Иудейская война (Иосиф Флавий; Черток)/Книга четвёртая

1. Галилеяне, которые и после взятия Иотапаты продолжали борьбу с римлянами, смирились после победы над иудеями в Тарихее. Римляне заняли все крепости и города, за исключением Гисхалы и гарнизона на горе Итавирионе^[1]. К последним примкнула также Гамала  — город, ле­жавший против Тарихеи, по ту сторону озера и составлявший вместе с Соганой и Селевкией (II, 20, 6) границу владений Агриппы. Гамала и Согана принадлежали к Гавлану (первая  — к нижней его части, а последняя  — к верхней, называемой собственным Гавланом), Селевкия же была расположена на берегу Самахонитского озера^[2]. Это озеро имеет 30 стадий ширины и 60 длины; его топи простираются до чрезвычайно живописной местно­сти Дафны, водяные источники которой питают так называемый малый Иордан и вместе с ним, ниже храма Золотого быка, впадают в большой. Согану и Селевкию. Агриппа в начале восстания привел на свою сторону, Гамала же не сдавалась, так как она еще больше, чем Иота­пата, могла надеяться на свое защищенное от природы местоположение. Крутой хребет отделяется от высокой горы и по самой средине образует горб. Последний своей возвышенной частью вытягивается немного в длину и спадает спереди так ��е круто, как и сзади, так что все в целом изображает из себя вид верблюда, от которого мест­ность эта и получила свое название^[3], хотя в произношении туземцев не слышится в точности его происхождение. С боков и спереди мест­ность окружена недоступными пропастями, только сзади недоступность уменьшается, так как с этой стороны Гамала соединена с горой. Жи­тели, однако, прокопав здесь поперечный ров, постарались и с этой стороны отрезать город и сделать его недоступным. Дома, построенные на отвесном боковом склоне холма, лепились и громоздились друг к другу, так что казалось, что город висит в воздухе и вследствие своей покатости готов каждую минуту обрушиться; его наклон был к югу. Такой же точно холм на юге достигает неимоверной высоты и, служа городу как бы крепостью, оканчивается крутым неогороженным никакой стеной обрывом, ниспадающим в глубокую пропасть. Внутри стен, на самой окраине города, находится водяной источник.

2. Таким образом сама природа сделала город почти неприступным. Но Иосиф укрепил его еще больше подземными ходами и окопами. Жители тверже уповали на местоположение города, чем иотапатцы, и хотя они считали в своей среде гораздо меньше бойцов, они все-таки, пола­гаясь всецело на защищенность местности, никого больше к себе не при­нимали. Город, впрочем, вследствие его укреплений, был полон беглецов. Благодаря всему этому, он и прежде мог держаться семь месяцев против осадного войска Агриппы.

3. Веспасиан выступил из Аммауса, где стоял лагерем на виду Ти­вериады (слово Аммаус^[4] означает теплые купанья, по находящимся здесь теплым целебным источникам), и двинулся к Гамале. Положение города не давало возможности атаковать его со всех сторон, но на тех местах, где было возможно, Веспасиан расставил посты и приказал также за­нять гору, господствовавшую над городом. После того, как легионы обычным образом построили лагерь на этой горе, он начал возводить насыпь на задней ее стороне, точно также и на востоке, где на самом высшем пункте города находилась башня, против которой расположились лагерем пятый и десятый легионы. Пятый легион действовал отсюда на центр города, между тем как десятый сравнивал окопы и природные углубления. Царь Агриппа, приблизившись в это время к стене с намерением завязать переговоры со стоявшими на ней людьми относительно передачи города, был ранен в правый локоть камнем, брошенным в него пращником. Его свита сейчас же приняла его в свою среду. Негодование по поводу происшествия с царем, а также страх за самих себя сделали римлян еще более настойчивыми в осаде: они по­лагали, что люди, которые так ожесточены против соотечественника и доброжелательного советника, перейдут всякие пределы жестокости по отношению к чужим и врагам.

4. Когда насыпи, благодаря обилию рук и опытности римлян в подобных работах, были окончены, они перевезли туда свои машины. Харес и Иосиф, самые могущественные в городе, выстроили в порядок своих вооруженных. Последние не проявляли особенной твердости духа ввиду того, что, не будучи снабжены в достаточной мере ни водой, ни другими жизненными припасами, не надеялись выдержать продолжи­тельную осаду; однако, предводители внушили им мужество и повели их к стене. И действительно, долгое время они отбивали назад сол­дат, устанавливавших машины, но, обданные стрельбой катапульт и баллист (III, 7, 9), должны были все-таки отступить назад в город. Римляне в трех местах установили тараны и проломали стену. Чрез образовавшиеся бреши, под оглушительные звуки труб, бряцание ору­жия и воинские клики они вторглись в город и вступили в ру­копашный бой с находившимися внутри него. Иудеи выдержали первый натиск римлян, остановили их дальнейшее наступательной движение и храбро отбили их назад; но теснимые более многочисленным войском, нападавшим на них со всех сторон, они отступили в выше лежав­шую часть города. Так как враги напирали и туда, они обернулись, бросились на них и стеснили их всех против крутого обрыва, где римляне, приведенные в узкой неудобной местности в замешательство, были перебиты. Не будучи в состоянии сопротивляться против нападавших на них сверху и не находя выхода, так как они были теснимы еще своими собственными людьми, стремившимися все вперед, они взлезли на крыши неприятельских домов, которые были очень низки, но последние долго не могли выдержать тяжести солдат и мгновен­но рухнули. Каждый обвалившийся дом опрокидывал многих стояв­ших внизу, а эти последние развалили других, стоявших еще ни­же^[5]. Это стоило жизни множеству римлян; ибо в своей беспомощности они вскакивали на крыши даже тогда, когда видели их уже обрушиваю­щимися. Таким образом многие были похоронены под развалинами, многие изувечены в бегстве, большинство, однако, погибло в уду­шливой пыли. Гамаляне видели в этом Божью помощь и, не взирая на собственный урон, с еще большей настойчивостью напирали на римлян, искавших убежища на крышах, и с верху расстреливали тех, которые падали, сбиваясь на крутых улицах. Развалившиеся дома доставили им кучи камней, а оружие — убитые враги: у павших они сры­вали мечи и обращали их против других, боровшихся еще со смертью. Многие, которым грозила опасность упасть вместе с крышами, бросались с них и таким образом сами убивали себя. Даже бежавшим не было так легко спасаться: не зная выходов и кружась в пыльной мгле, они не узнавала своих, сталкивались между собою и резали друг друга.

5. Кто только отыскивал выход, тот спешил прочь из города. Веспасиан все время оставался при своем поражаемом войске. Сердце его дрогнуло при виде как город обрушился над его солдатами; не думая о личной безопасности, сам того не замечая, он протеснился чуть ли не до самой возвышенной части города, где среди величайшей опасности очутился один лишь с очень немногими; при нем не было даже сына его, Тита, находившегося тогда в командировке у Муциана в Сирии. Считая обратное возвращение ни безопасным, ни достойным для себя, он, собрав все свое мужество и вспомнив о пережитых им от самой молодости опасностях, точно охваченный божественным вдохновением, приказал сопровождавшим его сомкнуться телом и оружием в одну массу^[6]. Таким образом он оборонялся против устремившихся сверху масс неприятеля и, не страшась ни численности его, ни его стрел, держался до тех пор, пока враг, усмотрев в его мужестве нечто сверхъестественное, умерил нападение. Как только натиск сделался слабее, он шаг за шагом сам отступал, не показывая, однако, тыла, и так вышел за стену города. Множество римлян пало в этой битве, между ними также декурион Эбуций  — человек, который не только в том сражении, где он погиб, но и прежде, при каждом случае, выказывал себя истым героем и наносил иудеям много вреда. Центурион, по имени Галл, во время свалки был оцеплен вместе с десятью солдатами; но ему удалось скрыться в какой-то дом. Ночью он услышал, как обитатели этого дома говорили за ужином о том, что жители намерены предпринять в свою защиту против римлян (он с его людьми были по происхождению сирийцы), тогда он бросился на них, убил всех и спасся вместе с солдатами к римлянам.

6. Веспасиан был очень удручен понесенными армией потерями: такое несчастие ее еще нигде не постигало. Последняя же в особенности сгорала от стыда при воспоминании о том, что оставила полководца одного в опасности. Веспасиан поэтому старался утешить ее, но ни единым словом не упомянул о своей собственной особе, не проронил даже ни малейшего упрека и только сказал: «Общие несчастия нужно перенести стойко и не забывать, что по природе войны, никакая победа не дается без крово­пролития. Изменчивая фортуна витает всегда над воюющими, переходя то на одну, то на другую сторону. Естественно поэтому, что они, истре­бившие тысячи иудеев, должны были и сами принести року маленькую жертву. Но подобно тому, как недостойно чересчур зазнаваться в счастье, точно также малодушно совершенно опускать руки в несчастии. Ибо быстра перемена судьбы, а потому здравомыслящий человек должен сохранять присутствие духа в неудачах и бодро стремиться к возвра­щению себе потерянного. То, что совершилось на наших глазах, — продолжал он, — произошло не вследствие нашей слабости и не вследствие храбрости иудеев, а только позиция была выгодна для них и убийственна для нас. В этом отношении единственно в чем вас можно упрек­нуть, так это в том, что вы увлеклись безумным порывом. Ибо после того, как враги отступили на возвышения, вы должны были оста­новиться, а не подвергать себя опасностям, угрожавшим сверху; вы должны были занять нижний город, а затем постепенно вызывать бежавших на верх на верный и правильный бой. Вы же в своем горячем стремлении к победе забыли совершенно о собственной безопасности. Но необдуманность в битвах и бешеная горячка не в обычае римлян, а присущи варварам и составляют также главную особенность иудеев; мы же выигрываем сражения своей опытностью и дисциплиной. Мы должны поэтому возвратиться к свойственной нам храбрости и постигшее нас незаслуженное поражение должно вызвать в вас скорее чувство досады, чем упадок духа. Самого верного утешения пусть все-таки каждый ищет в своей собственной руке — тогда вы отомстите за павших и на­кажете их убийц. Что касается меня, то я останусь тем же, каким был прежде: в каждом бою с недругом я вам буду предшествовать и оставлять поле сражения последним».

7. Такими словами он воодушевил свое войско. Радость гамалян по случаю неожиданной победы была непродолжительна. Вскоре они сооб­разили, что теперь потеряна всякая возможность мирного соглашения, а надежды на спасение не было никакой, ибо давно уже начали истощаться съестные припасы. Это отняло у них все мужество и лишило их всякой надежды. Однако, они делали еще все возможное для сво­его спасения; храбрейшие заняли стенные бреши, а остальные охраняли уцелевшие еще части стены. Но когда римляне возвысили свои валы и сделали вторую попытку штурма, очень многие бежали из города частью чрез непроходимые ущелья, где не были расставлены караулы, частью по подземным ходам. Те же, которые страшась плена остались, терзались голодом, так как съестные, припасы для одних только бойцов приходилось собирать отовсюду.

8. И в этом столь тяжком положении они все-таки оставались твердыми. Веспасиан меж тем, как побочное дело, предпринял поход против гарнизона на горе Итавирионе лежащей посредине между Большой равниной и Скифополем. Она подымается на высоту 30 стадий и едва досягаема с северной стороны; на ее вершине расстилается рав­нина на 26 стадий, вся заключенная укреплениями. Объемистую обводную стену Иосиф построил в 40 дней, в течение которых ему все необ­ходимое, а также вода, доставлялось снизу, так как наверху нет иной воды, кроме дождевой. Так как здесь сосредоточилась огромная толпа иудеев, то Веспасиан послал против них Плацида с 600 всадников. Подняться на гору ему было невозможно. Ввиду этого он манил их к себе вниз обещанием мира и прощения. Они действительно пришли, но с тем, чтобы и ему подставить ловушку. Плацид только потому и завязал с ними мирные переговоры, чтобы завладеть ими в открытом поле, а они делали вид, что предаются добровольно  — тоже с целью неожиданно напасть на него. Победила, однако, хитрость Пладида. Как только иудеи пустили в дело оружие, он для вида обратился в бегство и увлек за собою преследующих далеко в поле; здесь же он обратил на них всадников, большую часть уничтожил, а остальной массе отрезал путь на гору. Они покинули Итавирион и бежали в Иерусалим. Собственно же население горы, страдавшее уже от недостатка воды, предало себя вместе с горой в руки Плацида.

9. Из Гамалы между тем смельчаки успели тайно бежать, а слабые были заморены голодом. Боевая же часть жителей выдерживала осаду до 22-го числа месяца Иперберетая^[7], когда три солдата пятнадцатого легиона перед началом рассвета подкрались в самую высшую башню, стоявшую насупротив их лагеря, и тихо подкопали ее, между тем как находив­шаяся на ней стража не заметила ни их приближения (так как это случилось ночью), ни их присутствия внутри башни. Солдаты бесшумно сдвинули с места пять громаднейших камней и быстро отскочили прочь, после чего башня с грохотом рухнула; вместе с нею свалились и стражи. Находившиеся на других постах караулы бежали в смятении. Многих, которые пытались пробиваться, уничтожили римляне; в их числе пал от выстрела Иосиф (§ 4) в ту минуту, когда он хотел проскочить чрез брешь в стене. Среди жителей города, переполошенных гулом, про­изошли смятение и паника, как будто все вражеское войско уже вторгнулось. Харес (§ 4), лежавший как раз больным, тогда же испустил дух: страх в значительной доле способствовал смертельному исходу его болезни. Римляне, впрочем, проученные своим прежним поражением, вступили в город только 23-го названного месяца.

