Жизнь Клима Самгина (роман)

 Между дедом и отцом тотчас разгорался спор. Отец доказывал, что всё хорошее на земле — выдумано, что выдумывать начали ещё обезьяны, от которых родился человек, — дед сердито шаркал палкой, вычерчивая на полу нули, и кричал скрипучим голосом:
— И-и ерунда…

…слова его подавляли друг друга, а вся речь напоминала о том, как пузырится пена пива или кваса, вздымаясь из горлышка бутылки.

…слова его ложились в память, как серебряные пятачки в копилку.

Гипотеза… это — собачка, с которой охотятся за истиной.

А на мать Клима он смотрел совершенно так же, как дедушка Аким на фальшивый билет в десять рублей, который кто-то подсунул ему.

Для дела свободы пороки деспота гораздо менее опасны, чем его добродетели.

— Благородными металлами называют те из них, которые почти или совсем не окисляются… Благородные, духовно стойкие люди тоже не окисляются, то есть не поддаются ударам судьбы, несчастиям и вообще…

Всякому возрасту соответствует определённая доза глупости и ума. То, что называется сложностью в химии, — вполне законно, а то, что принимается за сложность в характере человека, часто бывает только его выдумкой, его игрой. Например — женщины…

Полезная выдумка ставится в форме вопросительной, в форме догадки: может быть, это — так? Заранее честно допускается, что, может быть, это и не так. Выдумки вредные всегда носят форму утверждения: это именно так, а не иначе. Отсюда заблуждения, ошибки…

— Да — был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?

А может быть, прав Толстой: отвернись от всего и гляди в угол. Но — если отвернёшься от лучшего в себе, а?

…литература откололась от жизни, изменила народу; теперь пишут красивенькие пустячки для забавы сытых; чутье на правду потеряно…

— Обычная русская квасоварня. Балаган, в котором показывают фокусы, вышедшие из моды.

Судорожно размахивая руками, краснея до плеч, писатель рассказывал русскую историю, изображая её как тяжёлую и бесконечную цепь смешных, подлых и глупых анекдотов. Над смешным и глупым он сам же первый и смеялся, а говоря о подлых жестокостях власти, прижимал ко груди своей кулак и вертел им против сердца. Всегда было неловко видеть, что после пламенной речи своей он выпивал рюмку водки, закусывая корочкой хлеба, густо намазанной горчицей. ― Читайте «Историю города Глупова» ― вот подлинная и честная история России, ― внушал он.

— Что он хвастается тем, что живёт под надзором полиции? Точно это его пятерка за поведение.

«Из вежливости говорится — баба, а ежели честно сказать — раба. По закону естества полагается ей родить, а она предпочитает блудить».

— О женщине нужно говорить стихами; без приправы эта пища неприемлема.

В мире идей необходимо различать тех субъектов, которые ищут, и тех, которые прячутся. Для первых необходимо найти верный путь к истине, куда бы он ни вёл, хоть в пропасть, к уничтожению искателя. Вторые желают только скрыть себя, свой страх перед жизнью, своё непонимание её тайн, спрятаться в удобной идее.

Путь к истинной вере лежит через пустыню неверия… Вера как удобная привычка, несравнимо вреднее сомнения. Допустимо, что вера, в наиболее ярких её выражениях, чувство ненормальное, может быть, даже психическая болезнь: мы видим верующих истериками, фанатиками, как Савонарола или протопоп Аввакум, в лучшем случае — это слабоумные, как, например, Франциск Ассизский.

Ошибочно думать, что энергия людей, соединённых в организации, в партии, — увеличивается в своей силе. Наоборот: возлагая свои желания, надежды, ответственность на вождей, люди тем самым понижают и температуру, и рост совей личной энергии. Идеальное воплощение энергии — Робинзон Крузо.

Дураки ставят вопросы чаще, чем пытливые люди.

— У них у всех неудачный роман с историей. История — это Мессалина,.. она любит связи с молодыми людьми, но — краткие. Не успеет молодое поколение вволю поиграть, помечтать с нею, как уже на его место встают новые любовники.

В стране, где народ верит в домовых, колдунов, а землю ковыряет деревянной сохою, стишками ничего не сделаешь.
— Прежде всего необходим хороший плуг, а затем уже — парламент. Дерзкие словечки дёшево стоят. Надо говорить словами, которые, укрощая инстинкты, будили бы разум.

Я думаю, что все их речи и споры — только игра в прятки. Люди прячутся от своих страстей, от скуки: может быть — от пороков…

— Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых же классов, если мы хотим быть нацией. Русь всё ещё не нация, и боюсь, что ей придётся взболтать себя ещё раз так, как она была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.

— Тут каждый стремится выдрессировать меня, как собаку для охоты за дичью.

