РАЗСКАЗЪ СТАРОЙ ЛЭДИ.
[править]Я никогда не повѣряла вамъ моей задушевной тайны, мои жилыя племянницы. Въ это Рождество, которое, можетъ статься, будетъ послѣднимъ въ жизни такой старухи, какъ я, я разскажу вамъ маленькую исторію. Хотя исторія эта странна и довольно печальна, но она справедлива. Надѣюсь, что всѣ грѣхи и заблужденія, которыя находятся въ связи съ ней, я загладила раскаяніемъ и слезами. Быть можетъ, это горестное признаніе будетъ послѣднее усиліе загладить мои проступки.
Люси и я, въ свое время, были молоды и, по словамъ сосѣдей, хороши собой. И дѣйствительно, я полагаю, мы были красавицы, хотя совершенно въ различномъ родѣ. Люси была кротка и нѣжна, а я — полна жизни и веселости, рѣзва и беззаботна. Я была старше Люси двумя годами; и, однакоже, скорѣе могла находиться подъ руководствомъ сестры, нежели руководить или управлять моей сестрой. Впрочемъ, она была такъ добра, такъ скромна и такъ умна, что не нуждалась ни въ чьемъ руководствѣ; — если требовалось дать совѣтъ, то не я, она умѣла дать его, и, право, я не помню, чтобы ея сужденія или понятія когда нибудь оказались ошибочны. Она была любимицей всего нашего дома. Моя мать умерла вскорѣ послѣ рожденія Люси. Ея портретъ, висѣвшій въ столовой, имѣлъ удивительное сходство съ Люси; особенно когда Люси исполнилось семнадцать лѣтъ (портретъ матери былъ писанъ, когда ей только-что минуло восемнадцать), тогда въ чертахъ невозможно было замѣтить ни малѣйшей разницы.
Однажды, наканунѣ дня всѣхъ Святыхъ, общество подругъ — молодыхъ дѣвицъ, изъ которыхъ ни одной не было двадцати лѣтъ, занялось гаданьемъ вокругъ пылавшаго камина, бросая орѣхи въ яркое пламя, чтобъ услышать, любилъ ли кого нибудь изъ насъ миѳическій «онъ», и если любилъ, то въ какой мѣрѣ; выливали растопленное олово въ холодную воду, чтобъ потомъ, въ причудливыхъ его формахъ, отъискать какое нибудь сходство съ колыбелью, съ обручальнымъ кольцомъ, съ грудами разсыпаннаго золота или гробомъ; выпускали бѣлки куриныхъ яицъ въ стаканы, до половины наполненные водой, и потомъ, отъискивали себѣ въ этихъ очертаніяхъ картины своей будущности; изъ всѣхъ способовъ гаданья — это самый очаровательный. Я помню, для Люси вышла ея собственная фигура, въ лежачемъ положеніи, подобно мраморному надгробному памятнику въ миніатюрѣ; а мнѣ — какое-то смѣшеніе масокъ, остововъ и другихъ предметовъ, казавшихся пляшущими обезьянами и бѣсенятами, какія-то воздушныя линіи, не требовавшія особенныхъ усилій отъ воображенія, чтобъ превратиться въ призраки и привидѣнія; имѣя контуръ человѣческой фигуры, онѣ были тонки и прозрачны. Мы рѣзвились, смѣялись, шутили одна надъ другой и были исполнены веселья и невинной безпечности, какъ гнѣздо молоденькихъ птицъ.
Въ одномъ концѣ нашего обширнаго загороднаго дома находилась комната, посѣщаемая, какъ носилась молва, привидѣніями и запертая моимъ отцомъ изъ предосторожности, чтобъ глупая прислуга не пугала насъ, во время нашего дѣтства; онъ обратилъ ее въ кладовую, входить въ которую никому не представлялось особенной надобности. Послѣ обыкновенныхъ гаданій, кто-то замѣтилъ, что если одна изъ насъ отправится въ ту комнату, запретъ дверь за собой, станетъ передъ ��еркаломъ, не торопясь очиститъ яблоко и, кушая его, будетъ пристально смотрѣть въ зеркало, — то въ зеркалѣ ясно покажется суженый; только при этомъ нужно сохранить присутствіе духа. Между подругами, я всегда отличалась безразсудной храбростью, и горѣла безпредѣльнымъ желаніемъ увидѣть апокрифическую особу моего суженаго, потому я охотно вызвалась сдѣлать этотъ опытъ, несмотря на просьбы другихъ дѣвицъ, болѣе робкихъ, не ходить въ страшную комнату. Люси, прильнувъ ко мнѣ, почти со слезами умоляла меня не ходить. Но я не въ силахъ была преодолѣть желанія похвастаться своей неустрашимостью; меня подстрекало и любопытство, и какое-то другое неопредѣленное чувство. Я въ душѣ смѣялась надъ Люси и надъ подругами, поддерживавшими ея просьбу. Сказавъ нѣсколько словъ, выражавшихъ безумное хвастовство, и взявъ свѣчку, я прошла, по длиннымъ, безмолвнымъ корридорамъ, въ холодную, мрачную, покинутую комнату. Сердце мое билось отъ страха и душевнаго волненія, безразсудная голова кружилась отъ вѣрованія и надежды. На церковной башнѣ пробило четверть перваго, когда я отворила дверь.