10. Возвратившийся в это время Тит, раздраженный ударом, понесенным римлянами в его отсутствии, во главе 200 отборных всадников и части пехоты, соблюдая полнейшую тишину, вступил в город. Караульщики, впрочем, заметили его приближение и с криком броси­лись к оружию; вскоре его вторжение сделалось известным внутри го­рода; одни тогда схватили своих детей и потащили их вместе с же­нами с воплем и воем в крепость; другие стали против Тита, но один за другим падали пред ним. Те, которым не удалось спастись на высоту крепости, очутились, в своем безвыходном положении, лицом к лицу с римлянами. Со всех сторон раздавались стоны убиваемых; кровь лилась ручьями по спускам города. Против бежавших в крепость Веспасиан между тем повел все войско. Вершина, обрамленная кругом скалами и едва доступная, подымавшаяся на ужасную высоту и окруженная пропастями, кишела людьми. Иудеи оттуда убивали тех, которые хотели взлезать наверх, других они пора­жала стрелами и камнями, между тем как их самих, вследствие высокой позиции, занятой ими, стрелы не достигали. Но вдруг, как бы по Божественному велению, на их гибель поднялся противный им ветер, подымавший против них стрелы римлян и уклонявший от цели их собственные стрелы, давая последним косое направление. Гонимые этой бурей, они не могли устоять на лишенном всякой опоры краю обрыва и не могли также уследить за взбиравшимися вверх врагами. Таким образом римляне взлезли и окружили их прежде, чем они успели ока­зать сопротивление или просить о пощаде. Воспоминание о павших при первом штурме усилило ярость римлян против всех. Многие в от­чаянии, обняв своих жен и детей, бросались с ними в бездонную пропасть, зиявшую под крепостью. Ожесточение римлян далеко еще усту­пало изуверству пленников против самих себя: римляне уничто­жили 4000, между тем как в лощине найдено свыше 6000, которые сами бросились туда. Никто не остался в живых, кроме двух женщин. Это были дочери сестры Филиппа, сына превосходного военачальника царя Агриппы, по имени Иакима (II, 17, 4, 20, 1). Они спаслись тем, что скрылись от ярости римлян, ибо последние не щадили даже грудных детей: многих таких младенцев они хватали и швыряли с высоты крепости вниз. Так пала Гамала в 23-й день месяца Иперберетая^[8]; начало ее восстания совпало с 24-м днем месяца Горпиая^[9].

1. Один только городок в Галилее остался непокоренным — это была Гисхала (II, 21, 1). Население ее, хотя было мирно настроено, так как оно большею частью состояло из земледельцев, все помыслы которых сосредоточивались постоянно на урожае, — но к его несчастью, в среде жителей свила себе гнездо не незначительная шайка разбойников и эта шайка заразила своим образом мыслей также и часть граждан. Человек, который подстрекал их к отпадению и сплачивал в одну силу, был Иоанн, сын некоего Леви — обманщик, человек чрезвычайно коварного нрава, носившийся всегда с обширными планами и умевший ловко их осуществлять; ко всему этому он был склонен к войне, так как он на этом пути, как известно было, надеялся достигнуть власти. Под его командой стояли бунтовщики в Гисхале, присутствие которых было случайной причиной того, что граждане, которые готовы были вступать в переговоры относительно сдачи города, теперь в боевой готовности ожидали прибытия римлян. Веспасиан послал против них Тита с 1000 всадников. Десятый легион он перевел в Скифополь, а с остальными двумя легионами он сам возвратился в Кесарею для того, чтобы доставить им отдых после тягостей походов и, пользуясь обильными запасами этого города, подкрепить своих солдат телесно и духовно для предстоявших им еще битв. Ибо он хорошо сознавал, что еще не мало трудов ждет его под Иерусалимом — этой царской резиденцией, главным городом всей нации и сборным центром для всех бежавших из предыдущих сражений. Мощный своей природой и укрепленный еще искусственными сооружениями, Иерусалим внушал ему не мало забот. Независимо от укреплений города, он считал и его обитателей, по их непреклонной твердости и храбрости, труднопобедимыми. Ввиду этого он приготовлял своих солдат, как атлетов, к бою.

2. Титу после прибытия его с конным отрядом в Гисхалу было бы легче всего взять ее внезапным нападением. Но зная, что при взятии города с боя, солдаты уничтожают всю массу народа; будучи сам насыщен уже резней и жалея население, которое все поголовно, невинные вместе с виновными, было бы истреблено, он предпочел склонить город к добровольной сдаче. Так как стена вся была покрыта людьми, принадлежавшими большей частью к отчаянной толпе мятежников, то он обратился к ним со следующими словами: «Он удивляется, что им придает духа одним поднять оружие против римлян после того, как пала вся Галилея; они же видели, что города более сильные были раз­рушены одним ударом, между тем как все те города, которые от­давали себя на милость римлян, наслаждаются теперь своим покоем и безопасностью. Это он и им предлагает теперь и да будет прощена и предана забвению их самонадеянность. Простительна еще их надежда на свободу, но не настойчивое стремление к несбыточному. Если они не примут его дружеского совета и милостивого предложения, тогда они узнают, как беспощадно римское оружие и увидят сейчас, что поко­рение таких стен для римских осадных машин составляет только детскую игру. Если же они опираются на эти стены, то доказывают этим только то, что они одни из всех галилеян при своей беспомощности наказаны еще самоуверенностью».

3. Жители не только не имели возможности дать на это какой-либо ответ, но ни один из них не мог даже взойти на стену, ибо по­следняя была вся занята разбойниками, а у ворот стояли стражи для того, чтобы никто не вышел для переговоров или не привел в город всадников. Один Иоанн ответил: «Он лично согласен на это предложение и добрыми ли словами или силой заставить также и других принять его. Но этот день (это было как раз в субботу) он, по закону иудеев, должен праздновать и ведение мирных переговоров ему возбранено все равно, как ведение войны. Римлянам также хорошо известно, что в каждый седьмой день недели иудеи не имеют права заниматься никакими делами. Заставить переступить такой запрет было бы таким же тяжелым грехом, как дать себя принудить к этому. Но эта отсрочка не может Титу принести никакого вреда, ибо что можно предпринять в течение одной ночи, кроме разве бегства, а этому Тит может воспрепятствовать, установив охрану над городом. Для них чрезвычайно важно не нарушать ни одного установления из отеческих законов; ему же, дарующему им, сверх ожидания, мир, подобает также уважать законы тех, которых он хочет спасти». Так он говорил только с целью обмануть Тита; ему не так была дорога суббота, как его собственное спасение. Он боялся именно, что после взятия города его все покинут, между тем как ночью он мог надеяться спастись бегством. По Промыслу Божию, решившему сохранить Иоанна на гибель Иерусалима, Тит не только удовлетворил его коварную просьбу об отсрочке, но и отодвинул свой лагерь далеко от города, более к Кидессе. Это — укреп­ленный городок на тирской границе, находившийся в постоянной вражде и неприязни с галилеянами. Он был густо населен и имел укрепле­ния, на которые мог опираться в своих распрях с туземцами.

4. Ночью, когда римские караулы снялись с своих постов и удалились, Иоанн, улучив удобный момент, поднялся не только с преданными ему вооруженными воинами, но и с целой толпой неспособных к бою людей и их семействами и вместе с ними бежал по направлению к Иерусалиму. Только 20 стадий мог он, тре­пеща сам за свою жизнь и свободу, таскать за собою толпу женщин и детей; в дальнейшем же своем торопливом бегстве он их покинул. Ужасен был вопль брошенных на произвол судьбы: чем больше они удалялись от своих близких, и родных, тем ближе казался им враг. Они уже начали представлять себе чуть ли не за спиною тех, которые возьмут их в плен, и в паническом страхе оглядывались назад при каждом шуме, произведенном их собственным бегством, как будто неприятель их уже настиг. Многие сбились с пути и за­вязли в непроходимых местностях, а многие, спеша обогнать друг друга, были растоптаны на дороге. Женщины и дети погибли самым жалким образом. Иные имели еще настолько сил, чтобы звать к себе своих мужей и родственников и трогательно умоляли их подож­дать их. Но еще неумолимее звучал приказ Иоанна, чтоб они спа­сали самих себя и бежали бы туда, откуда они будут в состоянии мстить римлянам и за покинутых, если последние будут ими похищены. Таким образом рассеялась толпа беглецов, смотря по той прыткости и ловкости, какою каждый из них обладал.

5. На следующий день под стенами Гисхалы появился Тит для окончания переговоров. Жители открыли ворота, вышли ему навстречу со своими семействами и приветствовали его как благодетеля и освобо­дителя города от его притеснителей. Тут же они доложили ему о бег­стве Иоанна и просили его их самих пощадить, а по вступлении в город наказать оставшихся еще в нем сторонников мятежа. Не согла­шаясь сейчас на просьбы народа, Тит немедленно отрядил отделение всадников для преследования Иоанна. Его самого они не догнали, так как он уже достиг Иерусалима, но из людей, бежавших вместе с ним, они убили около 6000, а около 3000 женщин и детей они оце­пили и погнали назад. Тит хотя был раздражен тем, что сейчас же не мог наказать Иоанна за его обман, но за эту неудавшуюся месть он нашел достаточное удовлетворение в массе пленных и убитых и с громким ликованием вступил в город. Солдатам он приказал по военному обычаю разрушить часть стены. Нарушителей покоя в го­роде он старался обезвредить больше угрозами, чем наказаниями, ибо он опасался, что, при выделении виновных из массы населения, многие из личной ненависти и вражды могут выдавать и невинных; а потому он счел за лучшее держать виновных в постоянном страхе, чем вместе с ними погубить хотя бы одного невинного. Первые, надеялся он, из страха пред наказанием и из благодарности за помилование, быть может, сами постараются загладить свою вину, между тем как казнь невинных ничем нельзя будет поправить. Для того, однако, чтобы обеспечить за собою город, он оставил здесь гарнизон, посредством которого надеялся отрезвить беспокойные головы и ободрить приверженцев мира. Этим закончено было подчинение всей Галилеи, стоившее римлянам много пота.

1. При вступлении Иоанна в Иерусалим весь народ устремился навстречу, и вокруг каждого сопровождавшего его беглеца собрались большие толпы, которые осведомлялись о несчастных событиях, происшедших в провинции. Уже одно их хриплое и отрывистое дыхание обнаруживало их жалкое положение. При всем этом у них еще хватало духа хвастать и утверждать, что они не бежали от римлян, а пришли только для того, чтобы бороться против них с более сильной позиции; да и было бы нера­зумно и бездельно рисковать жизнью за Гисхалу и подобные ничтожные го­родки, вместо того, чтобы сберегать силы и оружие для столицы. Далее они рассказали о взятии Гисхалы, причем для многих стало ясно, что их разукрашенное, так называемое отступление было не что иное, как бег­ство. Когда же, наконец, сделалась известной участь пленных, весь народ приуныл, ибо он видел в этом предзнаменование своей соб­ственной гибели. Иоанн, однако, не дал чересчур обескуражить себя судьбой брошенных им в пути; обращаясь ко всякому отдельно он ста­рался возбуждать в них надежды и ободрять их к войне, превознося их силы и средства и низводя на степень ничтожества силы римлян. Издеваясь над простотой и неведением людей, он говорил: «римляне, которые уже под деревнями Галилеи так много потерпели и разбивали свои военные машины, никогда не будут в состоянии перешагнуть чрез стены Иерусалима, если даже они вооружатся крыльями».

2. Такими речами он вскружил головы значительной части моло­дежи и вдохновил ее на войну; но люди рассудительные и более солидного возраста все без исключения предвидели грядущее и оплакивали город, как будто он уже пал. Таким образом среди жителей возник раскол. Но еще раньше, чем вспыхнуло междоусобие в Иерусалиме, было уже раздвоено население провинции. Произошло это — когда после при­бытия Тита из Гисхалы в Кесарею Веспасиан выступил оттуда против Иамнии (I, 2, 2) и Азота (I, 7, 7), покорил их обоих, оставил там гарнизоны и с большой толпой сдавшихся ему жителей возвра­тился назад. Тогда в каждом городе начались волнения и междоусо­бицы. Едва только эти люди вздохнули свободно от ига римлян, как они уже подымали оружие друг против друга. Жаждавшие войны вели ожесточенную борьбу с друзьями мира. В первое время борьба возгоралась между семействами еще раньше жившими не в ладу между собою; но вскоре распадались и дружественные между собою фамилии; каждый присоединялся к своим единомышленникам и в короткое время они огромными партиями стояли друг против друга. Междоусобицы таким образом везде были в полном разгаре. Но партия, приверженная к восстанию и войне, состоя из молодых и смелых людей, одер­живала верх над старшими и рассудительными. Вначале только единичные личности из местных жителей принимались за разбойничье дело, но мало-помалу они собирались в шайки и грабили деревенских жителей, нисколько не уступая в жестокости и противозакониях врагам-римлянам, так что пострадавшим от них римское ярмо казалось уже более сносным.

3. Гарнизоны, расположенные в городах, частью из злобы за перенесенные ими невзгоды, частью из ненависти к иудеям, не ока­зывали преследуемым никакой поддержки или ограничивались самой не­значительной помощью. Таким образом начальники рассеянных по­всюду разбойников, насытившись грабежами в провинции и сплотившись в одну разрушительную шайку, незаметно вторгались в Иерусалим, лишенный тогда верховного объединяющего руководителя и принимавший по древнему обычаю всех единоплеменников без всяких мер предо­сторожности, тем более, что всякий смотрел на этих пришельцев, как на людей приходящих с добрым намерением оказыват�� помощь. Но и независимо от мятежа они впоследствии еще больше усугубляли бедственное положение города; ибо, благодаря нахлынувшей бесполезной и праздной массе, съестные припасы, которых быть может хватило бы для воинов, были скоро съедены, а это прибавило к войне еще голод и междоусобие.