— Вали-и, Мотя! Круши, Мотя, скоро шабаш!.. Эх, Мотя, сук те в ухо, — сила ты!..
Верно-о! Отцы, деды наши работали получше нас! Эх, Мотя-а!.. Валяй-и!

 «Идиоты!» — думал Клим. Ему вспоминались безмолвные слёзы бабушки пред развалинами её дома, вспоминались уличные сцены, драки мастеровых, буйства пьяных мужиков у дверей базарных трактиров на горо��ской площади против гимназии и снова слёзы бабушки, сердито-насмешливые словечки Варавки о народе, пьяном, хитром и ленивом.

Искренний интерес к народу могут испытывать промышленники, честолюбцы и социалисты. Народ — тема, не интересующая меня.

— По-русски читать нечего... По русски интересно чувствуют, но думают неудачно, зависимо, не оригинально. Русское мышление глубоко чувственно и потому грубо. Мысль только тогда плодотворна, когда её двигает сомнение. Русскому разуму чужд скептицизм, так же как разуму индуса и китайца. У нес все стремятся веровать. Всё равно во что, хотя бы в спасительность неверия. Во Христа. В химию. В народ. А стремление к вере — есть стремление к покою.

Самое умное что можно сделать — возвратиться в дураки.

— Большинство людей только ищет красоту, лишь немногие создают её… Возможно, что в природе совершенно отсутствует красота, так же как в жизни — истина; истину и красоту создаёт сам человек…

— Работают точно гробовщики, наскоро, кое как.

Десяток городов выстроил бы. Город — это, милая, улей, в городе скопляется мёд культуры. Нам необходимо всосать в города половину деревенской России, тогда мы и начнём жить.

— Мир делится на людей умнее меня — этих я не люблю — и на людей глупее меня — этих презираю.
— Но есть ещё категория людей, которых я боюсь. Это — хорошие русские люди, те, которые веруют, что логикой слов можно влиять на логику истории… остерегайся верить хорошему русскому человеку. Это — очень милый человек, да! Поболтать с ним о будущем — наслаждение. Но настоящего он совершенно не понимает. И не видит, как печальна его роль ребёнка, который, мечтательно шагая посреди улицы, будет раздавлен лошадьми, потому что тяжелый воз истории везут лошади, управляемые опытными, но неделикатными кучерами.

— Так называемая христианская культура — нечто подобное радужному пятну нефти на широкой мутной реке. Культура — это пока: книжки, картинки, немного музыки и очень мало науки. Культурность небольшой кучки людей, именующих себя «солью земли», «рыцарями духа» и так далее, выражается лишь в том, что они не ругаются вслух матерно и с иронией говорят о ватерклозете. Все живущие «во Христе» глубоко антикультурны в моем смысле понятия культуры. Культура — это, дорогая моя, любовь к труду, но такая же неукротимо жадная, как любовь к женщине…

— Но ведь эта любовь к людям, — кстати сказать, выдуманная нами, противная природе нашей, которая жаждет не любви к ближнему, а борьбы с ним, — эта несчастная любовь ничего не значит и не стоит без ненависти, без отвращения к той грязи, в которой живёт ближний!

Мы выбираем друзей небрежнее, чем ботинки. Заметь, человек без друзей — более человек…
— Я — не не имею друзей.

Этот город, не похожий на русские города, город чёрствых, недоверчивых и очень проницательных людей; это голова огромного тела России наполнена мозгом холодным и злым.

«Большинство людей обязано покорно подчиняться своему назначению быть сырым материалом истории. Им, как, например, пеньке, не нужно думать о том, какой толщины и прочности совьют из них верёвку и для какой цели она необходима».

Ссориться — не значит не любить.
В контексте:

— Петербург многоликий город. Видите: сегодня у него таинственное и пугающее лицо. В белые ночи он очаровательно воздушен. Это живой, глубоко чувствующий город.

Клим сказал:
— Вчера я подумал, что вы не любите его.

— Вчера я с ним поссорилась; ссориться не значит не любить.

Только суфлёры обязаны говорить правду.

В университете учатся немцы, поляки, евреи, а из русских только дети попов. Все остальные россияне не учатся, а увлекаются поэзией безотчётных поступков и страдают внезапными припадками испанской гордости.

В известной дозе кислоты так же необходимы организму, как и соль. Чаадаевское настроение я предпочитаю слащавой премудрости некоторых литературных пономарей.

«На большинство людей обилие впечатлений действует разрушающе, засоряя их моральное чувство. Но это же богатство впечатлений создаёт иногда людей исключительно интересных. Смотрите биографии знаменитых преступников, авантюристов, поэтов. И вообще, все люди, перегруженные опытом, — аморальны».

Когда не понимают — воображают и ошибаются.

Гуманизм — мещанская мечта о всеобщей сытости.

Она, видимо, считает свой мозг чем-то вроде подушечки для булавок.

