Бочка амонтиллиадо (По; Пчёлка)

Я сносил, на сколько хватало терпения, бесчисленные обиды, наносимые мне Фортунато: но когда он осмелился нанести мне оскорбление, я поклялся отомстить. Вы, однако, уже настолько знакомы со свойствами моей души, что, конечно, ни на минуту не заподозрите, чтобы я решился высказать угрозу на словах. Наконец-то я буду отомщен; это было решено бесповоротно, но самая положительность этого решения исключала собою всякую идею риска. Я не только должен наказать — но еще наказать его безнаказанно. Зло не смыто, если мститель, в свою очередь, подвергается возмездию. Точно также не смыто оно и тогда, когда человек, причинивший это зло, не сознает, чья рука его за то карает.

Обратите внимание на то, что я ни словом, ни делом не подавал Фортунато повода усомниться в моем расположении. Я продолжал, как и всегда, улыбаться ему, и он не подозревал, что теперь я улыбаюсь мечте об его убийстве.

У этого Фортунато была одна слабая сторона, хотя, вообще говоря, он был человеком вполне достойным уважения, и храбрость его не подлежала никакому сомнению. Он считал себя большим знатоком в винах. Настоящий дух виртуозности весьма редко проявляется в итальянцах. Энтузиазм их преимущественно рассчитан на то, чтобы при удобном случае ввести в обман кого-нибудь из английских или австрийских негоциантов. В отношении к живописи и драгоценным камням Фортунато был таким же шарлатаном, как и другие его земляки, но он искренно был в том уверен, что в старых винах знает толк. Относительно этого пункта я, в сущности, близко к нему подходил; я сам был знаток итальянских вин и много их покупал, лишь только представлялся случай.

Встретился я с моим другом уже под вечер, в самый разгар карнавала. Он уже успел немного подвыпить и встретил меня с чрезвычайной горячностью. Он был наряжен в шутовской полосатый костюм, плотно облегающий тело, а на голове у него был комический колпак с бубенчиками. Я, с своей стороны, так ему обрадовался, что, казалось, конца не будет рукопожатиям.

— Какое счастье, что я вас встретил, Фортунато! — говорю я ему. — Какой у вас сегодня превосходный вид! А мне привезли бочку вина; говорят — амонтиллиадо; только оно мне что-то подозрительно.

— Как, — говорит он, — амонтиллиадо? Целую бочку? Не может быть? И это в самый разгар карнавала?

— Подозрительно оно мне что-то, — возразил я; — и такую я сделал глупость: не посоветовавшись с вами, заплатил за него, как за настоящее амонтиллиадо. Но не мог вас нигде разыскать, а между тем боялся упустить такую покупку.

— Амонтиллиадо!

— Подозрительно что-то.

— Амонтиллиадо!

— Еще в этом надо удостовериться.

— Амонтиллиадо!

— Так как я вижу, вы здесь заняты, то я отправлюсь к Лючези. Его провести мудрено. Он мне скажет.

— Лючези? Он амонтиллиадо не отличит от хереса!

— А вот находятся глупцы, которые уверяют, что он не хуже вас знает толк в винах.

— Так и быть уж, — пойдемте!

— Куда это?

— В ваши погреба.

— Нет, мой друг, — ни за что на свете; я не хочу злоупотреблять вашей добротой. Я вижу, что вы здесь заняты. Лючези…

— Мне здесь нечего делать: пойдемте.

— Нет, мой друг, — ни в каком случае. Я вижу сам, что у вас небольшая простуда. В погребах ужасно сыро. В них все стены покрыты селитрой.

— Ничего не значит, пойдемте. Простуда моя — чистые пустяки. Вас должно быть обманули; что же касается до Лючези — он положительно не в состоянии отличить ��ереса от амонтиллиадо.

С этими словами Фортунато схватил меня под руку. Я только успел надеть черную шелковую маску, плотно обернулся своим roquelaire’ом, и он увел меня в мой палаццо.

Дома не оказалось никого из прислуги: все отправились веселить и справлять карнавал. Я им объявил, что не вернусь до утра, и строго приказал ни на шаг из дома не отлучаться. Я прекрасно знал, что такого приказа вполне достаточно для того, чтоб они все бежали из дома, лишь только я уйду сам.

Я вынул два факела из подставок, подал один из них Фортунато и провел его целой анфиладой комнат к своду, ведущему к подземелью, где находились подвалы. Я спустился длинной спиральной лестницей вниз, прося его следовать за мною как можно осторожнее.

Наконец мы спустились и очутились вдвоем на сырой почве Монтрезоровских катакомб.

Приятель мой подвигался нетвердою поступью, позванивая на ходу всеми бубенчиками своего колпака.

— Бочка? — произнес он.

— Она стоит там подальше, — отвечал я, — но вы обратите внимание на эти белые сверкающие нити, которые, как паутина, обволакивают стены этих пещер.