Ночь была страшная. Окна тряслись и дребезжали; казалось, они готовы были треснуть отъ натиска чьей-то сильной руки, или сильнаго плеча; вѣтеръ, разгуливая между вѣтвями деревъ, завывалъ пронзительно, — каждый кустъ, кажется, стоналъ отъ мучительной боли. Вѣтви ползучихъ растеній ударяли въ стекла иногда съ яростью, иногда листьями своими только царапали ихъ, производя длинные, рѣзкіе звуки, какъ будто невидимые духи перекликались между собою. Внутри комнаты было еще хуже. Втеченіе многихъ лѣтъ въ ней укрывались однѣ крысы: онѣ бѣгали за панелями и, вмѣстѣ съ отрывавшейся отъ стѣнъ штукатуркой, производили звукъ, подобный стуку цѣпей, или отголоску шаговъ бѣгающаго взадъ и впередъ человѣка. Отъ времени до времени по всей комнатѣ раздавался крикъ: откуда и отъ кого — никто бы не могъ опредѣлить; но крикъ внятный и человѣческій; — на дубовый полъ опускались тяжелые удары, и онъ трещалъ подъ моими ногами, какъ тонкій ледъ; тяжелые удары потрясали всѣ стѣны. Несмотря на всѣ эти ужасы, я не испугалась. При каждомъ новомъ звукѣ я прибѣгала къ разсудку; при каждомъ новомъ стонѣ или визгѣ, поражавшемъ мой слухъ, я говорила себѣ: — это крысы… это листья… это птицы въ домовой трубѣ…. это сова въ кустахъ вьющихся растеній. Словомъ, ничто не могло поколебать моей неустрашимости, мнѣ все казалось естественнымъ и обыкновеннымъ. Поставивъ свѣчу на столъ по срединѣ комнаты, передъ разбитымъ старымъ зеркаломъ, и спокойно устремивъ въ него взоры (разумѣется вытеревъ сначала пыль съ него), я начала вкушать запрещенный плодъ, внутренне призывая, какъ было внушено мнѣ, появленіе суженаго.
Минуса черезъ десять, я услышала глухой, неопредѣленный, неземной звукъ; скорѣе, я почувствовала его, а не услышала. Казалось, будто вокругъ меня махало безчисленное множество крыльевъ и шептало такое же множество глухихъ, могильныхъ голосовъ; меня какъ будто окружала сплошная масса призрачныхъ лицъ, глазъ, рукъ, насмѣхающихся губъ, — и все это смѣялось надо мной и дразнило меня. Мнѣ стало душно. Воздухъ сдѣлался до такой степени тяжелымъ, до такой степени наполненнымъ живыми призраками, что я не могла свободно дышать. Меня давило со всѣхъ сторонъ: я не могла ни повернуться, ни сдѣлать движенія, не-чувствуя рукой сгустившихся паровъ. Я услышала мое собственное имя, клянусь въ томъ, услышала его еще разъ и еще; потомъ, послѣдовали взрывы хохота; крылья замахали чаще и сильнѣе, шептанье превратилось въ невнятный ропотъ; тяжелый, удушливый воздухъ сдѣлался еще тяжеле и удушливѣе; невыразимая тяжесть, сжимавшая меня со всѣхъ сторонъ, становилась невыносимою; масса призраковъ, холоднымъ и клейкимъ дыханіемъ своимъ, останавливала на моихъ губахъ мое дыханіе.