Я не заражён стремлением делать историю, меня совершенно удовлетворяет профессор Ключевский, он делает историю. Мне говорили, что он внешне похож на царя Василия Шуйского: историю написал он, как написал бы её этот хитрый царь…

— Народ — враг человека!

«В московском шуме человек слышней».

— Того ради и живёт Москва, чтобы есть.

Ибо в лице Марксовом имеем наконец вероучителя крепости девяностоградусной. Это — не наша, русская бражка, возбуждающая лирическую чесотку души, не варево князя Кропоткина, графа Толстого, полковника Лаврова и семинаристов, окрестившихся в социалисты, с которыми приятно поболтать, — нет! С Марксом — не поболтаешь! У нас ведь как: полижут языками желчную печень его превосходительства Михаила Евграфовича Салтыкова, запьют горечь лампадным маслицем фабрики его сиятельства из Ясной Поляны и весьма довольны! У нас, главное, было бы о чём поболтать, а жить всячески можно, хоть на кол посади — живут!

— Что такое для нас, русских, эволюция? Это — процесс замены посконных штанов приличными брюками…

— В России живёт два племени: люди одного — могут думать и говорить только о прошлом, люди другого — лишь о будущем и, непременно, очень отдалённом. Настоящее, завтрашний день, почти никого не интересует.

— Тургенев — кондитер. У него — не искусство, а — пирожное. Настоящее искусство не сладко, оно всегда с горчинкой.

Устроил у себя на чердаке какое-то всесветное судилище и — доволен. Швыряется в книгах, идеях и очень просто доказывает, что всё на свете шито белыми нитками. Он, брат, одному учит — неверию.

«Мы все живём на содержании у прошлого».

…мы, русские люди, не умеем владеть умом. У нас не человек управляет своей мыслью, а она порабощает его… У нас удивительно много людей, которые, приняв чужую мысль, не могут, даже как будто боятся проверить её, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить еэ', заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского человека — нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает страх перед ним, вражду к нему, у других рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей людей.

…мы или плутаем в дебрях разума или бежим от него испуганными дураками.

— Достоевский обольщён каторгой. Что такое его каторга? Парад. Он инспектором на параде, на каторге-то был. И всю жизнь ничего не умел писать, кроме каторжников, а праведный человек у него «Идиот». Народа не знал, о нём не думал.

— Наш народ — самый свободный на земле. Он ничем не связан изнутри. Действительности — не любит. Он — штучки любит, фокусы. Колдунов и чудодеев. Блаженненьких. Он сам такой — блаженненький. Он завтра же может магометанство принять — на пробу… Может сжечь все свои избы и скопом уйти в пустыни, в пески, искать Опоньское царство.

народ хочет свободы, не той, которую ему сулят политики, а такой, которую могли бы дать попы, свободы страшно и всячески согрешить, чтобы испугаться и — присмиреть на триста лет в самом себе. Вот-с! Сделано. Всё сделано! Исполнены все грехи. Чисто!

Как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.

Все женщины неизлечимо больны одиночеством.

…люди пробуют различные маски, чтобы найти одну, наиболее удобную и выгодную. Они колеблются, мечутся, спорят друг с другом именно в поисках этих масок, в стремлении скрыть свою бесцветность, пустоту.

Я не могу поверить, чтоб мещанская пошлость нашей жизни окончательно изуродовала женщину, хотя из неё сделали вешалку для дорогих платьев, безделушек, стихов.

— Революционер — тоже полезен, если он не дурак. Даже если глуп — и тогда полезен, по причине уродливых условий русской жизни…
— Если революционер внушает мужику: возьми, дурак, пожалуйста, землю у помещика и, пожалуйста, учись жить, работать человечески разумно, — революционер — полезный человек.

 Необходимое — скучно. Оно — порабощает.

 Красота — распутна. Это, должно быть, закон природы. Она скупа на красоту и потому, создав её, стремится использовать как можно шире.

 У дяди Хрисанфа собирались его приятели, люди солидного возраста и одинакового настроения; все они были обижены, и каждый из них приносил слухи и факты, ещё более углублявшие их обиды; все они любили выпить и поесть…

 Актеры и женщины живут только ночью.

 Умные чаще ошибаются в себе.

 Руки наши — умные, а башки — глупые, от этого и горе жизни.

 Жизнь — не поле, не пустыня, остановиться — негде.

А что, если классовая философия окажется не ключом ко всем загадкам жизни, а только отмычкой, которая портит и ломает замки?

Мелкие вещи непокорнее больших. Камень можно обойти, можно уклониться от него, а от пыли — не скроешься, иди сквозь пыль.

 «Рука — от глагола рушить, разрушать».