Он обернулся ко мне и посмотрел на меня маслеными глазами, которые ясно свидетельствовали о том, до какой степени он уже пьян.

— Селитра? — спросил он наконец.

— Селитра, — отвечал я. — Давно у вас этот кашель?

— Кхэ! кхэ! кхэ! кхэ! кхэ! кхэ!

Мой бедный друг задыхался от кашля и в течение нескольких минут ничего не мог отвечать.

— Это ничего, — выговорил он наконец.

— Пойдемте, — решительно заявил я, — вернемся назад; здоровье ваше дорого. Вы человек богатый, уважаемый, любимый; вы также — счастливы, как был когда-то счастлив и я. Вы человек для многих необходимый. Не заботьтесь обо мне. Мы пойдем назад; я не хочу брать на себя ответственности в том, если вы заболеете. К тому же, и Лючези может…

— Довольно! — прервал он меня; — этот кашель — чистые пустяки; от него ничего не может статься. Не умру же я, в самом деле, от кашля!

— Конечно, конечно, — возразил я, — я нисколько не хотел вас понапрасну запугивать, — но все же осторожность никогда не мешает. Глоток этого медока защитит вас от сырости.

Говоря это, я сшиб горлышко с бутылки, которую вытащил из длинного ряда ее подруг, разложенных на земле.

— Пейте.

Он поднесь вино ко рту и подмигнул. Затем приостановился и фамильярно кивнул мне головой, позванивая бубенчиками колпака.

— Пью, — сказал он, — за тех, которые здесь погребены вокруг нас.

— А я пью за то, чтоб вам здравствовать на долгие лета!

Он снова взял меня под руку, и мы отправились дальше.

— Какие это обширные катакомбы, — заметил он.

— Да ведь и фамилия Монтрезоров была очень многочисленна, — возразил я.

— Я забыл, какой у вас герб?

— Огромная человеческая нога на лазуревом поле; нога наступает на ползущую змею, которая впилась своим жалом в его пятку.

— А девиз какой?

— Nemo me impune lacessit.

— Хорошо! — сказал он.

Глаза его разгорелись от вина, бубенчики звенели. Выпитый медок разгорячил и мою фантазию. По обеим сторонам прохода были навалены груды костей, вперемежку с бочками вина, и мы дошли, пробираясь между ними, до самой отдаленной части катакомб. Я опять остановился и на этот раз схватил Фортунато за руку, повыше локтя.

— Взгляните на селитру, — сказал я, — посмотрите, как ее становится много. Она, будто мох, облепила все своды. Мы теперь находимся под руслом реки. Сырость стекает каплями на кости. Вернемся назад, пока не поздно. Ваш кашель…

— Это ничего, — отвечал он; — пойдемте дальше. Пропустим только прежде глоток этого медока.

На этот раз я разбил бутылку de grave и передал ему. Он опорожнил ее залпом. Глаза его заискрились диким блеском, он рассмеялся и, с непонятным для меня жестом, подбросил бутылку кверху.

Я с удивлением посмотрел на него. Он опять повторил свое странное движение.

— Вы не понимаете? — обратился он ко мне.

— Нет, не понимаю, — возразил я.

— Так вы к братству не принадлежите?

— К какому братству?

— Не принадлежите к масонской ложе ?

— Да, да! — сказал я, — о, да, да!

— Вы? Быть не может! Масон?

— Да, масон, — отвечал я.

— Дайте знак.

— Вот он, — отвечал я, — вынимая из под складок своего requelaire’а лопату каменщика.

— Вы шутите! — воскликнул он, отступая на несколько шагов. — Но пойдемте дальше — проведите меня к амонтиллиадо.

— Быть по сему, — отвечал я, — снова пряча лопату под складки своего плаща и предлагая ему руку. Он налег на нее всей своей тяжестью. Мы направились дальше на поиски за тем же амонтиллиадо: прошли под целым рядом низких сводов, спустились, пошли еще дальше, снова спустились вниз — и очутились, наконец, в глубоком склепе, и в его испорченном воздухе наши факелы скорее тлели, чем горели.

В самом отдаленном углу открывался выход в другой склеп, несколько поменьше. Вдоль стен выстроены были рядами человеческие кости, груды которых высились до самых сводов, как в парижских катакомбах. Точно таким же образом украшены были три стены того внутреннего склепа, в который мы вступили. Кости были отброшены от четвертой стены и лежали на полу, образуя в одном месте порядочную груду. В той стене, что была обнаружена этим перемещением костей, видно было еще одно внутреннее углубление, фута в четыре глубиною, в три шириною и в шесть или семь футов вышиною. Углубление это было, как видно, устроено без особенной цели, а только представляло собою пространство между двумя массивными поддержками катакомбных сводов и прилегало к сплошной массе гранита, из которого образовывалась стена вокруг всего подземелья.

Фортунато поднял свой тусклый факел, стараясь заглянуть внутрь этого углубления, но старания его оказались совершенно тщетными: слабое освещение не позволяло нам различить пределы углубления.