Я не боялась. Духъ мой не былъ взволнованъ; но я чувствовала, что находилась подъ вліяніемъ какой-то непонятной для меня чарующей силы; несмотря на то, каждое чувство мое, повидимому, обладало силой, въ десять разъ болѣе натуральной. Я все еще продолжала смотрѣть въ зеркало, все еще сильно желая появленія; какъ вдругъ въ зеркалѣ отразилось лицо мужчины, смотрѣвшаго черезъ мое плечо. Мнѣ кажется, я даже теперь могла бы нарисовать портретъ этого лица! Невысокій лобъ, покрытый коротенькими, курчавыми волосами, черными, какъ смоль, и кончавшимися посрединѣ клинообразно; черные глаза, отѣненные густыми бровями, съ отблескомъ какого-то Особеннаго свѣта; носъ, съ расширенными болѣе обыкновеннаго ноздрями; тонкія губы, сложенныя въ улыбку — какъ теперь гляжу на это лицо. А эта улыбка! О! въ ней отражалась и насмѣшка, и пренебреженіе, и сарказмъ, и побѣда! даже въ то время она пробудила во мнѣ чувство покорности. Его глаза смотрѣли прямо въ мои: его взоры и мои впились другъ въ друга. Когда я кончила гаданье, на башнѣ пробило половину перваго. Въ этотъ моментъ, внезапно освобожденная отъ чарующей силы, я быстро обернулась пназадъ, воображая увидѣть за собою живое существо. Но вмѣсто того, я только встрѣтила притокъ свѣжаго воздуха изъ разбитаго окна и безмолвіе ночнаго мрака. Все изчезло; — крылья отлетѣли, шопотъ замеръ, и я очутилась одна, съ крысами позади панелей, съ совами, гнѣздившимися въ вьющихся растеніяхъ, и завывающимъ вѣтромъ.
Полагая, что надо мной хотѣли подшутить, и что кто нибудь былъ спрятанъ въ комнатѣ, я осмотрѣла въ ней всѣ уголки. Я заглянула въ сундуки, наполненные вѣковою пылью и сгнившими бумагами; открыла каминную заслонку, и меня обдало облакомъ сажи и золы; отворила дверцы мрачныхъ шкафовъ и ящики комодовъ, въ которыхъ всякаго рода гадкія насѣкомыя устроили себѣ жилища, и куда дневной свѣтъ не заглядывалъ втеченіе цѣлыхъ поколѣній; — но ничего не нашла. Удостовѣрившись, что въ комнатѣ не было человѣческаго существа, и что въ ту ночь никто не приходилъ туда, — не приходилъ туда никто втеченіе многихъ мѣсяцевъ, если не лѣтъ, — и все еще сохраняя отчаянную храбрость, я пошла обратно въ гостинную. Но, оставляя комнату, я чувствовала, что за мной что-то или кто-то вышелъ въ двери; проходя длинные корридоры, я ощущала, будто это что-то находилось позади меня. Я шла медленно; сознаніе, что меня преслѣдуетъ кто-то, не ускоряло шаги мои, но замедляло ихъ; — я была убѣждена, что, выходя изъ комнаты, я вышла не одна. При входѣ въ гостинную, — когда яркій огонь въ каминѣ и сильный свѣтъ лампы явились предо мной съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ привѣта и радости, — при входѣ въ гостинную, повторяю я, водъ самымъ ухомъ моимъ раздался хохотъ и по открытой шеѣ пробѣжало горячее дыханіе. Я быстро оглянулась назадъ; но хохотъ замолкъ и въ глубокомъ мракѣ длиннаго корридора я увидѣла двѣ свѣтлыя точки, двѣ горящія, пламенныя точки, которыя, быстро превратившись въ пару глазъ, отѣненныхъ густыми бровями, пристально смотрѣли на меня.
Подругамъ моимъ очень хотѣлось узнать, что я видѣла; но я упорно молчала; я не хотѣла сказать имъ неправду, я въ тоже время не хотѣла сдѣлаться предметомъ насмѣшекъ. Я чувствовала, что все видѣнное мною была истина, и что никакіе доводы, никакія насмѣшки не въ состояніи поколебать моего убѣжденія. Милая Люси, замѣтивъ мою блѣдность и дикое выраженіе въ глазахъ, обвила мою шею руками и, когда наклонялась она поцаловать меня, я почувствовала, что тоже самое горячее дыханіе опахнуло мои губы, и сестра моя вскрикнула:
— Ахъ, Лиззи! твои губы жгутся, какъ огонь!