 Клим начал говорить о Москве в тон дяде Хрисанфу: с Поклонной горы она кажется хаотической грудой цветистого мусора, сметённого со всей России, но золотые главы многочисленных церквей её красноречиво говорят, что это не мусор, а ценнейшая руда.

 Мы — люди серьёзные, нам надобно пить на все средства четырёх пятых души. Полной душою жить на Руси — всеми строго воспрещается… А когда пропьём четыре пятых — будем пронографические картинки собирать и друг другу похабные анекдоты из русской истории рассказывать. Вот — наш проспект жизни.

 — Радуемся, а? Помазок божий встречаем. Он приличных людей в чин идиотов помазал, — ничего! Ликуем. Вот тебе! Исаия ликуй…

 — Отцы жертвовали на церкви, дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но… что же, брат, делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: «История головоломных прыжков русской интеллигенции». Ведь это только господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы, а — какая у нас преемственность? Прыгай — коли не хочешь задохнуться?

 Человек открыл волосатый рот, посмотрел мутными глазами на Макарова, на Клима и, махнув рукой, пошёл дальше. Но через три шага, волком обернувшись назад, сказал громко:
— Все — виноватые. Все.
— Ответ преступника, — проворчал Макаров и, как мастеровой, сплюнул сквозь зубы.

В борьбе за жизнь одолевают те, которые попроще. Действующие инстинктивно...…

Цифры не хуже стихов. Стишками болото не осушишь…

— Клоп тем и счастлив, что скверно пахнет.

Политика всовывания соломинок в колёса истории.

Робинзон Крузо — Евангелие непобедимых.
В контексте:

Чудаковато одетый в парусину, серый, весь как бы пропылённый до костей, в сандалиях на босу ногу, в широкополой соломенной шляпе, длинноволосый, он стал похож на оживший портрет Робинзона Крузо с обложки дешёвого издания этого Евангелия непобедимых.

 — Студенческие беспорядки — это выражение оппозиционности эмоциональной. В юности люди кажутся сами себе талантливыми, и эта кажимость позволяет им думать, что ими управляют бездарности.
— А так как власть у нас действительно бездарна, то эта эмоциональная оппозиционность нашей молодёжи тем самым очень оправдывается. Мы были бы и смирнее и умней, будь наши государственные люди талантливы, как, например, в Англии. Но — государственных талантов у нас — нет. И вот мы поднимаем на щитах даже такого, как Витте.

 Она — не актриса, не играет людей, а людьми играет.

Иноков пишет письма так, как будто в России только двое грамотных: он и я, а жандармы — не умеют читать.

Жизнь нужно построить по типу оркестра: пусть каждый честно играет свою партию, и всё будет хорошо.

Консерватизм возникает на почве удобств.

Оригинальность — тоже глупость, только одетая в слова, расставленные необычно.

В тихом трудолюбии больше геройства, чем в бойких наскоках… землю вскачь не пашут.

Главный кирпич не в карнизе, а в фундаменте.

Всякий бык телёнком был.

Умишко наш — неблаговоспитанный кутёнок, ему — извините! — всё равно, где гадить — на кресле, на дорогом ковре и на престоле царском, в алтарь пустите — он и там напачкает. Он, играючи, мебель грызёт, сапог, брюки рвёт, в цветочных клумбах ямки роет, губитель красоты по силе глупости своей.

— Революционеры от скуки жизни, из удальства, из романтизма, по Евангелию, всё это — плохой порох. Интеллигент, который хочет отомстить за неудачи его личной жизни, за то, что ему некуда пристроить себя, за случайный арест и месяц тюрьмы, — это тоже не революционер.

Русь наша — страна кустарного мышления.

— Особенности национального духа, община, свирели, солёные грибы, паюсная икра, блины, самовар, вся позиция деревни и графское учение о мужицкой простоте — всё это простофильство…
— Не отрицаю, и в этой плесени есть своя красота, но — пора проститься с нею, если мы хотим жить. И с героями на час тоже надобно проститься, потому что необходим героизм на всю жизнь, героизм чернорабочего, мастерового революции. Если вы на такой героизм не способны — отойдите в сторону.

Жалость — имитация любви.
В контексте:

— Но любить-то надобно без жалости, жалость — это имитация любви. Это — дрянная штука.

Весёлая и бойкая Любаша обладала хлопотливостью воробьихи, которая прыгала и бегала, воодушевлённая неутолимой жаждой как можно скорее узнать отношения и связи всех людей, для того, чтобы всем помочь, распутать одни узлы, завязать другие, зашить и заштопать различные дырки… Сомова говорила о будущем в тоне мальчишки, который любит кулачный бой и совершенно уверен, что в следующее воскресенье будут драться.

Он не представлял себя адвокатом, произносящим речи в защиту убийц, поджигателей, мошенников. У него вообще не было позыва к оправданию людей, которых он видел выдуманными, двуличными и так или иначе мешавшими жить ему, человеку своеобразного духовного строя и даже как бы другой расы.