4. Другие разбойничьи шайки, прибывшие в город, соединялись с худшими элементами, находившимися уже в нем, и сообща совершали самые гнусные насилия. Испробовав свои силы на кражах и грабежах, они скоро перешли к убийствам; убивали же они не ночью или тайно и не простых людей, а открыто среди белого дня и начали с высокопоставленных. Первого они схватили в плен и заключили в тюрьму Антипа — человека царского происхождения, одного из могущественнейших в городе, которому даже доверялась государственная казна; за ним Леви, также знатного мужа, и Софу, сына Рагуела — оба они также были царской крови; а затем — всех вообще, пользовавшихся высоким положением в стране. Страшная паника охватила весь народ, и, точно город был уже завоеван неприятелем, каждый думал только о собственной безопасности.

5. Одно только пленение названных людей было для них недоста­точно. С другой стороны, они считали не безопасным долгое содержание в заключении столь важных людей, так как далеко разветвлявшиеся семейства последних были бы конечно в состоянии освободить их; вместе с тем они боялись, что исполненный негодования народ может восстать против их беззаконий. Ввиду этого они порешили извести их совсем и предназначили для этой цели самого услужливого из своей среды палача, некоего Иоанна, называвшегося на отечественном языке «сыном газели»^[10]. Последний отправился в тюрьму с десятью вооруженными, которые помогли ему умертвить пленных. Для оправдания этого ужасного преступления они выдумали неудачный повод, будто «заключенные вели переговоры с римлянами относительно передачи города, а они, убийцы, устранили только изменников народной свободы». Итак, они еще выхваляли свое злодейство, точно они этим облагодетельствовали и спасли город.

6. Приниженность и робость народа рядом с неистовством назван­ной партии усугублялись до того, что последняя присвоила даже себе право избрания первосвященников. Она отвергла привилегии тех фа­милий, из которых по преемственности назначались первосвященники, и выбирала простых людей низкого звания для того, чтобы в них иметь сообщников своих насилие; ибо люди, достигшие высшего достоинства без всяких заслуг, должны были служить послушным орудием в руках тех, которым они обязаны были своим положением. Тех же, которые еще могли препятствовать им, они путем разных интриг и наушничаний восстановили друг против друга и затем воспользовались их взаимными распрями для своих целей. Так, наконец, они, пре­сыщенные преступлениями против людей, обратили свою наглость и против Бога и с оскверненными ногами вторглись в Святая-Святых.

7. Но тогда против них поднялся народ, подстрекаемый на то старейшим из первосвященников, Ананом (II, 20, 3) — в высшей сте­пени умным человеком, который, если бы избежал рук палачей, быть может и спас бы город^[11]. Разбойники же превратили тогда храм Божий в укрепление против грозных волнений народа; святыня служила им исходным пунктом для тирании. К своим злодействам они присовокупили еще издевательство, действовавшее еще чувствительнее, чем первые. Они хотели именно испытать, как далеко простирается страх народа пред ними, и испробовать вместе с тем свои собственные силы — а вот они осмелились избрать первосвященников по жребию в то время, как сан этот, как мы уже заметили, переходит по наследству^[12]. Для оправдания своего дерзкого нововведения они ссылались на какой-то древ­ний обычай и уверяли, что и в былые дни первосвященническое до­стоинство давалось по жребию. В сущности же это было уничтожение бесспорного закона — средство к возвышению их власти, к насиль­ственному захвату высшего достоинства, к чему они собственно и стре­мились.

8. Таким образом они созвали одно из священнических отделений, называемое Элахимом^[13], и выбрали первосвященника по жребию. Случайно жребий выпал на человека, личность которого ярко осветила все безумие их затеи, на некоего Фаннию^[14], сына Самуила из деревни Афты. Он не только не был достоин носить звание первосвященника, но был на столько неразвит, что не имел даже представления о значении первосвященства. Против его воли они потащили его из деревни, на­рядили его, точно на сцене, в чужую маску, одели его в священное облачение и наскоро посвящали его в то, что ему надлежит делать. Для них это гнусное дело было только шуткой и насмешкой, другие же свя­щенники обливались слезами при виде того, как осмеивается закон, и сто­нали над профанацией священных должностей.

9. Такую дерзость народ не мог уже снести, — все поднялось для свержения тирании. Влиятельнейшие мужи, Горион, сын Иосифа, и Симеон, сын Гамалиеля, разжигали народ в собраниях и в речах, обращенных к отдельным личностям, и побуждали их наказать, наконец, губителей свободы и очистить святилище от кровопийц. И самые уважаемые из первосвященников, Иошуа сын Гамалы и Анан сын Анана, открыто в собраниях упрекали народ в бездеятельности и подстрекали его против зелотов (ревнителей). Так именно они себя на­звали, точно они ревностно преследовали хорошие цели, между тем как в действительности они все свое рвение прилагали к дурным делам и в этом отношении превосходили самих себя.

10. Когда народ собрался толпой и все было полно негодования против занятия храма, грабежей и убийств (хотя никто еще не решался сделать шаг к мщению, так как зелоты, по справедливости, счита­лись трудно победимыми), среди собрания поднялся Анан, который, не­сколько раз возведя к храму влажные от слез глаза, сказал: «Лучше бы мне умереть, чем видеть дом Божий полным стольких преступлений, а высокочтимые святые места оскверненными ногами убийц. Но, одетый в первосвященническое облачение и неся благоговейнейшее из священных имен^[15], я охотно живу и не жалею о том, что меня еще не постигла славная смерть, достойная моего преклонного возраста. Т. е. я рад, что я, несмотря на свой преклонный возраст, еще жив, потому что надеюсь, что мне удастся совершить доброе дело и спасти вас и священный город. Конечно, если я останусь один, как в пустыне, тогда я готов один жертвовать Богу свою душу. Ибо на что мне жизнь среди такого народа, который не сознает своих ран, ко­торый потерял способность чувствовать свое горе в то время, когда его уже можно осязать руками. Вас грабят, а вы остаетесь равнодуш­ными, вас бьют и вы молчите, над убитыми даже никто не смеет громко стонать. Какая жестокая тирания! Но зачем я порицаю таранов? Разве они не вскормлены вами же и вашим долготерпением? Не вы ли сами своим молчанием давали первоначальным немногочисленным сборищам разрастаться в целые орды? Не вы ли своей беспечностью позволяли им вооружаться, обратив свое оружие против самих себя, вместо того, чтобы отбить первые их нападения и дать им отпор еще тогда, когда они глумились над своими ближними? Вы сами вашим равнодушием поощряли этих злодеев на разбои. Когда они опусто­шали дома, никто из вас словом не обмолвился, и не удивительно, поэтому, что они также убивали их владельцев! Когда последних воло­чили по всему городу, никто не приходил им на помощь! Когда мучили це­пями выданных вами людей — не хочу сказать сколько и каких — но никем необвиненных и без суда, никто не заступался за обремененных оковами. Последствием всего этого было то, что мы в конце концов увидели их казненными. Мы видели своими глазами, как точно из стада неразумных животных, каждый раз похищается лучшая жертва. Никто не подымал даже голоса, не говорю уже о том, чтобы кто-нибудь шевельнул рукой. Но теперь вы опять будете терпеть? Вы будете терпеть, когда топчут ногами святилище? Если вы сами шаг за шагом про­топтали этим злодеям дорогу к преступлению, то неужели вы еще и теперь не тяготитесь их властью над собою? Ведь они теперь пойдут еще дальше, если только найдут для опустошения что нибудь более великое, чем храм. В их руках находятся уже самое укрепленное место города — разве иначе можно теперь назвать храм? — с которым они обращаются как с какой-нибудь крепостью или гарнизонным пунктом. Если из-за этой крепости угрожает вам такая жестокая тирания, если вы видите ваших врагов над вашими головами, то о чем вы еще думаете, чем вы можете себя успокоить? Вы ждете римлян, чтобы они пришли на помощь вашим святыням? Такое ли положение города и так ли мы уже беспомощны, чтоб враги должны были сжалиться над нами? А сами вы, несчастные, не восстанете? Не отразите направленных против вас ударов? Не сделаете даже того, что животные делают, и не будете мстить тем, которые вас бьют? Не хотите вы воскресить в памяти каждое отдельно совершенное злодеяние, чтобы под свежим впечатлением пережитых мук воодушевиться на месть? Убито таким образом в вас самое благородное и есте­ственнейшее чувство — любовь к свободе. И мы, значит, превратились в рабские натуры и лакейские души, точно мы рабство получила в наследие от наших предков. Но нет, они за свою самостоятельность вели многие и великие войны, они не отступали ни пред мощью Египта, ни пред мидянами, лишь бы только не подчиняться чужой воле! Однако, зачем я вывожу наших предков? Вот настоящая война против римлян, целесообразность и полезность которой я теперь не хочу разбирать, чем она вызвана — разве не желанием свободы? Если же мы не хотим покориться владетелям мира, то должны ли мы терпеть над собою тиранов из нашей же среды? Подчиненность чужеземцам может быть еще объяснена единичным неблагоприятным случаем; но если гнут спину пред худ­шими из своих сограждан, так это трусость и самоотречение. Так как я упомянул здесь о римлянах, то я не хочу скрыть от вас, какая мысль мне пришла при этом в голову: мне кажется, что если бы мы были покорены римлянами, от чего храни нас Бог, нам не приш­лось бы терпеть от них больше, чем от тех. Разве можно удер­жаться от слез при виде того, как в храме, где можно даже ви­деть приношения от самих римлян, соотечественники прячут добычу, доставшуюся им от истребленной ими столичной знати и умерщвления таких людей, которые, если бы победили сами, то пощадили бы их! Сами римляне никогда не переступали чрез порог даже неосвященных мест, не нарушали ни одного из наших священных обычаев, со священным страхом они только издали смотрели на ограду храма; а люди, выросшие в нашей стране, воспитанные на наших законах и но­сящие имя иудеев, рыщут среди Святая-Святых в то время, когда их руки дымятся еще кровью их соотечественников! Должны ли мы бояться войны с внешними врагами, когда они в сравнении с нашими единоплеменниками более человечны? Если называть вещи их настоящими именами, тогда мы найдем, что блюстителями наших законов были именно римляне, между тем как их враги находятся среди нас. Что эти изменники свободы должны быть уничтожены и что никакая кара, какую только возможно придумать, не может служить достаточным возмездием за их гнусные дела — это убеждение, я надеюсь, вы все принесли уже с собой и еще до моей речи вы достаточно были оже­сточены против них теми страданиями, которые вы перенесли. Только иные из вас, быть может, страшатся их многочисленности, смелости и их выгодных позиций. Но так как во всем виновато ваше бездей­ствие, то дальнейшей вашей медлительностью все это еще больше ухуд­шится; ибо с каждым днем их рать увеличивается новыми приливами, каждый день к ним прибывают все новые единомышленники. Их сме­лость поощряется именно тем, что они до сих пор не наталкивались ни на какое препятствие; теперь же, если вы только дадите им время, то они своим преимущественным положением против нас восполь­зуются еще для того, чтобы употребить силу оружия. Но если мы подымимся против них, то, верьте мне, нечистая совесть ввергнет их в страх, сознание вины превратит в ничто преимущество их возвышен­ной позиции. Быть может также поруганное Божество обратит их вы­стрелы против них самих и поразит нечестивцев их собственными стрелами. Покажемся только им — и они погибли! А если даже с этим связана опасность, так вы должны почесть за славу умереть пред свя­щенными воротами и отдать жизнь, если не за жен и детей, то за Бога и Его святилище. Я словом и делом буду предшествовать вам. Все, что вы только придумаете для вашей безопасности, будет предпринято, и вы увидите, что и я сам не буду щадить себя».

11. Этими словами Анан старался возбудить народ против зелотов, хотя он сам не мог скрыть от себя, что последние по своей многочисленности, юношеской силе и твердости, а главным образом сознанием достигнутых успехов трудно победимы. От них можно было ожидать самого отчаянного сопротивления, так как они не могли на­деяться на прощение их преступлений. Тем не менее он решился риск­нуть всем, а не оставить положение дел в таком хаотическом виде. Народ также требовал, чтоб он их повел против тех, на борьбу с которыми он вызывал их, и каждый горел желанием первым бро­ситься в опасность.

12. Между тем как Анан избирал и выстраивал способных к бою, зелоты узнали о готовящемся на них нападении; они имели людей, которые передавали им обо всем происходившем в народе. Исполненные ожесточения, они хлынули из храма, то сомкнутыми рядами, то мелкими партиями и беспощадно уничтожали все, что встречалось им на пути. Быстро собрал Анан народ, который хотя превосходил зелотов в числе, но уступал им в вооружении и стойкости строя. Однако, жажда боя пополняла пробелы в обоих лагерях: находившиеся в городе были исполнены такого ожесточения, которое было сильнее всякого оружия; скры­вавшиеся в храме обладали такой смелостью, которая не страшилась никаких превосходных сил. Первые считали невозможным дальше оставаться в городе, если не избавиться от разбойников; зелоты же пред­видели для себя, в случае своего поражения, жесточайшие кары. Таким образом они, полные ярости, бросились друг на друга, перекидываясь вначале камнями в городе и пред храмом и издали пуская в ход стрелы, но как только часть обратилась в бегство, победители взялись за мечи. Множество пало мертвыми с обеих сторон и многие были ранены. Ра­ненные из среды народа были унесены домой своими родственниками; ра­ненные же зелоты возвращались в храм и своей кровью смачивали свя­щенную землю; можно сказать, что уже одна их кровь была осквернением для святыни. Разбойники хотя при всяком новом столкновении все больше одерживали верх, но и число народных бойцов росло вместе с их ожесточением. Порицая малодушие отступавших, они отрезывали им путь к бегству и гнали всю массу вперед, на врагов. Последние не могли больше устоять против натиска и шаг за шагом пятились назад к храму; вслед за ними туда же вторглись и люди Анана. Ужас охватил зелотов, когда они потеряли первую обводную стену: они бро­сились внутрь и поспешно заперли за собою ворота. Анан не мог ре­шиться штурмовать священные ворота, тем более, что враги метали сверху стрелы; кроме того, он считал грехом, в случае даже победы, ввести в храм народ без предварительного очищения. Ввиду этого он избрал из числа всех по жребию около шести тысяч хорошо вооруженных и расставил их в виде стражи на колоннадах; их места замещали затем другие, так что по очереди все должны были исполнять эту службу; однако многие из сановных лиц освобождались руководите­лями движения от этой обязанности, но зато они должны были вместо себя посылать наемных людей из бедного сословия.