И дѣйствительно, онѣ жглись, и жглись послѣ того долгое время. Невидимое существо находилось при мнѣ, не оставляя меня ни днемъ, ни ночью: — оно находилось при мнѣ во время сна; его шепчущій голосъ часто пробуждалъ меня отъ тревожныхъ сновидѣній; оно находилось при мнѣ среди бѣлаго дни и въ глубинѣ ночи, озаряемой луннымъ свѣтомъ; не покидая меня ни на минуту, оно дѣятельно работало въ моей головѣ и сердцѣ, какъ будто оно было приковано ко мнѣ. Какъ легкое, но холодное облако, оно пролетало между плѣнительными глазками моей сестры и моими, и до такой степени затемняло мое зрѣніе, что я съ трудомъ могла усматривать ихъ красоту. Оно заглушало голосъ моего отца; такъ, что слова отца становились для меня смутны и невнятны.
Спустя нѣсколько времени, въ наше сосѣдство пріѣхалъ какой-то иностранецъ. Онъ купилъ Гринъ-Гау, заброшенное старое имѣнье на берегу рѣки, имѣнье, въ которомъ никто не жилъ втеченіе многихъ и многихъ лѣтъ, — никто не жилъ съ тѣхъ поръ, какъ молодая госпожа, мистриссъ Брэйтуэйтъ, однажды, поутру, вскорѣ послѣ свадьбы, была найдена въ рѣкѣ запутанная въ рѣчной камышъ и корни плакучей ивы, удавленная и утопленная, а ея мужъ — мертвый, неизвѣстно отъ чего, на паперти часовни. Съ тѣхъ поръ, это мѣсто слыло проклятымъ; всѣ обходили его. Не смотря на то, пронеслась молва, что какой-то чужеземецъ, долго жившій на востокѣ, нѣкто мистеръ Феликсъ, купилъ это имѣнье и ѣхалъ поселиться въ немъ. И въ самомъ дѣлѣ, въ одинъ прекрасный день, все населеніе нашего маленькаго городка Торнгилля было сильно встревожено, потому что по улицамъ его промчалась дорожная карета, сопровождаемая другой каретой, биткомъ набитой индейцами, и неграми, темнокожими людьми странной наружности; это мистеръ Феликсъ пріѣхалъ принято во владѣніе Гринъ-Гау.
Черезъ нѣсколько времени, мой отецъ отправился къ нему съ визитомъ, и я, какъ хозяйка дома, была его спутницей. Гринъ-Гау измѣнилось, какъ будто волшебствомъ; отецъ и я сказали это въ одно слово, при въѣздѣ въ желѣзныя ворота, ведущія на широкую аллею. Запущенный садъ представлялъ собою массу растеній свѣжихъ и зеленыхъ, и для меня большею частью новыхъ; заглохшіе кустарники приведены были въ порядокъ. Домъ, роскошно украшенный теперь, казалось, увеличился въ своихъ размѣрахъ; полусогнившія трельяжныя аллеи, поросшія травою и вьющимися растеніями, покрылись розами и жасминами, цвѣтъ которыхъ, я помню, произвелъ на меня сильное впечатлѣніе, потому что я считала дѣломъ невозможнымъ, чтобы могли они цвѣсти въ такое время года. Словомъ, это былъ волшебный дворецъ, и мы не могли надивиться, почему Гринъ-Гау оставался такъ долго необитаемымъ. Чужеземные слуги въ восточныхъ костюмахъ, съ кольцами, ожерельями и серьгами; запахъ сандала, камфоры и мускуса; занавѣски, вмѣсто дверей, иныя изъ бархата и золотой парчи; видъ роскоши, о которой я, простенькая провинціальная дѣвушка, не имѣла ни малѣйшаго понятія, — все это производило на меня такое впечатлѣніе, что мнѣ казалось, будто я перенесена была въ невѣдомую страну. Мистеръ Феликсъ вышелъ встрѣтить насъ. Отдернувъ занавѣсъ, которая, повидимому, была вся изъ золота и пламени, потому что яркіе, пламеннаго цвѣта, узоры сплетались и какъ будто дрожали за золотѣ, — онъ ввелъ насъ во внутренній покой, гдѣ ослабленный свѣтъ, воздухъ, пропитанный благоуханіемъ, статуи, птицы съ перьями, блиставшими какъ живые алмазы, великолѣпіе матерій и роскошь меблировки приводили меня въ недоумѣніе. Я чувствовала, будто какая-то невидимая сила навела на меня летаргическій сонъ, подъ вліяніемъ котораго я слышала одинъ только звучный голосъ и видѣла одинъ только образъ нашего чужеземнаго хозяина дома.