«Чем умнее обвиняемый, тем более виноват».

Для того, чтобы хорошо понять, не следует торопиться верить, сила познания — в сомнении.

Вот об этих русских женщинах Некрасов забыл написать. И никто не написал, как значительна их роль в деле воспитания русской души, а может быть, они прививали народолюбие больше, чем книги людей, воспитанных ими, и более здоровое.
«Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет», — это красиво, но полезнее войти в будничную жизнь вот так глубоко, как входят эти, простые, самоотверженно очищающие жизнь от пыли, сора.

Переполнение головы плохо влияет на сердце.

У нас всё разговаривают о том, как надобно думать, тогда как говорить надо о том, что следует делать.

На медные деньги либерализма в наше время не проживёшь.

Клим был уверен, что он уж�� не один раз убеждался: «не было мальчика», и это внушало ему надежду, что всё, враждебное ему, захлебнётся словами, утонет в них, как Борис Варавка в реке, а поток жизни неуклонно потечёт в старом, глубоко прорытом русле.

Жизнь очень похожа на Варвару, некрасивую, пёстро одетую и — неумную. Наряжаясь в яркие слова, в стихи, она, в сущности, хочет только сильного человека, который приласкал бы и оплодотворил её.

Дурацкой этой стране всё нужно: ласки и встряски, страхи и ужасы, — землетрясение нужно ей, дьявольщина! Вот именно — встряхнуть, размесить это кислое тесто, заставить всех работать по-римски, по-египетски, с бичами, вот как!

Не рычи!

Ночью все кошки серы.

Да — для пустой души
Необходим груз веры!
Ночью все кошки серы,
Женщины — все хороши!

Хорошо говорить многие умеют, а надо говорить правильно.

Идиотский город, восемьдесят пять процентов жителей — идиоты, десять — жулики, процента три — могли бы работать, если бы им не мешала администрация, затем идут страшно умные, а потому ни к чёрту не годные мечтатели…

Жизнь, в сущности, не даёт ни одной капли мёда, не сдобренной горечью.

Мужчина должен поглощать женщину так, чтоб все тайные думы и ощущения её полностью передавались ему.

Я не по романам жила, не по книжкам, а — по своей глупости.

Все говорили так много, что молчаливый человек был весьма заметен.

Их предрассудки — это старые истины, живучесть которых оправдана условиями быта.

— Эх ты, чиновник, всему горю виновник!

— А — по-моему, все мы бездельники, лентяи и… и жертвы общественного оживления. Вот кто мы!
 — Это — верно, — сказал он ей. — Собственно, эти суматошные люди, не зная, куда себя девать, и создают так называемое общественное оживление в стенах интеллигентских квартир, в пределах Москвы, а за пределами её тихо идёт нормальная, трудовая жизнь простых людей…

Народ здесь как пчела, — взятки любит, хоть гривенник, а — дай!

На барьерах лож, рядом с коробками к��нфект, букетами цветов, лежали груди, и в их обнажённости было что-то от хвастовства нищих, которые показывают уродства свои для того, чтобы разжалобить.

Драться — легче, ждать трудней.

Террор — лечение застарелой болезни домашними средствами.

В русских университетах не учатся, а увлекаются поэзией безотчётных поступков.

У них в головах шум, а они думают — ум.

Волка клюквой не накормишь.

Вы думаете, народ Ходынку не помнит? Нет, народ злопамятен. Ему, кроме зла, и помнить нечего.

Женщина, которую не ревнуют, не чувствует себя любимой.

Людей, не умеющих управлять жизнью, никому не жаль.

Что слова? Помёт души.

— Трогательный старик, — пробормотал Клим.
— Тронешься, эдакие-то годы прожив, — вздохнула Анфимьевна.

Убили комара, когда нужно осушить болото.

Легко убеждать людей, что они — дрянь и жизнь их — дрянь, они этому тоже легко верят, чёрт их знает почему! Именно эта их вера и создаёт тебе и подобным репутации мудрецов.

Жизнь для лжи-зни нам дана.

Трагические лохмотья от Достоевского украшают нас приличнее, чем сальные халаты и модные пиджаки от Щедрина.

История России в XIX веке — сплошной диалог, изредка прерываемый выстрелами пистолетов и взрывами бомб.

Шут необходим то��пе более, чем герой.

Человек бьется в словах, как рыба в песке.

Перед женщиной два пути: или героическое материнство, или приятное свинство.

Цензор или редактор поправили рукопись так, что смысл исчез, а скука — осталась.

Страх не долго живёт в людях, убеждённых, что они могут изменить действительность, приручить её.

«Революция нужна для того, чтоб уничтожить революционеров».

Дети отлично чувствуют, когда играют с ними и когда — ими.