13. Виновником всеобщего несчастья был тот Иоанн, который, как мы рассказали (2, 2, 3, 1), бежал из Гисхалы — опасный интриган, томимый в душе болезненной страстью к деспотической власти и давно уже питавший тайные замыслы против государства. В то время он под маской преданного народу сопровождал повсюду Анана, когда последний совещался днем с начальниками или проверял ночью стражу. Всякие тайны он передавать зелотам, так что малейшее намерение народа, еще прежде чем оно было достаточно обдумано, чрез него уже делалось известным врагам. Чтобы не возбуждать никакого подозрения, он даже был чересчур услужлив к Анану и другим народным представи­телям; но его заискивание имело совершенно обратное действие тому, чего он хотел достигнуть: его пошлая лесть навлекла на него еще большие подозрения, а его присутствие везде, куда его и не приглашали, служило только подтверждением того, что он выдает тайны. Замечено было, что враги посвящались всегда во все народные решения, и никому нельзя было с большей вероятностью приписать это предательство, как именно Иоанну. Устранить же его было не так легко, ибо он был способен на самые мерзкие дела, происходил вообще не из низкого рода и кроме того пользовался покровительством многих, принимавших уча­стие в общественных делах^[16]. Ввиду этого решено было потребовать от него присягу в верности. Иоанн без колебания присягнул быть всегда верным народу, не выдавать врагам никакого решения или дей­ствия народа, а словом и делом содействовать сокрушенно тех, ко­торые взялись за оружие. Анан и его окружающие уверовали в его клятву и, отбросив всякое подозрение, позволяли ему отныне участвовать в их совещаниях. Мало того, они даже избрали его своим послом к зелотам для переговоров о прекращении распри. Ибо они прилагали все старания к тому, чтобы не осквернять храма и не допускать убийства в нем никого из соотечественников.

14. Иоанн же, точно он присягнул в верности зелотам, а не их противникам, пришел к первым, стал среди ним�� и произнес: «Уже не один раз он из-за них подвергал себя опасностям, но не оставлял их в безызвестности насчет того, что задумывала против них партия Анана; ныне же он может погибнуть вместе с ними, если сам Бог не придет им на помощь. Анан не хочет выжидать больше: уговорив народ, он отправил послов к Веспасиану с просьбой придти, как можно скорее, и захватить город в свои руки. На следующий день объявлена жертва очищения для того, чтобы под предлогом богослужения или силой вторгнуться и вступить в битву с ними. А потому он не думает, чтоб они долго еще могли выдержать осаду или противостоять столь превосходным силам». К этому он прибавил еще: «Богу угодно было, чтобы он был прислан в каче­стве посредника для мирных переговоров; но эти переговоры Анан затеял только для того, чтобы напасть на них врасплох. Они должны поэтому для спасения своей жизни или просить пощады у осаждающих, или искать себе помощи извне. Те же, которые в случае поражения надеются еще на милость, те, вероятно, забыли о своих собственных грешках, или быть может они воображают, что за раскаянием виновных непременно должно последовать прощение потерпевших. Но часто преступники при всем своем раскаянии остаются презренными, и жажда мщения оскорбленных, как они только получают власть в свои руки, делается еще сильнее. Во всяком случае им всегда будут угрожать друзья и родственники убитых, точно также и масса народа, которая сильно ожесточена против нарушения законов и ниспровержения легального порядка. Если бы даже одна часть и была склонна к прощению, то она исчезла бы в массе жаждущих мщения».

1) Такой коварной ложью он навел панику на всю толпу. Что именно он подразумевал под помощью извне, он хотя не решался высказывать ясно, но намекал на идумеян. Для того, чтобы разжигать еще вожаков зелотов каждого в отдельности, он представил им ложное описание жестокости Анана и прибавил, что его угрозы, главным образом, на­правлены лично против них. Эти вожаки были Элеазар сын Симона (II, 20, 3), славившийся в особенности своей изобретательностью и уменьем осуществлять задуманное; далее Захария сын Фалека^[17] — оба из рода священников. Последние, услышав об угрожающей их собственной личности опасности, и что, кроме того, партия Анана, чтобы завладеть высшей властью, хочет призвать себе на помощь римлян (и эта ложь была присовокуплена Иоанном), некоторое время находились в нере­шительности насчет того, что им предпринять в столь короткий срок, оставшийся еще в их распоряжении. Они думали, что народ готовится уже к нападению и что близость осуществления этого намерения почти уже отрезала от них всякую внешнюю помощь, ибо еще прежде чем кто-либо из их союзников узнает об их положении, оно может сделаться крайне опасным. Ввиду этого было решено призвать идумеян. Они написали им краткое письмо следующего содержания: «Анан обманывает народ и хочет предать столицу римлянам; они сами, отделившиеся от него во имя спасения свободы, осаждены в храме. Времени для спасения осталось мало. Если идумеяне не поспешат к ним на помощь, тогда они попадут в руки Анана и своих врагов, а город в руки римлян». Подробности о положении дел поручено было послам изложить на словах предводителям идумеян. Посольство со­стояло из двух лиц, опытных в подобных предприятиях, одаренных даром слова и силой убеждения и, что тут было особенно важно, отличавшихся быстротой ног. Зелоты были уверены, что идумеяне скоро склонятся на их предложение, ибо это буйный, необузданный народ, всегда падкий к волнениям и переворотам, народ, которому стоит только сказать несколько слов, чтобы поставить его на воору­женную ногу, который идет на войну точно на торжество. Требовалось только быстрое исполнение возложенного на послов поручения, а послед­ние, оба носившие имя Анании, в этом отношении ничего желать не оставляли. Таким образом они вскоре прибыли к предводителям идумеян.

2. Содержание письма и устные сообщения послов произвели на них потрясающее впечатление: как бешеные они бегали в толпе и проповедовали войну. Еще прежде чем люди узнали в чем дело, они уж были в полном сборе. Все подняли оружие якобы за освобождение сто­лицы и, выстроившись в числе около двадцати тысяч, они появились под стенами Иерусалима, имея во главе четырех предводителей: Иоанна и Иакова, сына Сосы, Симона, сына Кафлы, и Финеаса, сына Клусофа.

3. Отбытие послов осталось скрытым, как от Анана, так и от стражи; но не то было с приходом идумеян. О нем Анан заранее узнал и запер поэтому пред ними ворота, а на стене расставил ка­раульные посты. Однако, он отнюдь не намеревался сейчас же вступить с ними в битву, а хотел прежде, чем прибегнуть к силе оружия, привлечь их на свою сторону добрыми словами. Старейший из первосвященников после Анана, Иошуа^[18], взошел на башню, находившуюся на виду идумеян, и произнес: «Из всех бед, стрясшихся над нашим городом, ничто так необъяснимо, как то, что злым неизвестно откуда каждый раз является помощь. Ведь вы именно хотите оказать поддержку отщепенцам против нас и прилетели сюда с такой готовностью, какую не проявили бы даже в том случае, если б столица призвала вас на помощь против варваров. Если бы хоть ваше войско было похоже на тех людей, которые вас призвали, то я бы еще мог объяснить себе ваше усердие; ибо ничто так быстро не созидает дружбы, как родство характеров. Но ведь если разбирать их по одиночке, то каждый из них окажется тысячу раз заслуживающим смерти; ведь они выродки и позорище всей страны; люди промотавшие свое собственное состояние, исто­щившие свою преступную энергию в деревнях и городах окрестностей и в конце нахлынувшие, как воры, в священный город; разбойники, которые в своей разнузданности покрывают позором даже священную землю, которые без стыда напиваются теперь пьяными в святилище и награбленным у убитых наполняют свои ненасытные утробы. Ваши же ополчения и ваши доспехи имеют такой доблестный вид, точно столица по всеобщему согласию созвала вас в качестве союзников против чужеземцев. Не насмешка ли судьбы, что целая нация связывается с шайкой злодеев? Уже давно представляется мне загадкой: что именно вас так быстро подняло на ноги? Должен же быть какой-нибудь веский повод, который заставил вас поднять оружие за разбойников против родствен­ной вам нации. Мы слышали здесь что-то о римлянах и измене — эти именно слова были только что произнесены некоторыми из вас; заявив­шими с шумом, что они пришли для освобождения столицы. Но такой вымысел нас поражает больше, чем все другие дерзости, проявленные теми гнусными людьми. Конечно, свободолюбивых по природе своей лю­дей, всегда готовых ополчиться из-за нее против внешнего врага, ничем другим нельзя было восстановить против нас, как тем, чтобы нас заклеймить именем предателей столь желанной свободы. Но вы же должны подумать — от кого исходит эта клевета и против кого она направлена; вы должны искать подтверждения в общем положении вещей, а не верить голословному вымыслу. Что могло нас побудить те­перь предаться римлянам, когда от нас всецело зависело или с самого начала не отпадать совсем, или сейчас же после отпадения вновь перейти на их сторону, когда страна кругом нас еще не была опу­стошена. Но теперь, если бы мы и желали, нам было бы трудно поми­риться с римлянами, так как завоевание Галилеи сделало их гордыми, а преклониться пред ними теперь, когда они уже так близки, было бы для нас позором, страшнее смерти. Я, правда, лично предпочел бы мир смерти. Однако, раз война объявлена и находится в полном разгаре, я также охотно предпочитаю славную смерть жизни военноплен­ника. А кто же, говорят, тайно послал к римлянам? Одни ли мы, представители народа, или вместе с нами также и народ по общему решению? Если только мы, — то пусть же нам назовут друзей, которых мы послали, прислужников, способствовавших измене! Был ли кто-нибудь пойман на пути к римлянам или схвачен на возвратном пути? Быть может напали на следы письма? И каким образом мы могли это скрыть от столь многих граждан, с которыми находимся в постоянном общении? Каким образом случилось, что только тем немногим людям, которые вдобавок осаждены и даже не могут выходить из храма в город, сделалось известным то, что тайно происходило внутри страны? И узнали они об этом именно теперь, ��огда их ожидает кара за совершенные ими преступления; раньше же, когда они находились в безопасности, никто из нас не навлекал на себя подозрения в измене. Если же взваливают вину на народ, в таком случае должно было состояться публич­ное совещание, из которого никто не мог быть исключен, тогда до­стоверный слух об этом должен был бы дойти до вас еще гораздо раньше формального донесения. Да и как тогда не избирали бы послов для заключения договора? Если же все было так, то пусть скажут, кто был назначен для этой миссии? Но нет! Все это только уловка людей, борющихся со смертью и стремящихся отвратить от себя наказание. Если только городу суждено пасть от измены, то на это способны только наши клеветники, злодеяниям которых недостает только одного — предатель­ства. Вы же, раз вы уже явились сюда с оружием в руках, должны были бы теперь — и это было бы самое справедливое — оказать поддержку столице и помочь истребить тиранов, уничтоживших право, топтавших закон ногами и носящих свои приговоры на острие меча. Ведь они знатных людей, на которых никто не жаловался, схватили на улице, грубо обращались с ними в темнице и, наконец, не взирая ни на воззвания, ни на моления, казнили. Вы можете, если только вы хотите вступить в наш город не как враги, убедиться собственными гла­зами в том, что я сказал: вы увидите в конец разграбленные дома, жен и детей убитых — в черной траурной одежде, вопли и слезы во всем городе. Ибо нет человека, который не испытывал бы на себе насилий этих безбожников; они в своем безумии зашли так далеко, что свою разбойничью отвагу принесли с собою из деревень в городов не только в самое сердце^[19] всей нации — в Иерусалим, но и отсюда — в самый храм. Последний они превратили теперь в крепость, в место убежища и укрепленный пункт против нас. Место, святопочи­таемое на всем земном шаре, даже иноземцами, обитателями окраин мира, знающими о нем только понаслышке, эти чудовища, здесь же родившиеся, топчут ногами. Но верх их наглости — это то, что они в своем теперешнем отчаянном положении вооружают племена против племен, государства против государств и вызывают нацию на борьбу против собственной же крови. Ввиду этого, как я уже сказал, вам больше всего подобало бы в союзе с нами истребить преступников, наказать их именно за этот обман, за то, что они дерзали призвать в качестве союзников вас, которых они напротив должны были бояться, как мстителей. Если же хотите оказать честь приглашению таких людей, так вам предоставляется, как нашим соплеменникам^[20], сложив оружие войти в город и занять место, лежащее в средине между союзниками и врагами, — место судей. Посудите при этом сами, какое это для них преимущество, если им за признанные столь великие преступления будет предоставлено чрез вас формальное судопроизводство, между тем как они невинным не давали даже слова защиты. Однако, ради вашего появ­ления мы готовы оказать им эту милость. Если же вы не желаете разде­лить наше негодование и отказываетесь также от роли судей, так остается еще третий выход: оставить обе стороны, не вмешиваясь в наши не­счастия и не оставаясь на стороне врагов столицы. Ибо, если вы сильно подозреваете, что кто-нибудь из нас вел переговоры с римля­нами, так вы можете занять проходы, и, если откроется что-либо из того, в чем нас обвиняют, прибыть, осадить город и наказать виновных, которых вы поймаете. Во всяком случае вас, живущих так близко к столице, враги не могут опередить. Если же вам ни одно из этих предложений не приходится по душе и вы ни на что не со­гласитесь, так не удивляйтесь, если мы будем держать ворота запер­тыми до тех пор, пока вы будете стоять под оружием».