Дѣйствительно, онъ былъ очень хорошъ: высокій, брюнетъ, но блѣдный, какъ мраморъ; даже губы его были блѣдны; въ черныхъ глазахъ его свѣтился огонь, и въ глубинѣ ихъ отражалось столько чувства, что я была ими очарована. Его манеры отличались особенной граціей. Онъ былъ очень радушенъ къ намъ, и заставилъ насъ пробыть у него довольно долгое время. Провожая насъ по своему помѣстью, онъ показывалъ, гдѣ сдѣланы уже имъ, гдѣ предполагалъ онъ сдѣлать улучшенія, и говорилъ обо всемъ этомъ съ такимъ пренебреженіемъ къ мѣстнымъ затрудненіямъ и издержкамъ, что еслибъ онъ былъ принцомъ волшебныхъ сказокъ, то и тогда не могъ бы говорить свободнѣе. Для меня онъ былъ болѣе, чѣмъ привлекателенъ. Онъ часто обращался ко мнѣ съ разговоромъ. Понижая при этомъ свой голосъ и близко наклоняясь ко мнѣ, онъ бросалъ на меня такіе взгляды, отъ которыхъ приходилъ въ трепетъ каждый мой нервъ и каждая фибра. Я замѣтила, что это вниманіе тревожило моего отца, и когда мы распрощались, и спросила, понравился ли ему нашъ новый сосѣдъ. — Не очень, Лиззи, отвѣчалъ онъ съ серьёзнымъ и почти недовольнымъ видомъ, какъ будто онъ замѣтилъ слабость, которую я сама едва ли сознавала въ себѣ. Мнѣ показалось въ то время, что отецъ мой былъ и суровъ и несправедливъ.
Въ мистерѣ Феликсѣ не было ничего положительно дурнаго, а потому мой отецъ не могъ обнаруживать недовѣрчивости и подозрѣнія, не нарушая условій свѣтскаго приличія; къ тому же, добрый отецъ мой былъ вполнѣ джентльменъ, и непозволилъ бы себѣ неучтивости даже передъ врагомъ. По этому, мы очень часто видѣлись съ чужеземцомъ, который поставилъ себя въ нашемъ домѣ на дружескую ногу: онъ, такъ сказать, насильно овладѣлъ расположеніемъ отца и Люси; ни отецъ, ни Люси не любили его, но не могли отказать ему въ гостепріимствѣ! Онъ владѣлъ такимъ удивительнымъ тактомъ, что отказать ему отъ дома не рѣшился бы даже самый грубый и суровый человѣкъ.
Подъ его вліяніемъ я постепенно становилась совсѣмъ другимъ существомъ. Въ одномъ только отношеніи я была счастливѣе прежняго: — меня покинули и голосъ и невидимый образъ, не отстававшіе отъ меня ни на минуту. Съ той поры, какъ я познакомилась съ Феликсомъ, непріятное преслѣдованіе прекратилось. Дѣйствительность поглотила свою тѣнь. Но ни въ какомъ другомъ отношеніи вліяніе этого человѣка не было для меня благотворно. Помню, я, бывало, сама замѣчала въ себѣ раздражительность, когда Феликса не было вблизи меня. Въ домѣ рѣшительно все не нравилось мнѣ. Послѣ роскоши блеска его дома, все казалось мнѣ пустымъ и ничтожнымъ, старымъ и бѣднымъ; даже самыя ласки родныхъ и подругъ моего дѣтства были для меня скучны и ненавистны. Все, кромѣ Люси, потеряло свою прелесть: ей я по прежнему была вѣрна; въ отношеніи къ ней я ни въ чемъ не измѣнилась. Но ея вліяніе на меня находилось въ какой-то странной, удивительной борьбѣ съ вліяніемъ Феликса. При немъ я чувствовала, что меня уносила быстрина какого-то потока. Его слова отзывались какою-то таинственностью и приводили въ трепетъ весь мой организмъ: когда я слушала его, передъ воображеніемъ моимъ проносились міры, которые до того не открывались мнѣ, — проносились, какъ волшебные сады изъ арабскихъ сказокъ.