Эти люди строят мнения на фактах, но для того чтоб не считаться с фактами.

Жизнь творят не бунтовщики, а те, кто в эпохи смут накопляют силы для жизни мирной.

Разгримировался до полной обнажённости своей тайны, своего анархического существа.

Теперь он видел Фёдора Шаляпина стоящим на столе, над людьми, точно монумент. На нём простой пиджак серокаменного цвета, и внешне артист такой же обыкновенный, домашний человек, каковы все вокруг него. Но его чудесный, красноречивый, дьявольски умный голос звучит с потрясающей силой, — таким Самгин ещё никогда не слышал этот неисчерпаемый голос. Есть что-то страшное в том, что человек этот обыкновенен, как всё тут, в огнях, в дыму, — страшное в том, что он так же прост, как все люди, и — не похож на людей. Его лицо — ужаснее всех лиц, которые он показывал на сцене театра. Он пел и — вырастал. Теперь он разгримировался до самой глубокой сути своей души, и эта суть — месть царю, господам, рычащая, беспощадная месть какого-то гигантского существа.

Самоубийцы! Сами себя отпеваем, — слышишь? Кто это может? Русь — может!

Всякий понимает, что лучше быть извозчиком, а не лошадью.

«Человека ещё нет, а есть покорнейший слуга. Вы, этим вашим человеком, свет застите. Человек, мораль, общество — это три сосны, из-за которых вам леса не видно».

Нечто среднее между клоуном и палачом.

Начало и конец жизни — в личности, а так как личность неповторима, история — не повторяется.

Мыши любят русскую литературу больше, чем вы. А вы любите пожары, ледоходы, вьюги, вы бежите на каждую улицу, где есть скандал.

Большевики — это люди, которые желают бежать на сто вёрст впереди истории.

Сионизм — это когда один еврей посылает другого еврея в Палестину на деньги третьего еврея.

Если общество не ценит личность, оно вооружает её правом враждебного отношения к обществу.

Евреи — это люди, которые работают на всех. Ротшильд, как и Маркс, работает на всех — нет? Но разве Родшильд, как дворник, не сметает деньги с улицы, в кучу, чтоб они не пылили в глаза?

В небе, проломленном колокольнями церквей, пылало зарево заката и неистово метались птицы, вышивая чёрным по красному запутанный узор.

— Вот и вы, интеллигенты, отщепенцы, тоже от страха в политику бросаетесь. Будто народ спасать хотите, а — что народ? Народ вам — очень дальний родственник, он вас, маленьких, и не видит.

Жизнь всего успешнее обучает цинизму… Теперь, когда её взболтали, она — гнильём пахнет.

Сочувствовать — значит чувствовать наполовину.

Жизнь сводится к возне человека с самим собой.

Искал ты равновесия, дошёл до мракобесия.

Ты меня дурочкой, какой в Петербурге знал, — не вспоминай, я теперь по-другому дурочка.

Дети — наиболее чужие люди родителям своим.
В контексте:

— А не кажется тебе, Клим Иванович, что дети — наиболее чужие люди родителям своим? Вот — соседи мои и знакомые не говорят мне, что я не так живу, а дети, наверное, сказали бы. Ты слышишь, как в наши дни дети-то кричат отцам — не так, всё — не так! А как марксисты народников зачёркивали? Ну — это политика! А декаденты? Это уж — быт, декаденты-то! Они уж отцам кричат: не в таких домах живёте, не на тех стульях сидите, книги читаете не те! И заметно, что у родителей-атеистов дети — церковники…

«Федька — лапти обул, Федул — губы надул, — мне бы эти лапотки, да и Федькины портки, да и Федьку в батраки!»

— Да — сними ты очки! Они у тебя как на душу надеты!

«Большой мешок — не глиняный горшок, что ни положь умело — всё будет цело, знай — носи, да не больно тряси».

— Веди себя — как самовар: внутри — кипи, а наружу кипятком — не брызгай.

Мужик, он — таков: чем умнее, тем злее! Это — правило жизни его.
В контексте:

— От усадьбы Соймоновых остались головни, да пепел, да разрушенные печи, а — превосходная была усадьба и хозяйство весьма культурное… Но культура эта, недоступная мужику, только озлобляла его, конечно, хотя мужик тут — хороший, умный мужик, я его насквозь знаю, восемь лет работал здесь. Мужик, он — таков: чем умнее, тем злее! Это — правило жизни его.

Вопросы решаются не разумом, а волей.
В контексте:

Ваш брат, интеллигент, привык украшаться вопросами для кокетства друг перед другом, вы ведь играете на сложность: кто кого сложнее? И запутываете друг друга. Вопросы то решаются не разумом, а волей… Вот французы учатся по воздуху летать, это — хорошо! Но это — воля решает, разум же только помогает. И по земле свободно ходить тоже только воля научит.