4. Так приблизительно говорил Иошуа. Но идумеяне не обращали на это никакого внимания; они только возмущались тем, что их не впускают в город; предводители их также отказывались от сложения оружия, полагая, что они уподобятся военнопленникам, если по требо­ванию других сбросят с себя оружие. Один из предводителей, Симон, сын Кафлы, с трудом успокоив шумевшую толпу, стал на такое место, откуда он мог быть услышанным первосвященниками, и сказал: «Теперь меня больше не удивляет, что поборники свободы осаждены в храме, раз даже некоторые запирают принадлежащую всему народу столицу, и в то время, когда готовятся встречать римлян, для которых, быть может, украсят ворота венками, с идумеянами переговариваются с башен и приглашают их даже сложить оружие, которое они подняли за свободу. С одной стороны, не хотят доверить единоплеменникам охрану города, а в то же время их назначают третейскими судьями в споре; жалуются на некоторых за то, что они казнили без суда и права, а между тем весь народ пятнают позором — запирают пред соотечественниками город, стоящий открытым даже пред чужеземцами для целей богослужения. Правда, мы пришли, чтобы воевать против соотечественников; но мы потому так поспешили, чтобы в вашем несчастье все-таки сохранить вам свободу. Вы столь же были обижены теми, которых вы осаждаете, как убедительны, на мой взгляд, подозрения, собранные вами против них. Затем, держа патриотов в заключении внутри города, запирая ворота пред ближайшим родственным народом и делая нам такое бесчестное предложение, вы говорите еще, что вас тиранизируют, а имя деспотов навязываете тем, которых вы насилуете. Кто потерпит такие лицемерные речи, когда факты говорят как раз о противном? Недостает еще того, чтобы вы гово­рили, что идумеяне выгоняют вас из столицы, между тем как вы им преграждаете доступ к святыням отцов. Единственно в чем действительно можно упрекнуть осажденных в храме, так это в том, что, раз они имели мужество наказывать изменников, которых вы, их соумышленники, называете прекрасными, безупречными людьми, сразу лучше не начали с вас и тем не отрубили голову измене. Но если те были мягкосердечнее, чем должны были быть, мы, идумеяне, будем охранять дом божий, мы станем во главе войны за общую отчизну и одновременно отразим как врагов извне, так равно изменников внутри. Здесь, под этими стенами, мы с оружием в руках останемся до тех пор, пока римлянам не надоест вас ждать, или пока вы сами не отдадитесь делу свободы».

5. Вся толпа идумеян встретила эти слова громкими одобрениями. Иошуа печально отступил назад: он видел, что идумеяне замышляют недоброе и что городу предстоит борьба с двух сторон. Впрочем, и идумеяне чувствовали себя не хорошо: с одной стороны они были сердиты за оскорбительное преграждение им доступа в город, а с другой стороны, считая партию зелотов очень могущественной, но увидев, что последние не оказывают им ни малейшей поддержки, они очутились в большом затрудне­нии и многие уже раскаялись что предприняли поход; однако стыд отступле­ния без всякого результата был сильнее раскаяния, — они остались на месте, под стенами, несмотря на всю затруднительность своего положения, так как ночью поднялась страшная гроза: порывистый ветер с сильнейшим ливнем, беспрерывная молния с оглушительными раскатами грома и ужас наводящий гул дрожавшей земли. Казалось, мировой порядок пришел в смятение на гибель людям, и поневоле приходилось усматривать в этом зловещий признак большого несчастия.

6. Эти явления произвели как на идумеян, так и на горожан одинаковое впечатление: первые думали, что Бог гневается на них за их поход и не оставит безнаказанным их вооруженного нападения на столицу; Анан же и его люди считали уже победу выигранной без битвы, так как Бог сражается за них. Но они оказались плохими пророками: они предсказывали врагам то, что суждено было им самим. Идумеяне стояли тесной толпой, друг друга согревая, и сомкнули щиты над своими головами, чтобы меньше терпеть от ливня. В то же время зелоты, опасавшиеся теперь за судьбу идумеян больше, чем за свою собственную, собрались, чтобы обдумать, не могут ли они оказать им какую-либо помощь. Более горячие головы предлагали силой оружия овла­деть стражей, а тогда — вторгнуться в город и без дальнейших рассуждений открыть ворота союзникам, ибо караулы будут устрашены их непредвиденным появлением и отступят, тем более, что большинство из них не вооружены и неопытны в сражениях; что же касается го­родского населения, то оно загнано непогодой в дома и не так скоро соберется. Если, наконец, дело будет сопряжено с опасностями, то они скорее должны идти на крайности, нежели оставить столь многих людей погибнуть недостойным образом из-за них. Но более осторожные отсовето­вали открытое нападение, так как они видели, что не только усилена на­блюдающая за ними стража, но и городская стена заботливо охраняема из-за идумеян; к тому же они предполагали, что Анан везде на лицо и каждый час обходит караулы. Это действительно так бывало всегда по ночам, но как раз в ту ночь было упущено — не по небрежности Анана, а потому, что он тогда находился уже во власти судьбы, которая решила погубить его и многочисленную стражу. По предопределен��ю же судьбы, когда ночь спустилась и разразилась гроза, стража, находив­шаяся в галерее, была отпущена на покой. Это внушило зелотам мысль пропилить пилами, найденными ими в святилище, засовы ворот, а вой ветра и беспрестанные раскаты грома заглушали произведенный этим шум.

7. После того, как они незаметно пробрались из храма, они по­дошли к стене, где с помощью тех же пил открыли идумеянам ближайшие к ним ворота. Идумеяне подумали вначале, что люди Анана нападают на них и так перепугались, что каждый схватился за свое оружие для обороны; но вскоре они узнали появившихся и вошли в город. Если бы они напали сейчас на город, то, без сомнения, весь народ был бы истреблен ими до единой души: так велико было их остервенение; но они спешили прежде всего освободить зелотов из осады, так как и люди, впустившие их в город, настойчиво просили их не оставлять тех, из-за которых они пришли, и этим не усугублять еще больше их опасное положение; пусть они только овладеют гарнизоном, тогда им уже легко будет двинуться на город, но раз солдаты поднимут тревогу, тогда они уже не в состоянии будут одержать верх над жителями, так как последние, как только узнают в чем дело станут в боевой порядок и преградят им дорогу.

1. Идумеяне согласились и двинулись через город к храму, где зе­лоты с напряженным нетерпением ожидали их прибытия. Когда они взошли, те, ободрившись, выступили также изнутри храма, смешались с идумеянами и вместе напали на стражу. Нескольких передовых караульных они убили; на крик пробудившихся поднялась вся толпа и в ужасе бросилась к оружию, чтобы защищаться. До тех пор, пока они полагали, что имеют дело только с зелотами, они бодро держались, на­деясь одолеть их численным превосходством; но увидев новые толпы, устремившиеся извне, они догадались, что вторгнулись идумеяне, тогда большинство их, потеряв мужество, бросило также и оружие и раз­разилось громким воплем; только весьма немногие из молодых тесно сплотились вместе, мужественно встретили идумеян и долгое время защи­щали толпу стариков. Последние своим криком дали знать о не­счастии жителям города. Но и эти, как только им сделалось известным вторжение идумеян, не посмели придти к ним на помощь, а только ответили им еще более отчаянным плачем, усиливавшимся громким воем женщин, между тем как все караульные находились в опасности. Зелоты же напротив соединяли свои победные клики с при­зывами идумеян, а свирепствовавшая буря сделала этот всеобщий гул еще более потрясающим. Идумеяне не щадили никого: кровожадные по своей натуре, ожесточенные еще тем, что им пришлось перенесть от грозы, они обращали свои мечи против тех, которые их не впустили в город, не делая различия между сопротивлявшимися и молившими о пощаде; многих они пронзили своими мечами в ту минуту, когда ��е на­поминали им об их племенном родстве с ними и просили пощады во имя их общего святилища. Бегство было немыслимо, а на спасение не было надежды: стесненные густыми толпами, они были убиты целыми кучами; загнанные по большей части в такие места, откуда не было выхода, пораженные неприятельскими ударами, они в беспомощности своей сами бросились вниз в город и таким образом добровольно подвергли себя, как мне кажется, еще более ужасной смерти, чем та, от которой они бежали. Весь наружный храм утопал в крови и наступившее утро осве­тило восемь тысяч пятьсот трупов.

2. Но ярость идумеян все еще не унималась. Они обратились те­перь против города, грабили целые дома и убивали всех, попадавшихся им на пути. Продолжать дальше травлю простого народа казалось им напрасной тратой времени; зато они старались отыскивать первосвященников и толпами предпринимали охоту на них. Последние были вскоре схвачены и тут же умерщвлены. Став над трупами убитых, они по­тешались над попечениями Анана о народе, так равно и над речью Иошуи, произнесенной им со стены. Так далеко они зашли в своем злодействе, что бросили тела первосвященников непогребенными, между тем как иудеи ведь так строго чтят погребение мертвых, что даже приговоренных к распятию они до заката солнца снимают и хоронят. Я решительно не ошибусь, если скажу, что смерть Анана была уже началом падения города, и с того дня, как иудеи увидели своего первосвя­щенника, указывавшего им путь к спасению, убитым посреди города, их стены уже были разрушены и дело проиграно. Анан был вообще не только достойный уважения и в высшей степени справедливый человек, но любил кроме того, несмотря на свое высокое положение, которое доставляли ему его происхождение, его сан и всеобщее к нему уважение, быть на равной ноге с каждым человеком, даже с людьми низшего сословия; вместе с тем он горячо любил свободу и был поклонником народного правления. Всегда он свои личные выгоды отодвигал на задний план пред общественной пользой^[21]; к тому же он ставил выше всего мир, ибо он знал, что могущество римлян непобедимо и предвидел, что если иудеи не будут настолько разумны, чтобы помириться с римлянами, то неизбежно найдут свою гибель в войне с ними. Короче, если бы Анан остался жив, то, во всяком случае, состоя­лось бы мирное соглашение. Ибо он был могущественный оратор, поль­зовался огромным влиянием на народ и ему уже удалось подчинить себе тех, которые стояли ему на пути или требовали войны. Под предводительством такого вождя иудеи доставили бы еще много хлопот римлянам. Тесно связан с ним был Иошуа, который хотя и не выдерживал сравнения с ним, но других превосходил^[22]. Но Бог, думается мне, решил уничтожить оскверненный город и очистить огнем храм, — по­этому, Он отстранил тех, которые еще заступались за них и крепко их любили. Таким образом, людей, недавно только перед тем одетых в священное облачение, стоявших во главе распространенного по всему свету богослужения и с благоговением встречаемых всегда при­бывавшими со всех краев земли на поклонение святым местам пилигри­мами, — этих людей можно было видеть теперь брошенными нагими на съедение собакам и диким зверям. Сама добродетель, думаю я, сто­нала над этими мужами и плакала над тем, что зло так восторже­ствовало над ней самой. Таков был конец Анана и Иошуи.

3. После их смерти зелоты вместе с идумейской ордой накинулись на народ и уничтожили его, как стадо нечистых животных. Ис­требляя повсюду простой народ, они знатных и молодых забирали в плен и скованными в кандалах бросали в темницу в надежде, что при отсрочке казни иные, быть может, перейдут на их сторону. Ни­кто, однако, не склонялся на их убеждения, все предпочитали умереть, нежели стать против отечества на стороне злодеев. Ужасные муки они перенесли за свой отказ: их бичевали и пытали, и когда их тело уже не было более в состоянии выносить пытки, тогда только их удостаивали казни мечом. Арестованные днем были ночью казнены; тела их выносили и бросали на открытые места, чтобы очистить место для новых пленников. Народ находился в таком оцепенении, что никто не осмеливался открыто ни оплакивать, ни хоронить убитого родственника; только в глубоком уединении, при закрытых дверях, лились слезы, и тот, кто стонал, боязливо оглядывался по сторонам, чтобы враг не услышал, — в противном случае оплакивающий сейчас же мог испы­тать на себе участь оплакиваемого. Только ночью брали горсть земли в руки и бросали ее на мертвых; безумно отважен должен был быть тот, который это делал днем. Двенадцать тысяч человек благородного происхождения постигла такая участь.

4. Зелоты, которым опротивела уже резня, бесстыдно наглумились еще над судилищем и судом. Жертвой своей они избрали одного из знатнейших мужей, Захарию, сына Баруха. Его презрение к тиранам и непреклонная любовь к свободе сделали его ненавистным в их глазах; к тому же, он был еще богат, так что они имели прият­ные виды на ограбление его состояния и на устранение человека, который мог воспользоваться своим влиянием для их низвержения. Таким образом, они для формы приказали созвать семьдесят находившихся в должностях простых граждан в качестве судилища, которое, конечно, лишено было авторитета, и здесь обвиняли Захарию в том, что он хотел предать город в руки римлян и с изменнической целью послал уполномоченных к Веспасиану. Обвинение не подкреплялось ни свидетель­скими показаниями, ни другими какими-либо доказательствами; но они утверждали, что вполне убеждены в этом и считали, что этого одного доста­точно для у��тановления истины. Когда Захария убедился, что у него нет никакой надежды на спасение и что его собственно не вызывали к суду, а только заманили коварно в заключение, он, видя свою жизнь по­гибшей, решил дать полную волю своему языку. Он поднялся, сделал ироническую оценку той самоуверенности, с которой возбуждено было против него обвинение, и вкратце опроверг приведенные улики. Но затем он обратил свое слово против своих обвинителей, прочел им перечень совершенных ими преступлений и разразился жалобами на на­рушение всякого порядка в государстве. Зелоты перебили его криками. Если они настолько еще владели собою, что не обнажали мечей, так только потому, что хотели довести до конца насмешливое подражание судопроизводству и, кроме того, хотели испытать, насколько сами судьи будут руководствоваться правдой ввиду угрожавшей им опасности. Суд семидесяти оправдал однако обвиняемого, предпочитая заранее умереть вместе с ним, чем принять на себя ответственность за его смерть. Этот оправдательный приговор зелоты встретили с неистовым шумом: они все были возмущены тем, что судьи не хотели понять призрачности данной им власти. Двое же из самых дерзких набросились на Захарию, убили его среди храма и насмешливо восклик­нули над павшим: «вот тебе и наш голос — наше решительное оправдание!» Вслед за этим они выбросили его из храма в находя­щуюся под ним пропасть. Судей же они, в насмешку, били обухами мечей и вытолкали из ограды храма, даровав им жизнь только для того, чтобы они рассеялись по городу и принесли бы всем весть о по­рабощении народа.