Когда я возвращалась къ моей очаровательной сестрѣ, ея свѣтлые взоры и святой огонь, горѣвшій въ глубинѣ ея глазъ, ея нѣжный голосъ, говорившій о священныхъ радостяхъ Неба и кратковременности земныхъ удовольствій, напоминали и пробуждали во мнѣ прежнее мое существованіе, возвращали меня въ то положеніе, въ которомъ я провела счастливые годы. Но эти враждебныя вліянія почти убивали меня; казалось, они раздѣляли на части мою душу и разрывали на-двое мое бытіе; потому-то я и была печальна, — печальнѣе, чѣмъ можно было ожидать отъ такой веселой и беззаботной дѣвушки, какою я была до той поры.
Нерасположеніе моего отца къ Феликсу усиливалось съ каждымъ днемъ, а Люси, которая въ жизнь свою не сказала суроваго слова, съ перваго раза отказалась допустить мысль о добрыхъ качествахъ въ немъ или согласиться, что онъ имѣетъ хотя малѣйшее право на похвалу. Бывало, прильнувъ ко мнѣ, она нѣжно и страстно умоляла меня, — какъ мать умоляетъ заблуждающееся дитя, — остановиться, пока есть время, и возвратиться въ объятія тѣхъ, кто искренно любилъ меня. — Твоя душа, Лиззи, для насъ уже болѣе не существуетъ, — говорила она: — отъ любви, которою ты нѣкогда надѣляла насъ, остается теперь одна только тѣнь! — Но одно слово, одинъ взглядъ Феликса, и я забывала всѣ увѣщанія и всѣ мольбы той, которая до сихъ поръ была моимъ идоломъ и закономъ.
Наконецъ, отецъ мой рѣшительно запретилъ мнѣ видѣться съ Феликсомъ. Это запрещеніе показалось мнѣ смертнымъ приговоромъ. Напрасно я плакала и молила. Напрасно давала я полную свободу моимъ мыслямъ, и позволяла себѣ произносить слова, которымъ бы никогда не слѣдовало западать въ мое сердце. Напрасно — отецъ мой былъ неумолимъ.
Однажды я сидѣла въ гостинной. Внезапно и безъ малѣйшаго шума, подлѣ меня очутился Феликсъ. Онъ не входилъ въ дверь, которая была прямо передо мною; окна гостинной были затворены. Увѣренная, что онъ не скрылся въ гостинной зараньше, я никогда не могла объяснить себѣ это внезапное появленіе.
— Вашъ отецъ, Лиззи, говорилъ обо мнѣ? — сказалъ онъ съ выразительной улыбкой.
Я молчала.
— И запретилъ вамъ видѣться со мной? — продолжалъ онъ.
— Да, отвѣчала я, вынужденная отвѣчать силою, превозмогавшею мою волю.
— И вы намѣрены повиноваться?
— Нѣтъ, сказалъ я, тѣмъ же тономъ, — какъ будто я говорила во снѣ.
Онъ снова улыбнулся. На кого онъ былъ похожъ при этой улыбкѣ? я не могла припомнить, а между тѣмъ знала, что онъ имѣлъ сходство съ человѣкомъ, котораго я гдѣ-то видѣла — съ лицомъ, которое являлось въ моей памяти, но являлось какъ бы въ туманной отдаленности, не приближаясь на такое разстояніе, чтобъ можно было опредѣлить его съ точностью.
— Вы правы, Лиззи, — сказалъ онъ: — есть узы сильнѣе родительской власти, — узы, которыхъ никакой человѣкъ не имѣетъ права, не имѣетъ силы разорвать. Приходите завтра въ полдень въ Нижній переулокъ, мы поговоримъ объ этомъ побольше.
Онъ говорилъ это не тономъ мольбы и не тономъ любящаго человѣка: это было просто приказаніе, не сопровождаемое ни нѣжнымъ словомъ, ни нѣжнымъ взглядомъ. Онъ даже ни разу не сказалъ, что любитъ меня, — ни разу! казалось, это чувство было такъ хорошо понятно намъ обоймъ, что не нужно было никакихъ увѣреній.
Я отвѣчала утвердительно, и закрыла лицо руками. Я хотѣла укрыться отъ совѣсти, упрекавшей меня за это первое неповиновеніе отцу. Когда я приподняла голову, Феликса уже не было. Онъ ушелъ такъ же таинственно, какъ и вошелъ: — ни малѣйшаго шелеста шаговъ не было слышно.