Феминизм, суфражизм — выдумки нищих духом.

Я — баба, богородица всех религий. Мне верующие приятны, даже если у них религия без бога.

Женщины должны принимать участие в жизни страны как хозяйки, а не как революционерки. Русские бабы обязаны быть особенно консервативными, потому что в России мужчина — фантазёр, мечтатель.

Люди интеллигентного чина делятся на два типа: одни — качаются, точно маятники, другие — кружатся, как стрелки циферблата, будто бы показывая утро, полдень, вечер, полночь. А ведь время-то не в из воле! Силою воображения можно изменить представление о мире, а сущность-то — не изменишь.

Я — тот самый хан Намык,
Что здесь властвовать привык!
Все, от мала до велика,
Знают грозного Намыка!

Я прекрасно окружён,
У меня… сто сорок жён!
Но — на днях мне ясно стало,
Что и этого мне мало.

Чуть где подданный заплакал,
Я его — сажаю — на кол,
И, как видите, народ
Припеваючи живёт!

Думать чужими словами очень удобно, за них не отвечаешь, если они окажутся неверными.

— Не люблю беспокоиться. Недостаточно интеллигентна для того, чтоб охать и ахать. И, должно быть, недостаточно — баба.

С общепринятой кочки зрения.

Простить — значит наплевать.
В контексте:

— Мне кажется, — ты едва ли способна прощать.

Он ожидал, что женщина ответит резкостью, но она, пожав плечами, небрежно сказала:

— Почему — не способна? Простить — значит наплевать, а я очень способна плюнуть в любую рожу.

Люди там все титулованные, с орденами или бумажниками толщиной в Библию. Все — веруют в бога и желают продать друг другу что-нибудь чужое.

Учит — скепсис, а оптимизм воспитывает дураков.

Воспитывают нас как мыслящие машинки и — не на фактах, а для искажения фактов. На понятиях, но не на логике, а на мистике понятий и против логики фактов.

Пустые люди делают погоду. Именно потому, что пустые, они с необыкновенной быстротой вмещают в себя всё новое: идеи, программы, слухи, анекдоты, сплетни. Если потребуется, они завтра будут оспаривать радости и печали, которые утверждают сегодня…

Странностями обзаводятся люди пустые, ничтожные, для того, чтоб их заметили, подали им милостину внимания.

Смерть никаких обязанностей не налагает — живи, как хочешь! А жизнь — дама строгая: не угодно ли вам, сукины дети, подумать, как вы живёте?.

Огромная толпа манифестантов густо текла по Невскому к Зимнему дворцу, чтоб выразить своё доверие царю и своё восхищение равнодушием его мужества, с которым он так щедро, на протяжении всего царствования, тратил кровь своих подданных.

Практика судебного оратора достаточно хорошо научила Клима Ивановича Самгина обходить опасные места, удаляясь от них в сторону. Он был достаточно начитан для того, чтоб легко наполнять любой термин именно тем содержанием, которого требует день и минута. И, наконец, он твёрдо знал, что люди всегда безграмотнее тех мыслей и фраз, которыми они оперируют, — он знал это потому, что весьма часто сам чувствовал себя таким.

«Человек рождается на страдание, как искра, чтоб устремляться вверх» — но я предпочитаю погибать с Наполеоном, который хотел быть императором всей Европы, а не с безграмотным Емелькой Пугачёвым.

Власть идей, очевидно, кончилась, настала очередь возмущённых чувств…

Дрянцо, временно исполняющее должность людей.
В контексте:

— Грабить — умеют, да! Только этим уменьем они и возвышаются над туземцами. А жадность у них коротенькая, мелкая — глупая и даже как-то — бесцельна. В конце концов кулачки эти — люди ни к чему, дрянцо, временно исполняющее должность людей.

Обилие неудачников — характерно для русской интеллигенции. Она всегда смотрела на себя как на средств��, никто не учил её быть самоцелью, смотреть на себя как на ценнейшее явление мира.

Боюсь перегрузить книгу анекдотом, который суть кирпич русской истории, и афоризмом, в коем сосредоточена наша мудрость.

Самгин — не герой, а «невольник жизни».

 Я думаю, судить о Самгине ещё рано, он ведь только «начат». Во всяком случае, он не будет «тов. министра в кабинете Керенского», — сила его честолюбия даже и для этого недостаточна. Он, на мой взгляд, один из тех контрреволюционеров по натуре, которые, однако, помогали делать революцию до 906 года; этот год успокоил их; лет десять они отдыхали, находясь в состоянии «более или менее устойчивого равновесия», затем приняли «более или менее активное участие в спасении России от революции» и на этом погибли…

Тяга к женщине? В людях слабой воли, но самовлюблённых, эта тяга очень сильна. Для них женщина необходима как зеркало и как удобство, и ещё кое-как.