5. Идумеяне раскаивались уже в своем походе: им самим сдела­лось противно все то, что творилось. Но вот, пришел к ним частным образом один из зелотов, созвал их в собрание, изобразил весь ужас преступлений, совершенных ими сообща с теми, которые их призвали, и описал также положение дел в городе. «Они, — ска­зал он, — подняли оружие в том предположении, что первосвященники намерены предать город римлянам, а между тем они не обнаружили никаких улик измены, а сделались только покровителями тех, кото­рые ложно обвиняли первосвященников и ныне свирепствуют в го­роде, как враги и тираны. Лучше было бы, если б они с самого на­чала этому воспрепятствовали; но раз они уже сделались соучастниками в братоубийстве, то пусть, по крайней мере, положат конец своему заблуждению и не останутся дольше здесь, чтобы не поддерживать тех, которые хотят свою собственную отчизну ввергнуть в несчастье. Если иные из них все еще раздражены тем, что нашли ворота запертыми и не были впущены в город, так ведь виновные в этом наказаны; Анан лежит мертвый и почти весь народ в течение одной ночи уничтожен. Многие из них, как он хорошо замечает, сами об этом сожалеют, с другой же стороны он видит, что неистовство призвавших их не знает ни меры, ни предела и они даже не стесняются больше перед теми, которым они обязаны своим спасением. На глазах своих това­рищей они позволяют себе самые постыдные жестокости, вина которых будет приписываться идумеянам до тех пор, пока кто-нибудь из них не воспрепятствует им и не положит конец их беззакониям. Поэтому, ввиду того, что обвинение в измене оказалось клеветой, что появления римлян нельзя ожидать так скоро, а город защищен непобедимыми почти силами, то пусть они возвратятся к себе домой и то зло, кото­рое они, будучи обмануты злодеями, совершали вместе с последними, постараются исправить тем, что отныне прекратят всякие сношения с ними.

1. Эти внушения произвели впечатление на идумеян. Первым их делом было освобождение заключенных, около двух тысяч граждан, которые сейчас же бежали из города и отправились к Симону, о котором речь будет впереди. Вслед за этим они оставили Иерусалим и возвратились на родину. Их выступление явилось неожиданным для обеих партий. Народ, не знавший о перемене их образа мыслей, на одно мгновение вздохнул свободно, думая, что избавился от врагов. Но и зелотам также развязались руки, ибо они не чувство­вали себя покинутыми союзниками, а напротив, освобожденными от таких людей, которые не одобряли их насилий и старались удерживать их от этого. Теперь они могли действовать решительно и без всякого промедления. С быстротой молнии они ковали свои планы и исполняли их еще быстрее, чем задумывали. Преимущественно кровожадность их направлена была против всего мужественного и знатного: знатных они убивали из зависти, храбрых — из боязни; ибо только тогда они могли чувствовать себя вне всякой опасности, когда бы не осталось в живых ни одного человека более или менее влиятельного. В массе других убит был также Горион — человек благородного происхождения и воз­вышенной души, друг народного правления и самостоятельный по своему образу мыслей, как истый иудей. Его погубили главным образом сме­лость в речах, равно и другие его достоинства^[23]. Даже Нигера Перей­ского (II, 19, 2, 20, 4. III, 2, 1) их руки не пощадили — человека, высоко отличавшегося в битвах с римлянами: его волочили по городу, он же громко вопиял и показывал свои раны. Когда его вывели за ворота, он, не сомневаясь в своей казни, просил только о погребении; они же совершили над ним казнь лишь после того, как отказали ему в могиле, которой он так жаждал. Еще перед самой смертью Нигер призывал на их головы месть римлян, голод и чуму как спутники войны, да еще взаимную резню между ними самими. Все это послало грешникам Провидение, которое лучшее доказатель­ство своей справедливости явило в том, что вскоре они, раздвоенные между собою, дали друг другу чувствовать свое изуверство. Смерть Ни­гера окончательно освободила их от всяких опасений за собственное падение. Среди народа не осталось уже никого, которого нельзя было бы погубить по какому угодно поводу, раз только этого хотели. Та часть народа, которая восстала против зелотов, давно уже была истреблена; а против других, мирных жителей, стоявших в стороне от всех, придумывали, смотря по обстоятельствам, иные обвинения. Тот, кто вовсе не связывался с ними, считался у них высокомерным, кто открыто приближался к ним — презирающим, а кто льстил — предателем. За высшее преступление, как и за самое ничтожное упущение существовало одно наказание — смерть: ее избегал только тот, который уже очень низко стоял по своему происхождению или по крайней бедности.

2. Все римские военачальники видели в раздорах врагов неожи­данное счастье для себя и хотели не медля напасть на город. В этом они убеждали также Веспасиана, для которого, как они думали, чуть ли не все уже выиграно. «Божественное Провидение, говорили они ему, облегчает им борьбу, обращая врагов друг против друга; но реши­тельная, благоприятная минута скоро будет пропущена, ибо иудеи, либо потому, что междоусобица им надоесть, либо из раскаяния, соединятся вновь». Но Веспасиан возразил, что они жестоко ошибаются относительно того, что нужно делать, если, игнорируя опасность, желают как на сцене выдвинуть вперед свою личную храбрость и силу своего оружия, но не обращают внимания на то, что полезно и безопасно. «Если, продолжал он, вы сейчас нагрянете на город, то этим самым вы вызовете примирение в среде врагов и обратите против нас их еще не надломленную силу; если же вы еще подождете, то число врагов уменьшится, так как их будет пожирать внутренняя война. Лучший полководец, чем я, это Бог, который без напряжения сил с нашей стороны хочет отдать иудеев в руки римлян и подарить нашему войску победу, несвязанную с опасностью. В то время как враги губят себя своими собственными руками и терзаются самым страшным злом — междо­усобной войной, — нам лучше всего остаться спокойными зрителями этих ужасов, а не завязывать битвы с людьми, ищущими смерти, беснующимися так неистово друг против друга. Если же кто скажет, что блеск победы без борьбы чересчур бледен, то пусть знает, что достигнуть цели в тишине полезнее, чем испытать изменчивое счастье оружия. Ибо столько же славы, сколько боевые подвиги, приносят самообладание и обдуманность, когда последними достигаются результаты первых. В то время, когда враг сам себя ослабляет, мое войско будет отдыхать от военных трудов и еще больше окрепнет. Помимо этого теперь не может быть речи о блестящей победе, ибо иудеи ведь не заняты теперь заготовлением оружия, сооружением укреплений или стягиванием вспомогательных войск, так чтобы полученная ими отсрочка могла бы счи­таться в ущерб нам, — нет! Терзаемые междоусобной войной и вну­тренними распрями им теперь приходится каждый день переносить гораздо больше, чем мы могли бы им причинить, нападая на них и держа их в наших тисках. Итак, в видах безопасности, разумнее всего людей, пожирающих друг друга, предоставить самим себе. Но и с точки зрения славы, доставляемой победами, не следует нападать на по­трясаемое внутренними болезнями государство, в противном случае будут иметь полное основание сказать, что мы обязаны победой не себе самим, а раздвоенности неприятеля»^[24].

3. Военачальники согласились с мнением Веспасиана, и вскоре обна­ружилось, как верно видел глаз полководца; ибо каждый день начали прибывать массы перебежчиков, спасавшихся от зелотов. Хотя бегство было затруднительно, так как последние обложили все выходы города стражами, убивавшими всякого приближавшегося, как перебежчика к римлянам, — однако, кто давал деньги, того пропускали; только тот, кто ничего не давал, был изменник. Поэтому-то истреблялись только бедняки, между тем как состоятельные могли выкупать свое бегство. На больших дорогах громоздились повсюду кучи трупов; многие поэтому, искавшие средства к бегству, возвращались в город, предпочитая умереть там, так как надежда на погребение делала смерть в родном городе менее ужасной. Но зелоты были так бесчеловечны, что одинаково лишали погребения, как убитых на дорогах, так и замученных в городе: точно они обязались вместе с отечественными законами попирать также и законы природы и на ряду с преступлениями против людей издеваться еще над божеством, — они оставляли тела мертвых гнить на солнце. Кто похоро­нил одного из своих близких, тот был наравне с перебежчиками наказан смертью; и кто только хотел совершить над другим обряд погребения, тому угрожала опасность самому быть лишенным его. Словом, ни одно из лучших чувств не было в те несчастные дни так окон­чательно убито, как чувство жалости. То, что должно было возбуждать сожаление, служило только поводом к ожесточению изуверов; от живых их гнев переходил на убитых, а от мертвых опять на живых. Такой неимоверный страх овладел всеми, что уцелевшие считали блажен­ными изведенных раньше, как людей обретших покой, а томившиеся в за­точении считали даже непогребенных счастливее себя самих. Все человеческие права зелоты попирали ногами, божественные они осмеивали, а над сло­вами пророков издевались, как над пустой болтовней. Пророки много вещали о добродетели и пороках: зелоты же, презирая их учение, сами способствовали исполнению их пророчества над своим отечеством. Существовало именно древнее предсказание мудрецов, что город тогда будет завоеван и Святая Святых сделается добычей пламени, как только вспыхнут волнения и руки граждан осквернят Богом освященные места. Хотя зелоты в общем верили в это пророчество, тем не менее они сами сделались его исполнителями.

1. Иоанн, мечтавший уже о роли тирана, считал ниже своего достоин­ства ограничиться той же честью, какою пользовались его товарищи. Ввиду этого он пользовался каждым случаем, чтобы всякий раз привлекать на свою сторону по нескольку человек из самых худших, и таким образом все больше и больше делал себя независимым от своей пар­тии. Так как он всегда отказывался повиноваться решениям других, а свои собственные объявлял повелительным тоном в форме приказов, то нельзя было больше сомневаться в том, что он стремится к едино­властию. И все-таки ему подчинялись: одни из страха, другие из при­вязанности (ибо он мастерски умел путем коварства и обмана вербовать себе приверженцев), многие же потому, что они в интересах своей соб­ственной безопасности желали, чтоб ответственность за предыдущие насилия падала не на многих, а на одного человека. Кроме того приобретала ему много поклонников его отважная решимость во всех делах. Тем не менее осталось еще значительное число его противников, руководимых отчасти завистью и считавших гнетом для себя повиновение человеку, которого они до сих пор считали себе равным; преимущественно же отталкивали их от него опасения сосредоточия власти в одних руках. Они заранее предвидели, что раз он получит власть в руки, то уже не так легко даст себя ниспровергнуть и что тогда он восполь­зуется также противодействием, оказанным ими до сих пор, как поводом к жестокому обращению с ними самими. Наконец, каждый из них был готов испытать самую отчаянную борьбу, чем дать себя добровольно поработить и рабски погибнуть. И так одна часть отделилась от них, между тем как Иоанн в присоединившейся к нему партии господствовал как царь. Друг против друга они расставили повсюду караулы, хотя не пускали в ход оружия; если стычки происходили, то они были незначи­тельны. Тем беспощаднее была их борьба с народом, у которого каждая партия наперерыв старалась захватить как можно больше добычи. Таким образом город терзался теперь тремя самыми ужасными бичами: войной, властью тиранов и партийной борьбой. Война извне являлась уже для жителей легчайшим бедствием в сравнении с другими. А потому есте­ственно было, что многие бежали от своих собственных соотечественников, бежали к чужим и у римлян искали спасения, которого они не могли ожидать от своих соплеменников.

2. Еще четвертое бедствие стряслось над народом на его погибель. Невдалеке от Иерусалима существовала чрезвычайно сильная крепость, воздвигнутая прежними царями для сокрытия своих сокровищ в опасное военное время, а также для личной безопасности; она называлась Масадой (I, 12, 1) и находилась в руках так называемых сикариев (II, 13, 3), которые, обузданные страхом, не пускались в дальние набеги, а грабили только ближайшие окрестности, ограничиваясь при этом лишь захватыванием съестных припасов. Теперь же, когда они узнали, чти римское войско стоит неподвижно, а иудеи в Иерусалиме раздвоены между собою борьбою партий и деспотической властью, они отважились на более смелые предприятия. В праздник опресноков, установленный иудеями в память освобождения от египетского рабства и возвращения в свою отечественную страну, они незаметно для тех, которые могли бы воспрепятствовать им, вышли ночью из своей крепости и напали на городок по имени Энгадди^[25]. Часть жителей, способная к бою, была рассеяна и прогнана из города еще прежде, чем она могла собраться и вооружиться, осталь­ные же, слишком слабые для бегства, женщины и дети, в числе свыше семисот, были все перебиты; затем они начисто ограбили дома, захва­тили созревший хлеб и возвратились со своей добычей в Масаду. Таким путем они разграбили все деревни вокруг крепости и дальние окрестно­сти; каждый день число их значительно усиливалось притоком со всех сторон таких же нравственно погибших людей. И в других частях Иудеи, пользовавшихся до сих пор покоем, настали разбойничьи беспорядки. Если важнейшая часть тела воспалена, то вместе с ней заболевают все члены — так было и здесь: распри и анархия в Иерусалиме дали возмож­ность злодеям в провинции безнаказанно совершать разбои. Покончивши с деревнями своих соотечественников, они собрались в уединенной местности, скрепили свой союз клятвами и образовали полчища, которые если уступали в численности военным отрядам, зато были сильнее разбойничьих шаек, и тогда начали нападать на святые места и города. Если и случалось, что они сами терпели от тех, на которых напа­дали, как это бывает с захваченными в сражении, зато в других случаях они предупреждали их месть и на разбойничий манер быстро рассеивались, унося с собою добычу. Не осталось ни одной части Иудеи, ко­торой бы не грозила та же гибельная участь как ее славной столице.