На другой день мы встрѣтились: — то было уже не первое свиданье подобнаго рода. Изо дня въ день, по его приказанію, я тайкомъ уходила изъ дому прогуляться съ нимъ по Нижнему переулку, который, какъ носилась молва, посѣщали привидѣнія, и который потому всегда былъ пустыненъ. Тамъ мы гуляли или сидѣли подъ засохшимъ вязомъ и разговаривали по цѣлымъ часамъ. Но въ его разговорахъ я не все понимала: въ его словахъ, въ тонѣ его голоса отражались какое-то величіе и таинственность, которыя брали верхъ надъ моимъ разсудкомъ, но не просвѣщали его, производили въ душѣ моей скорѣе смущеніе, чѣмъ убѣжденіе. Дома я придумывала какія нибудь причины моимъ продолжительнымъ отлучкамъ; Феликсъ приказывалъ говорить, что я была у вдовы Тоддъ, слѣпой старушки, и читала ей библію. И я повиновалась; — хотя, говоря это, я чувствовала, съ какимъ печальнымъ выраженіемъ Люси устремляла на меня свои взоры, — я слышала тихую ея молитву о прощеніи моихъ грѣховъ.
Люси занемогла съ появленіемъ цвѣтовъ и лѣтняго солнышка, ея жизнь увядала замѣтнѣе и замѣтнѣе. Я уже послѣ узнала, что не болѣзнь, а горе убивало ее. Видъ невыразимаго страданія, отражавшагося на ея лицѣ, во всю мою жизнь не покидалъ меня. Причиною этого страданія была я, которой бы слѣдовало умереть за нее. Но даже и самая болѣзнь ея не могла остановить меня! Отъ времени до времени я ухаживала за ней по прежнему, съ нѣжностью и любовію сестры; но иногда на нѣсколько часовъ покидала ее, — въ долгіе лѣтніе дни, — чтобъ погулять въ Нижнемъ переулкѣ и подышать въ созданномъ мною мірѣ поэзіи и страстной любви. Возвратясь домой, я часто заставала сестру мою въ слезахъ, — и знала, что она плачетъ обо мнѣ, о той, которая нѣкогда отдала ей жизнь свою, чтобъ только избавить сестру отъ минутной печали. Я бросалась передъ ней на колѣни; терзаемая стыдомъ и раскаяніемъ, я обѣщала ей съ наступленіемъ утра начать свое исправленіе; клялась употребить всѣ усилія, чтобъ сбросить съ себя чарующую силу, подъ вліяніемъ которой находилась. Но наступавшее утро снова подчиняло меня тому же очарованію и заставляло забывать всѣ мои обѣщанія и клятвы.
Наконецъ Феликсъ сказалъ мнѣ, что я должна бѣжать съ нимъ, что я должна покинуть родительскій кровъ, что я принадлежу ему и ему одному, и что я не могу измѣнить предопредѣленіе судьбы; что я обречена ему, а онъ мнѣ, и что я должна выполнить законъ, начертанный звѣздами на небѣ. Я противилась этому. Я говорила о гнѣвѣ отца и о болѣзни сестры. Я умоляла его пожалѣть меня, не вынуждать меня къ такому ужасному согласію, и, при потухавшихъ лучахъ осенняго солнца, просила его отложить это еще на нѣсколько времени.
Въ этотъ день я не согласилась на его предложеніе, — не согласилась и на другой день, не соглашалась втеченіе многихъ послѣдующихъ дней. Наконецъ, онъ побѣдилъ меня. Я согласилась, и онъ поцаловалъ шарфъ, который я носила на шеѣ. До этой минуты онъ не прикасался губами даже къ рукѣ моей. Я согласилась бросить сестру, которая, мнѣ очень хорошо было извѣстно, умирала; я согласилась бросить отца, вся жизнь котораго была посвящена любви и попеченію о дѣтяхъ; я рѣшилась положить пятно на наше имя, незапятнанное до того времени. Я согласилась промѣнять всѣхъ, кто любилъ меня, — всѣхъ, кого я любила — на чужеземца.
Къ побѣгу все было приготовлено, даже сплошныя массы облаковъ свинцоваго цвѣта и завывающій и втеръ, — эти приличные спутники зла и отчаянія моей души. Въ тотъ день Люси было хуже; но еслибъ я знала, что, оставляя ее, я иду на вѣрную смерть, и тогда бы я не остановилась. Еслибъ голосъ Феликса позвалъ меня на эшафотъ, я бы пошла непремѣнно. Побѣгъ назначенъ былъ въ полночь на первое ноября. Я поцаловала спящую сестру. Она была въ бреду. Схвативъ меня за руку, Люси громко вскричала: — Лиззи, Лиззи! воротись! но чарующая сила увлекала меня, и я вышла изъ комнаты, провожаемая слабымъ крикомъ, прерываемымъ рыданіемъ: не ходи! не ходи Лиззи! Воротись ко мнѣ!