 «Самгина» начну печатать с января в «Новом мире», кажется растянул я его вёрст на шестнадцать. Нет, я не для больших книг. Плохой архитектор.

 Мне кажется, что женщина должна отправляться к свободе от этой точки, от сознания мировой своей роли. Кое-что «от меня» говорит Макаров в книге «Жизнь Самгина», стр. 339—41, т. 1-й.

 Что же касается до описания Вами меня в сумасшедшем романе, то — покорнейше благодарю! А читать его буду, когда он кончится. Я тоже предполагаю коснуться Вас моим талантливым пером в 13-м томе знаменитого романа «Клим Самгин и К^o. Депо афоризмов и Максимов».

 Над «Самгиным» — работаю. Между нами — это очень трудное дело, давит материал. Гейзеры материала!

 Дорогой мой друг, посылаю Вам «Самгина», это — всё, что издано, остальное, листов десять, не решаюсь печатать… Отнюдь не рисуясь перед Вами, скажу совершенно искренно, что бесконечная эта история попыток человека освободить себя от насилий действительности, не изменяя её иначе, как словами, — история эта написана мною крайне тяжело, скучно и вообще — плохо. Но, кажется, у меня уже не хватит времени исправить её, сделать лучше, старость плохая подруга в работе…

Очень метко Ваше суждение о Самгине как человеке, которого убедили, что он не то, каков есть. Сначала его убедили в этом, затем он сам начла убеждать себя в своей исключительности и вот, начиная с 906 г. до сего дня, когда я наблюдаю неприличную драму эмигрантов, я вижу этот процесс самообмана, может быть, нужно сказать — самонадувательства.

Я связываю Самгина с некоторыми из героев европейской литературы 19-го века, начиная от Жюльена Сорель, продолжая «Вертером» Гёте, «Сыном века» А. Де-Мюссе, «Учеником» Бурже, героем романа Сенкевича «Без догмата» и прочими. В прошлом году под моей редакцией издано 15 иностранных романов под общим титулом «История молодого человека 19-го столетия». Это издание очень хорошо встречено нашей молодёжью и, конечно, тотчас разошлось, хотя печатали 51 тысячу каждого тома. В этом году редактирую серию биографий. Неисчислимо много нужно издать переводов европейской литературы!

 Эта книга затеяна мною давно, после первой революции 905-6 года, когда интеллигенция, считавшая себя революционной, — она и действительно принимала кое-какое участие в организации первой революции, — в 7 и 8 годах начала круто уходить направо. Тогда появился кадетский сборник «Вехи» и целый ряд других произведений, которые указывали и доказывали, что интеллигенции с рабочим классом и вообще с революцией — не по дороге. У меня явилось желание дать фигуру такого, по моему мнению, типичного интеллигента. Я его знал лично в довольно большом количестве, но, кроме того, я его знал и исторически, литературно, знал его как тип не только нашей страны, но и Франции и Англии. Этот тип индивидуалиста, человека непременно средних интеллектуальных способностей, лишённого каких-либо ярких качеств, проходит в литературе на протяжении всего XIX века. Этот тип был и у нас: человек, член революционного кружка, затем вошёл в буржуазную государственность в качестве её защитника. В конечном счёте наша интеллигенция, прошедшая ряд этапов, пережившая ряд настроений, дала Санина (был такой роман Арцыбашева), где этот самый интеллигент превратился просто в типичного чувственника, для которого мир есть место, где он получает те или иные удовольствия, оплачивая их только тем трудом, который он затрачивает на то, чтобы их получить. Вам, вероятно, не нужно напоминать о том, что интеллигенция, которая живёт в эмиграции за границей, клевещет на Союз Советов, организует заговоры и вообще занимается подлостями, — эта интеллигенция в большинстве состоит из Самгиных.

Многие из людей, которые сейчас клевещут на нас самым циничным образом, были людьми, которых не я один считал весьма почтенными.

По этому поводу можно сказать, что и среди большевиков были люди, которые ныне являются церковными старостами. Не стоит об этом говорить. Мало ли было людей, которые круто повернулись и для которых социальная революция органические неприемлема! Они себя считали надклассовой группой. Это оказалось неверным, потому что как только случилось то, что случилось, они немедленно обернулись спиной к одному классу, лицом к другому.

Что же ещё сказать? Мне хотелось изобразить в лице Самгина такого интеллигента средней стоимости, который проходит сквозь целый ряд настроений, ища для себя наиболее независимого места в жизни, где бы ему было удобно и материально и внутренне. Он устроится потом в качестве одного из героев Союза земств и городов, во время войны наденет на себя форму, потом будет ездить на фронт и уговаривать солдат наступать. А кончит жизнь свою где-нибудь за границей в качестве сотрудника, а может быть, репортёра одной из существующих газет. Может быть, он кончит иначе.