3. Это было сообщено Веспасиану перебежчиками. Ибо хотя мятеж­ники охраняли все выходы и убивали всякого, каким бы то ни было способом подходившего к ним, все ж таки попадались такие, кото­рые пробирались мимо, прибежали к римлянам и силились склонить полководца поспешить на помощь городу и спасти остаток народа, ко­торый, как они рассказывали, большей частью истребляется именно за склонность его к римлянам, а находящиеся еще в живых по той же причине подвержены также опасности. Проникнутый жалостью к их страданиям, Веспасиан поднялся, как казалось, для того, чтобы осадить Иерусалим, на самом же деле он имел в виду воздержаться пока от осады, ибо перед этим он должен был покорить все, еще не­завоеванное, чтобы не оставить в тылу ничего, могущего помешать осаде. Поэтому он прежде всего двинулся против Гадары — хорошо укрепленного главного города Переи^[26] — и вступил в нее в 4-й день месяца Дистра^[27]. Ибо именитейшие граждане этого города тайно от мятежников послали к нему уполномоченных с обещанием передачи города. Же­лание мира и сохранения своего состояния побудили их на этот шаг, так как город был населен многими богатыми людьми. Об этом посольстве противная партия ничего не подозревала и узнала о нем только тогда, когда Веспасиан был уже совсем близко к городу. Отстаивать последний собственными силами они считали себя слишком слабыми, так как они уступали в числе даже своим противникам в городе, а тут еще римляне стояли невдалеке — они поэтому решились бежать. Но сделать это без кровопролития, и не отомстив как нибудь виновным, они считали бесславным. Ввиду этого они схватили в плен Долеса, признававшегося инициатором посольства и бывшего кроме того по своему сану и происхождению первым человеком в городе, умертвили его и тогда бежали из города, выместив еще свою свирепую злобу на теле убитого. Когда римское войско подступило, гадаряне встретили Веспасиана благословениями, принесли ему присягу в верности и получили от него гарнизон из конницы и пехоты для защиты от дальнейших нападений беглецов. Стену они, не выжидая требования римлян, сами разрушили для того, чтобы воочию убедить римлян в своем миролюбивом настроении и чтобы отнять у желающих войны всякую к тому возможность.

4. Против бежавших из Гадары Веспасиан послал Плацида с 500 всадниками и 3000 пехотинцами, между тем как сам с остальным войском возвратился в Кесарею. Когда беглецы вдруг уви­дели преследующих их всадников, они, прежде чем вступить в бой, стеснились все в деревню, называвшуюся Бетеннабрином^[28]. Здесь они нашли значительное число молодых людей, которых они частью по доброй воле последних, частью и насильно вооружили и затем по бе­зумию своему сделали вылазку против отрядов Плацида. При первом их натиске последние несколько отступили назад, желая таким образом отвлечь их подальше от стены. Заманив их на выгодную для себя позицию, они оцепили их кругом и пустили в ход против них копья: всадники отрезали путь пытавшимся бежать, а пехота про­изводила опустошение в рядах сражавшихся. Иудеям ничего не оставалось, как погибнуть в отчаянной, непосильной борьбе; они не могли ни прорвать цепь римлян, ни сразить их своими стрелами, так как те стояли тесно сомкнутыми рядами, прикрываемые своими доспехами точно стеною; сами же они были поражаемы стрелами неприятеля и, как дикие звери, бросались на встречу смертоносному мечу. Так падали они — одни от ударов, нанесенных им спереди, другие от обгонявших их всадников.

5. Главное стремление Плацида состояло в том, чтобы преградить им бегство в деревню. Он поэтому каждый раз устремлялся в ту сто­рону, поворачивал назад, беспрерывно поддерживал стрельбу, которой поражал приближавшихся, и удерживал натиск отдаленных. В конце, однако, храбрейшие силой пробились до самой стены. Стражи не знали, что им делать: с одной стороны им тяжело было не впускать гадарян из-за своих собственных людей; с другой же стороны, они боялись, что если примут их, то погибнут вместе с ними. Это действительно и случилось. Римские всадники едва не вторгнулись вместе с преследуемыми, стеснившимися у стены. Однако, осажденным удалось еще запереть пред ними ворота. Плацид был вынужден идти на приступ и, храбро сражавшись до вечера, получил в свою власть стену и обитателей деревни. Праздная масса была уничтожена; более знатные бежали; дома были ограблены солдатами, а деревня сожжена. Обратившиеся в бегство увлекли за собою и население окрестных деревень и повсюду распространяли панику, преувеличивая свое собственное поражение и распуская молву, что вся римская армия находится на ходу. Многочисленными толпами они стреми­лись к Иерихону, ибо город этот, сильный своими укреплениями и огромным населением, еще твердо надеялся на свое собственное спасение. Плацид, опираясь на своих всадников и сопровождавшее его до сих пор счастье, следовал за ними по стопам до самого Иордана и на ходу убивал всех, кого догонял. Достигши реки, он всю массу стеснил к берегу и, так как быстрое течение реки, разлившейся от дождей и сде­лавшейся поэтому непроходимой, лишало их возможности переправы, вы­строился против них в боевой порядок. С своей стороны, иудеи, не находя исхода в бегстве, вынуждены были вступить в битву. Они растя­нулись по берегу в очень длинную линию и в этом положении выдержали стрельбу и набег всадников, которые, врубившись в неприятельские ряды, многих загнали в реку. Пятнадцать тысяч человек пало от меча, а загнанных, силой в реку было бесчисленное множество. Пленено было две тысячи двести и кроме того захвачена была очень богатая до­быча, состоявшая из ослов, овец, верблюдов и рогатого скота.

6. Это поражение не уступало, правда, предыдущим, но оно каза­лось иудеям еще более гибельным, потому что не только вся местность, чрез которую они бежали, была полна крови и не только Иордан был запружен телами, но и Асфальтовое озеро было полно трупов, массами снесенных туда течением реки. Плацид, пользуясь своим счастьем, выступил против небольших городов и деревень в окрестностях, покорил Авилу, Юлиаду, Бесимот^[29] и все населенные пункты до Асфальтового озера. Перебежчиков, способных к бою, он оставлял в каждом покоренном пункте в качестве гарнизонов. Затем он отправил своих солдат в лодках для уничтожения остатков, 6е­жавших в озеро. Вся Перея до Махерона добровольно сдалась или была завоевана.

1. Между тем получились известия о волнениях в Галлии и о том, что Виндекс с туземными предводителями отпал от Нерона, как об этом более точно описано другими^[30] . Эти известия побудили Веспасиана поспешить с окончанием войны, ибо он уже прозревал будущие междо­усобицы и опасное положение всего государства и думал, что в состоя­нии будет освободить Италию от ужасов, если раньше водворит мир на Востоке. В течение зимы он обеспечил за собою покоренные города и деревни тем, что расположил в них гарнизоны и поставил — первые под власть центурионов, а последние — декурионов. В то же самое время он приказал вновь обустроить многие разрушенные города и деревни. С началом же весны, он во главе большей части своего войска выступил из Кесареи в Антипатриду (I, 4, 7, 21, 9), где в продолжение двух дней приводил в порядок городские дела, а на третий поднялся, чтобы огнем и мечом опустошить окрестлежащие местности. По за­воевании Фамнитской топархии (III, 3, 15) он пошел на Лидду и Иам­нию (I, 2, 2), покорил и ту и другую, населил их жителями раньше перешедших к нему городов, которые казались ему подходящими для этого, и прибыл в Аммаус (I, II, 2). Отрезав населению этого города бегство в столицу, он построил здесь сильно укрепленный лагерь, в котором оставил пятый легион, а с остальным войском двинулся в Бетлептефитскую^[31] топархию. Последнюю, равно, как и примыкавшую к нему область, он опустошил огнем, приказал тогда построить кре­постцы в Идумее, на удобных местах, взял две деревни в сердце Идумеи, Бетарис и Кефартобу, где свыше десяти тысяч жителей уничтожил, больше тысячи забрал в плен, остальную массу разогнал и оставил на месте значительную часть войска, которое опустошало всю горную страну кругом. Сам Веспасиан с остатком войска возвратился в Аммаус, откуда он через Самарию и мимо так называемого Неа­полиса или, как его туземцы называют, Маборфа^[32], прибыл в Корею (I, 6, 5), на второй день Дайсия^[33], разбил здесь лагерь, а на сле­дующий день достиг Иерихона. Здесь соединился с ним один из военачальников, Траян (III, 7, 31, 10, 3), с его отрядами, приведенными им из Переи, так как весь заиорданский край был уже завоеван.

2. Большая часть жителей Иерихона, не выждав нападения римлян, бежала в лежащие против Иерусалима горы. Оставшиеся, которых было также не мало, были истреблены, и город, таким образом, опустел. Сам Иерихон расположен в долине, над которой возвышаются обна­женные от всякой растительности горные кряжи, тянущиеся на значи­тельную длину; к северу до окрестностей Скифополя, а к югу до того места, где в древности стоял Содом, и до берега Асфальтового озера. На всем своем протяжении горы эти лишены всякой культуры и вслед­ствие своей бесплодности необитаемы. Параллельно им вдоль Иордана тя­нется другой горный хребет, начинающийся у Юлиады и еще севернее ее и простирающийся к югу до Соморра, на границе Петры в Аравии. К нему принадлежит также так называемая Железная гора^[34], упи­рающаяся своей длиной в Моавитянскую страну. Земля, заключающаяся между обоими горными хребтами, называется Большой долиной и тянется от деревни Гиннабрина до Асфальтового озера; длина ее достигает двухсот тридцати стадий, а ширина ста двадцати. Посредине она прорезывается Иорданом и имеет два озера противоположной природы; Асфальтовое и Тивериадское, из которых первое соленое и бесплодное, а последнее пресное и жизнеобильное. В летнее время долина вся как будто выжжена а воздух в ней, вследствие непомерно высокой темпера­туры, вреден для здоровья. Кроме Иордана долина не имеет никаких других водяных источников, вследствие чего пальмы особенно рос­кошны и плодоносны на берегах, но менее цветущи в отдаленных от них местах.

3. Возле Иерихона существует весьма обильный и чрезвычайно удоб­ный для целей орошения источник, берущий свое начало близ древнего города, первого из завоеванный мечом в Ханаанской земле предводителем евреев, Иошуей сыном Навина. Этот источник, как говорят, в былые времена действовал пагубно на плоды не только земли и деревьев, но и женщин и вообще был вреден и приносил смерть всему живущему; но пророк Елисей, ученик и последователь Илии, облагородил его и сделал его совершенно здоровым и животворным. В бла­годарность за радушный прием и доброе расположение, оказанное ему жителями Иерихона, он на веки облагодетельствовал их и страну. Он подошел к источнику, бросил в пучину глиняный сосуд с солью, простер тогда свою праведную руку к небу и, принесши над источником умилостивительную жертву возлияния, молил Бога смягчить его воду, открыть для него более пресные жилы, смешать благоприятный воздух с его водами, дать жителям вместе с плодородием земли и продол­жение рода и не отнимать у них животворной воды до тех пор, пока они останутся добродетельными. Сопровождая эту молитву еще разными движениями рук, по своему обыкновению, он совершенно преобразил источник^[35], и вода, которая прежде была причиной бесплодия и голода, с того времени доставляла счастливое и многочисленное потомство; дей­ствие этой воды, употребляемой для орошения, так велико, что от одного смачивания ею земля делается более плодородной, чем при полном насыщении ее той же водою; а потому при обильном ее употребле­нии польза не велика, наоборот же при скудном орошении пользы больше. Источник орошает большее пространство, чем всякий другой; он прорезывает долину в семьдесят стадий длины и двадцать ширины и питает на этой долине прекраснейшие, густо насажденные друг возле друга парки. Почва производит здесь разных видов пальмы, орошаемые водою этого источника и отличающиеся друг от друга по названию и вкусу плодов. Более сочные плоды этих пальм прессуются и доставляют мед настолько вкусный, что он немногим только уступает настоящему. Впрочем, и пчелы также водятся в этой стране. Последняя, наконец, производит деревья, доставляющие бальзам — драгоценнейший из ее продуктов, равно как хенну^[36] и миробалан^[37]. По спра­ведливости можно поэтому эту местность, дающую в таком огромном изо­билии самые редкие и драгоценные плоды, назвать земным раем. По отношению к плодородию местности вообще можно сказать, что редкая полоса земли может выдержать сравнение с нею, — так щедро почва возвращает то, что вкладывают в нее^[38]. Происходит это, на мой взгляд, от теплоты воздуха и плодотворной силы воды: первая располагает растение к пышному росту, между тем как влага укрепляет корни, внедряющиеся в землю, летняя же жара прибавляет им силу. В это время года почва бывает так накалена, что не легко что ни­будь произрастает. Вода, заготовленная до восхода солнца и оставленная на открытом воздухе, делается очень прохладной и принимает темпера­туру, противоположную окружающей атмосфере; зимою же она наоборот согревается и делается приятной для купанья. Зимою температура до того умеренна, что туземные жители носят полотняное одеяние, в то время как в других частях Иудеи падает снег. От Иерусалима Иерихон отстоит на сто пятьдесят стадий, а от Иордана на шестьдесят. Страна до Иерусалима пустынна и камениста, полоса до Иордана и Асфальтового озера хотя более низменна, но также пустынна и бесплодна. Но счастли­вое положение Иерихона уже достаточно описано.