Мнѣ предстояло вытти изъ дома чрезъ большую, старую, посѣщаемую призраками комнату, о которой я говорила при началѣ разсказа и подъ окнами которой ждалъ меня Феликсъ. Вскорѣ послѣ полночи я отворила дверь. На этотъ разъ, холодъ, сырость и мракъ отняли у меня присутствіе духа. Разбитое зеркало по прежнему стояло по срединѣ. Проходя мимо, я механически посмотрѣла на него. Только тогда я вспомнила, что ровно годъ времени прошло съ тѣхъ поръ, когда я, гадая, смотрѣла въ него. Какъ и тогда, комната, бывшая такъ мертвенно безмолвна, наполнилась звуками, которые слышала я прежде. Размахиванье крыльевъ и безсчетное множество шепчущихъ голосовъ рѣкой текли вокругъ меня; и снова я увидѣла въ зеркалѣ тоже самое лицо, которое видѣла прежде, — увидѣла ту же насмѣшливую улыбку, выражавшую теперь какое-то торжество, тотъ же самый жгучій взглядъ огненныхъ глазъ, низкій лобъ, и черные, какъ смоль, волосы. Все было тамъ; — все, что я видѣла въ минуты гаданья и подлѣ него: изъ зеркала смотрѣлъ на меня Феликсъ. Когда я обернулась поговорить съ нимъ, комната была пуста. Ни одного живаго существа въ ней не было; изъ звуковъ только и были слышны тихій хохотъ, шопотъ отдаленныхъ голосовъ и размахиванье крыльевъ. Вслѣдъ за этимъ раздался стукъ въ окно и съ нимъ вмѣстѣ голосъ Феликса: — пора, Лиззи, пора!
Я черезъ силу, едва-едва могла подойти къ окну, — и въ тотъ моментъ, когда рука моя хотѣла отворить его, между нимъ и мною очутилась блѣдная фигура, въ бѣломъ одѣяніи; ея лицо было блѣднѣе полотна, обвивавшаго ея станъ. Ея волосы спускались на грудь, ея голубые глаза пристально и печально смотрѣли въ мои глаза. Она молчала; а между тѣмъ казалось какъ будто изъ устъ ея изливался цѣлый потокъ нѣжныхъ чувствъ и моленій, какъ будто я слышала слова безсмертной любви. Это была Люси: она стояла предо мной въ этомъ жестокомъ полуночномъ холодѣ; — чтобъ спасти меня, она жертвовала своею жизнью. Феликсъ снова и нетерпѣливо окликнулъ меня. При этомъ окликѣ фигура повернулась и, удаляясь, манила меня, манила меня нѣжно, съ любовію, съ мольбою и потомъ постепенно изчезла. На башнѣ пробило половину перваго, и я опрометью побѣжала изъ ужасной комнаты въ комнату сестры. Я нашла ее мертвую на полу; ея волосы были спущены на грудь, и одна рука имѣла положеніе, какъ будто Люси, въ минуту смерти, умоляла кого-то и манила къ себѣ.
На другой день Феликсъ изчезъ со всей своей свитой, и Гринъ-Гау снова обратился въ развалины. Никто не зналъ, куда онъ уѣхалъ, какъ никто не зналъ, откуда онъ пріѣхалъ. Теперь я думаю, не былъ ли это хитрый авантюристъ, который прослышалъ о богатствѣ моего отца и, замѣтивъ мой слабый и мечтательный характеръ, началъ дѣйствовать на него для достиженія своей цѣли. Я знаю только, что отлетѣвшая душа моей сестры спасла меня отъ гибели, и что Люси умерла, чтобъ спасти меня. Она все видѣла и знала, и для моего спасенія, жертвуя собою, совершила послѣдній и высокій подвигъ. Она умерла ровно въ половинѣ перваго, и въ половинѣ же перваго появилась мнѣ, не допустивъ меня совершить позорный поступокъ.
Вотъ причина, почему я не была за-мужемъ, и почему канунъ дня Всѣхъ Святыхъ я провожу въ молитвѣ у могилы сестры. Я разсказала вамъ эту исторію сегодня, предчувствуя, что мнѣ не дожить до послѣдняго дня октября, и что прежде, чѣмъ появятся на землѣ яркія, зимнія звѣзды, я буду покоиться въ могилѣ.