Но не повсюду, в особенности не везде на Ривьере «di Ponente»^[2], оно одинаково. В Пельи, в Сан-Ремо, в Ментоне, в Монте-Карло, Ницце и Каннах человек так исключительно не сосредоточивается на море. Там его за другую руку тянет жизнь, её великолепие и её развлечения; здесь, когда тебя разъединяют с городом эти высокие стены, сожжённые солнцем, когда ты очутишься на этой узкой скалистой террасе, тебе остаётся только море и ничего более. Испытываешь впечатление, что находишься где-то в открытом море, вдали от жизни света, посреди необъятного пространства. И кто придёт сюда, тот братается с морем, научается отдаваться ему, любить его и не сумеет забыть воспоминаний, связанных с ним. Потому что оно соединяет в себе две особенности, на вид противоположные. Оно вечно одинаково и вечно изменчиво, — оно и успокаивает нас, и, вместо того, чтобы наводить скуку, оживляет. Кто знает — для более глубокой человеческой души спокойствие в форме разнообразия не представляется ли чем-то близким к счастью? Я просиживал в Нерви над морем по целым дням и чувствовал ясно, что все картины, которые развёртывались перед моими глазами, — утренние ли, полуденные или вечерние, — одухотворены какой-то одной общей душой, но вместе с тем ни двух одинаковых картин, ни двух одинаковых минут не видал.

Утром море свежо, прозрачно как кристалл и подвижно более, чем в другую пору дня, точно оно подкрепило себя сном. У берегов сильно пахнет водорослями, выброшенными за ночь. В маленьких заливчиках рыбаки снаряжают ладьи, которые готовятся выйти в открытое море, а над ними кружатся стаи чаек. Солнце, поднимавшееся из-за Джуго, бросает всё бо́льшие и бо́льшие массы света в даль, тогда как ближе к берегу, там, куда косой луч не сразу доходит, всё море испещрено полосками, дорожками, словно морской сумрак, как флёр, растянутый по всему пространству, прежде, чем солнце окончательно сорвёт его, цепляется за гребни волн. По этим дорожкам стремятся к свету белые паруса. Вода, у берега волнующаяся, вдали так спокойна, что отражает в себе не только паруса, но и окрашенные бока лодок.

Но по мере того, как солнце поднимается, тёмные дорожки тают, исчезают, и море из конца в конец принимает однообразный синий цвет, над которым возвышается немного более бледная лазурь вогнутого свода неба. Вдали виднеются большие пароходы, идущие из Генуи куда-то в Африку. Рыбачьи паруса жителей Нерви и Рекко обращаются в яркосветящиеся пятнышки, которые, по мере отдаления, всё более и более принимают голубоватый оттенок и становятся всё более и более неясными.

В полдень, если ветер нагонит туч из-за Джуго, по морю ползают тени точно злые или угрюмые мысли. Если, напротив, погода установится, а солнце начнёт припекать сильнее, то волна тяжелеет, делается сонною и вместе с тем ярко сверкает на солнце. Вот тогда-то и наступает минута такого полусна, полузадумчивости, о которой я упоминал раньше. Терраса пустеет, тишина охватывает воду, маленькие заливчики, и на всём берегу воцаряется немое молчание полудня.

Но ничто не может сравниться с закатом солнца в погожий день. Такой зари я не видал нигде, тем более под тропиками, потому что там ночь спускается сразу. Однажды я поехал в Сан-Иларио, — это церковка, на середине горы Джуго. Хотя отсюда до моря несколько километров, но, благодаря наклону, оно покажется очень близким. Стоя на маленькой террасе возле церкви, я своими глазами охватывал всё пространство от Приморских Альп Ривьеры «di Ponente»^[2] сплошь до Понтофино по другую сторону. Ветра не было ни малейшего; тонкие ветви и листочки олив висели неподвижно. Повсюду — вечерний покой. Только в церкви звонили к вечерне, и через открытые двери до меня доходили голоса детей, поющих «Ave Maria»^[5]. И эти голоса, и звон колокола звучали и мягко, и вместе с тем громко и, казалось словно на крыльях летели с горы к городу и к морю. Но прошло несколько минут, дети кончили петь, шумною толпою пробежали по террасе и исчезли. Солнце опускалось всё ниже и, наконец, погрузилось в воду, светящуюся ярким пламенем. И с той минуты, когда оно зашло, начали твориться какие-то чудеса. На небе и земле образовались золотые, розовые и золотисто-зелёные полосы, нити, кружева, — словно какие-то большие дороги и малые тропинки, по которым фантастические корабли, вытканные из огня, стремятся к дворцам, созданным из радуги, опалов, изумрудов и хризолитов. Фиолетовый, розовый, пурпуровый, золотистый, — всевозможные цвета, всевозможные оттенки бенгальских огней, самоцветных каменьев и павлиньих перьев играли на небе и в воде. Потом один пурпуровый тон взял верх над всеми, охватил их, затмил, претворил в себе. Наконец, и сам он начал бледнеть, ослабевать и мало-помалу переходить в лиловый тон, всё более и более неопределённый, мистический, чудный, почти неземной…

Я стоял и смотрел. Теперь не было видно ни моря, ни неба, ни той границы, где вода сходится с горизонтом, — ничего не было видно, кроме одной лиловой нирваны, мягкой, умиротворяющей каким-то неземным успокоением.

А потом пришла ночь!

Но ночь не усыпляет воспоминаний, и кто такую лиловую симфонию видел хоть раз, — у того память ещё вернётся к ней, — и душа вернётся.