— Ступайте дальше, — сказал я ему; — там стоить амонтиллиадо. Что же касается Лючези. . . .

— Он круглый невежда! — прервал меня мой приятель, проходя, пошатываясь, вперед, тогда как я следовал за ним по пятам.

Еще мгновение — и он дошел до противоположной стены ниши и, видя, что скала преграждает ему дальнейший путь, остановился в тупом недоумении. Мигом приковал я его к граниту. На его поверхности были две железные скобы, на расстоянии двух футов одна от другой по горизонтальному направлению. От одной скобы свешивалась короткая цепь, а к другой приделан был висячий замок. Обведя цепь вокруг его туловища, я запер его замком в одно мгновение. Он так был поражен, что и не думал сопротивляться. Вынув ключ из замка, я выступил из ниши.

— Проведите рукой по стене, — сказал я ему: — вы ясно ощупаете селитру. Право, здесь ужасно сыро. Еще раз умоляю вас: вернитесь! Не хотите? Ну, в таком случае я положительно вынужден вас здесь покинуть. Но перед тем я постараюсь вас как можно лучше здесь устроить.

— Амонтиллиадо! — воскликнул мой приятель, не успевший еще придти в себя от удивления.

— Именно, говорю я, — амонтиллиадо.

С этими словами я принялся рыться в вышеупомянутой груде костей. Свалив их в сторону, я вскоре открыл под ними множество обтесанного камня и известки с песком. С помощью принесенной лопатки я стал изо всех сил заделывать этим материалом вход в углубление.

Не успел я уложить первый ряд камня, как уже заметил, что Фортунато значительно отрезвился. Первым признаком этого был глухой стон, долетавший до меня из глубины ниши. И это уже никак не был стон человека пьяного. Затем последовало долгое, упорное молчание. Я сложил второй ряд камня, третий ряд, четвертый: — послышалось отчаянное бряцанье цепи. Звон этот длился несколько минут; я оставил работу и присел на кости, чтобы полнее насладиться этими звуками. Когда звон затих, я снова принялся за лопату и, не отрываясь от дела, докончил закладку пятого, шестого и седьмого ряда. Я уже возвел стену почти в уровень с моею грудью. Я опять приостановился, взял факел и направил его свет на стоящую внутри ниши фигуру.

Из гортани прикованной фигуры стали тут вырываться такие громкие, пронзительные крики, что я мигом отскочил назад. Несколько мгновений я колебался и дрожал всем телом. Я обнажил свою рапиру и начал ею водить по внутренности ниши; но тут в голове моей промелькнула мысль, которая меня немедленно успокоила. Я ощупал рукою тот солидный материал, из которого сооружены были катакомбы, и уверился в том, что опасаться нечего. Я снова подошел к стене; отвечая воплями на вопли того, который за нею кричал. Я откликался на эти стоны и вопли — я усугублял их — я их, наконец, положительно превзошел силою и объемом своего голоса. Я проделал все это — и крики вопиющего человека затихли.

Наступила полночь; работа моя подвигалась к концу. Я завершил восьмой, девятый и десятый ряды. Я уставил почти весь одиннадцатый — и последний ряд; оставалось подыскать и вставить всего один только камень. Я с усилием приподнял его с земли и наполовину засунул его в то место, которое ему предназначалось. Но тут из ниши послышался такой глухой, ужасный хохот, что у меня на голове волосы стали дыбом. Хохот этот сменился звуками жалкого голоса, в котором трудно было признать прежний голос благородного Фортунато. Голос этот говорил:

— Ха! ха! ха! — хи! хи! хи! — отличная штука! превосходная штука! Как мы потом будем от души хохотать над всем этим в палаццо — хи! хи! хи! — Как мы будем хохотать, попивая вино — хи! хи! хи!

— Амонтиллиадо! — сказал я.

— Хи! хи! хи! — хи! хи! хи! — именно амонтиллиадо! Но, кажется, уж поздно становится? Они нас, пожалуй, уже ждут там, в палаццо — синьора Фортунато и остальные все? Пойдемте — вернемся скорее.

— Да, — сказал я, — вернемся скорее.

— Ради самого Бога, Монтрезор!

— Да, — сказал я, — ради самого Бога!

Напрасно ждал я ответа на эти слова. Я начинал терять терпение. Я громко позвал:

— Фортунато!

Никакого ответа. Я снова окликнул:

— Фортунато!

Все никакого ответа. Я просунул факел в остающееся в стене отверстие и уронил его внутрь ниши. На это послышался оттуда только звон бубенчиков. Мне становилось не по себе, — по всей вероятности, на меня начинала влиять сырость катакомб. Я поспешил окончить свою работу: всунул последний камень на его место и залепил его наглухо. Перед вновь возведенною стеною я установил прежний вал из человеческих костей. В продолжение целого полустолетия их ни разу не потревожила рука человека. In расе requiescat!