4. Подробного описания заслуживает также Асфальтовое озеро. Вода его, как уже было замечено, горька, неплодотворна, но притом так легка^[39], что она удерживает на своей поверхности самые тяжелые пред­меты, бросаемые в нее, а человеку при самых напряженных усилиях не так легко окунуться в нее. Веспасиан, посетивший озеро для наблю­дений над ним, приказал бросить в глубь несколько человек, не умеющих плавать, со связанными на спину руками, но все они, точно подхваченные ветром, были подняты вверх и остались плавать на по­верхности. Замечательно также изменение цвета озера: три раза в день поверхность переменяет свой цвет и отражает солнечные лучи пестрой игрой цветов. Во многих местах озеро выделяете черные асфальтовые комья, которые плавают на воде, принимая по форме и величине вид воловьих туловищ без головы. Рабочие на озере пользуются ими, как источником пропитания, и собирают сливающаяся массы в лодки; когда челны наполняются, не легко бывает отбить собранную массу, так как последняя вследствие своей вязкости прилипает к дну; снимают ее с помощью месячной крови женщин или урины: этим средствам она поддается. Этот асфальт употребляется не только при строении судов, но и для лечебных целей, так как он примешивается ко многим лекарствам. Озеро имеет пятьсот восемьдесят стадий в длину, простираясь до Цоара в Аравии, и сто пятьдесят стадий ширины^[40]. К нему примыкает область Содома, некогда богатая своим плодородием и благосостоянием городов, ныне же всецело выжженная. Она, как говорят, вследствие греховности ее жителей была уничтожена молнией. Еще теперь существуют следы ниспосланного Богом огня и еще теперь можно видеть тени пяти городов. Каждый раз появляется вновь пепел в виде известных плодов, которые по цвету кажутся съедобными, но как только ощупывают их рукой, они превращаются в прах и пепел^[41]. Таким образом древние сказания о Содомской стране подтвержда­ются наглядно.

1. Чтобы изолировать Иерусалим со всех сторон, Веспасиан разбил лагери в Иерихоне и Адиде и в обоих городах поместил сме­шанные гарнизоны из римлян и союзников. Одновременно с тем он послал в Геразу Луция Анния с конным эскадроном и сильным отрядом пехоты. Тот взял город штурмом, перебил около тысячи юношей, не спасшихся бегством, семейства их обратил в военно­пленников, а имущество жителей отдал в добычу солдатам. После всего он еще предал огню дома и бросился на соседние деревни. Кто мог, бежал, слабейшие погибли, а сами деревни были уничто­жены огнем. Между тем как война охватила всю горную область и всю долину, жителям Иерусалима был отрезан всякий выход. Те, ко­торые намеревались перейти к римлянам, охранялись зелотами, а те, которые еще не питали расположения к римлянам, были окружены вой­ском, запершим тепер�� город со всех сторон.

2. Веспасиан только что вернулся в Кесарею и намеревался со всеми силами двинуться на Иерусалим, когда ему было сообщено о смерти Нерона, царствовавшего тринадцать лет и восемь дней. Как этот император обесчестил свой трон, оставив бразды правления в руках величайших злодеев, Нимфидия и Тигиллина, и недостойнейших вольноотпущенников; как затем последние составили заговор против него, а он, покинутый всеми телохранителями, с оставшимися верными ему только четырьмя отпущенниками бежал и в одном из предместий Рима сам лишил себя жизни; как те, которые его низвергли, были скоро после этого наказаны; какое течение и какой исход имела галльская война и как Гальба, провозглашенный императором, вернулся в Рим из Испании, но вскоре обвиненный своими солдатами в низких замыслах, публично на форуме коварно умерщвлен, а Оттон возведен в его преемники, поход последнего против полководцев Вителлия и его па­дение; далее, восстания при Вителлии и бой у Капитолия; наконец, как Антоний Прим и Муциан после поражения Вителлия и германских легионов усмирили междоусобицу — обо всем этом я могу и не говорить подробно, как о делах общеизвестных и описанных многими эллинами и римлянами. Чтобы удержать связь событий и не прерывать нить истории, я вкратце указал на главнейшие моменты. — Веспасиан тогда отсрочил поход против Иерусалима, ибо он находился в напряженном выжи­дании, кому достанется престол после Нерона. И после того, как он услышал, что Гальба сделался императором, он не хотел приступить к нападению на Иерусалим, прежде чем не получит от него письмен­ной инструкции насчет войны. Ввиду этого, он отправил к нему своего сына, Тита, который должен был приветствовать его и получить соответствующие приказания относительно иудеев. В тех же видах вместе с Титом поехал и царь Агриппа, пожелавший тоже посетить Гальбу. Но в то время, когда они на военных кораблях достигли бе­рега Ахайи (дело было зимою), Гальба, процарствовавший семь месяцев и столько же дней, уже тоже был убит. На престол вступил Оттон, овладевший им силой. Агриппа, не взирая на перемену правления, бесповоротно решил ехать в Рим; но Тит, как по внушению свыше, поплыл из Эллады в Сирию и поспешно прибыл к своему отцу в Кесарею^[42]. Томимые положением всего государства, ожидая потрясения римского царства, они с меньшим вниманием относились уже к войне с иудеями и, страшно озабоченные судьбой своего собственного отечества, считали нападение на чужих несвоевременным.

3. Но вместо этого над Иерусалимом стряслась другая война. Виновником ее был известный Симон сын Гиоры (II, 19, 2. 22, 2), уроженец Геразы, молодой человек, который всемогущему в Иеруса­лиме Иоанну уступал хотя в хитрости, но превосходил его телесной силой и безумной отвагой. Вследствие этого именно он был изгнан первосвященником Ананом из Акрабатской топархии, над которой начальствовал, и присоединился к разбойникам, занимавшим Масаду. Вначале они хотя с недоверием относились к нему и позволили ему поселиться вместе с привезенными им женами только в нижней части крепости, между тем как они сами находились в верхней, вскоре, однако, он, обнаружив одинаковые с ними наклонности и овладев их доверием, мог уже принимать участие в их разбойничьих набегах и помогал им в опустошении окрестностей Масады. К более важным предприятиям он их все-таки не мог склонить: привыкнув к крепости, они боялись удаляться от этой своей разбойничьей берлоги. Но Симон стремился к власти и жаждал более крупных подвигов. А по­тому, как только услышал о смерти Анана, он расстался с ними, отправился в горы, чрез вестников обещал рабам свободу, а сво­бодным вознаграждение, и таким образом собрал вокруг себя негодяев со всех сторон.

4. Имея уже сильную шайку, он грабил деревни в горах; но когда чем дальше — все больше стекалось к нему людей, он отважился спуститься в долину. Теперь он сделался страшным и для городов. Многие из знатных, привлекаемые его могуществом и счастливыми успе­хами его предприятий, стекались к нему на свою гибель, так что в его войске, кроме рабов и разбойников, было также не мало граждан, повиновавшихся ему как царю. С этим войском он исходил всю Акрабатскую топархию и страну до Большой Идумеи, грабя на всем пути. Близ деревни Наина^[43] он воздвигнул себе бастион, служивший ему, по­добно крепости, гарантией безопасности; а в одной ложбине, называю­щейся Фараном, он устроил много пещер, кроме еще тех, которые нашел здесь готовыми, и превратил их в казнохранилища и магазины для помещения добычи; в них он хранил награбленный хлеб, в них также помещалась значительная часть его шайки. Ясно было, что эти пробные походы и другие приготовления ведут к экспедиции против Иерусалима.

5. Опасаясь изменнического нападения, зелоты решились опередить человека, возрастающее могущество которого сделалось угрожающим для них самих, и вооруженными в большом числе выступили ему навстречу. Симон принял сражение, многих из своих противников уничтожил, а остальных загнал назад в город. Он не доверял еще своему войску настолько, чтобы отважиться на штурм и поэтому отступил, решившись прежде завоевать Идумею. Во главе двадцати тысяч тяжеловооруженных он двинулся к ее границам. Вожаки иду­меян со всей поспешностью собрали со всей страны способных к бою, в числе около двадцати пяти тысяч, большую часть которых оставили однако внутри страны для защиты против вторжения сикариев из Масады, и встретили Симона на границе. Дело дошло до битвы и хотя весь день продолжался бой, все-таки не знали, кто победил или был побежден. Симон возвратился в Наин, а идумеяне — к себе домой. Не много времени прошло, как Симон еще с более сильным войском вновь вторгнулся в их страну. У деревни Текои он разбил лагерь и послал к гарнизону близ лежавшего Иродиона (I, 21, 10) одного из своих приближенных, Элеазара, с поручением склонить его к сдаче крепости. Гарнизон приветливо принял его, пока не знал еще о цели его прибытия; но как только тот намекнул на сдачу, они бросились на него с обнаженными мечами и преследовали его до тех пор, пока он, не имея куда скрыться, бросился со стены в пропасть. Он погиб моментально. Идумеяне же, которым могущество Симона внушало однако страх, порешили, прежде чем вступить в битву, выведать силы неприятеля.

6. На эту миссию вызвался добровольно Иаков, один из военачальников; но он замышлял измену. Из деревни Алура, где тогда со­средоточилось идумейское войско, он отправился к Симону и сгово­рился прежде всего насчет того, чтобы предать ему место своей родины, и взамен этого получил от него клятвенное обещание в том, что он навсегда останется в почете; затем он обещал ему еще свое содействие в покорении всей Идумеи, к чему Симон подстрекал его дружеским гостеприимством и подачей блестящих надежд. Когда после этого Иаков вернулся к своим, его первым делом было представить преувеличенное описание могущества войска Симона, затем в более интимных разговорах с начальниками и отдельными частями войск он старался привести все войско к решению принять Симона и без всякого вооруженного сопротивления передать ему высшую власть. Действуя таким образом, он одновременно с тем пригласил Симона чрез послов и обещал ему рассеять идумеян, что ему действительно и уда­лось. Ибо как только подступило войско Симона, он первый бросился на своего коня и, увлекая за собою своих сообщников, пустился бе­жать. Тогда страх обуял весь народ, и прежде чем дошло до столк­новения, ряды расстроились и все отступили на родину.

7. Против ожидания, Симон без кровопролития вступил в Идумею и внезапным нападением взял прежде всего город Хеврон, в котором нашел богатую добычу и награбил огромные запасы хлеба. По свидетельству коренных жителей, Хеврон не только старше остальных городов в том краю, но древнее даже чем Мемфис в Египте, ибо они число его лет определяют в две тысячи триста^[44]. Рассказывают также, что он служил местопребыванием Авраама, родоначальника иудеев, после его исхода из Месопотамии; оттуда также, как гласит предание, дети Авраама переселились в Египет. Их гробницы, пре­красно сделанные из великолепнейшего мрамора, по настоящий день по­казываются еще в том городе. На расстоянии шести стадий от города показывают также исполинское скипидарное дерево, существующее, как полагают, от сотворения мира^[45]. Отсюда Симон исходил всю Идумею, не только опустошая деревни и города, но и разоряя всю страну. Ибо, кроме его тяжеловооруженных, следовали за ним сорок тысяч человек, так что самых необходимых съестных припасов не хватало для этой несметной толпы. К недостатку припасов присоединялась еще его же­стокость и ожесточение против народа, что приводило еще к большему опустошению Идумеи. Подобно тому, как туча саранчи обнажает целые леса от листьев, так войско Симона оставляло позади себя полнейшую пустыню, сожигая одно, ломая другое, уничтожая все растущее на земле или растаптыванием или вытравливанием и делая своим походом воз­деланную землю обнаженнее пустыни. Словом, в опустошенных местностях не осталось ни малейшего признака обитаемости.

8. Эти события вывели зелотов из их бездеятельности. Преодолеть Симона в открытом сражении они хотя не надеялись, зато они устроили в узком проходе засаду и захватили в плен жену Симона с ее многочисленной свитой. Полные ликования, как если бы схватили самого Симона, они возвратились в столицу и ждали, что он сейчас положит оружие и смиренно будет просить выдачи ему жены. Но он не чувствовал жалости, а проникся только гневом против этого похищения и, явившись под стенами Иерусалима, точно раненный зверь, не могущий до­стигнуть того, который ранил его, выместил свою ярость на всех попавшихся ему на пути. Кто только выходил за городские ворота за дро­вами ли или овощами, невооруженные и старики, были схвачены и заму­чены насмерть; недоставало еще, чтобы он для утоления своей свире­пости съедал их трупы. Многих он отослал с отрубленными руками обратно в город, с одной стороны, чтобы нагнать страх на своих врагов, а с другой, чтобы восстановить народ против виновных. Им поручено было также передать следующее: «Симон клянется Богом Всеведущим, что если ему сейчас же не выдадут жены, то он будет штурмовать стену и, не щадя никакого возраста, не различая виновных и невинных, одинаково накажет всех жителей города». Эта угроза устрашила не только народ, но и зелотов; они выдали ему жену, после чего он, немного смягченный, приостановил на время убийства.

9. Не в одной Иудее, впрочем, царили мятежи и междоусобицы, — они господствовали также и в Италии. Гальба был открыто умерщвлен на римском форуме и вместо него провозглашен императором Оттон^[46], который в свою очередь воевал с Вителлием, избранным в императоры германскими легионами^[47]. При Бедриаке в Галлии произошло столкновение между Оттоном, с одной стороны, и Валентом и Цецинной, полковод­цами Вителлия, с другой. В первый день побеждал Оттон, а во вто­рой — войско Вителлия. Когда уже много крови было пролито, Оттон, узнавший в Брикселле о своем поражении, сам лишил себя жизни, процарствовав три месяца и два дня. Войско его перешло на сторону полководцев Вителлия, и последний со своей армией вступил в Рим. В это самое время, в пятый день месяца Дайсия^[48], Веспасиан также выступил из Кесареи против еще незавоеванных округов Иудеи. Он поднялся в гористую страну и покорил две топархии, Гофнитскую и Акра­батскую, затем города Бефила и Эфраим, в которых оставил гар­низоны, и двинулся вперед к самому Иерусалиму. Много иудеев, попавших в его руки, было уничтожено, а большое число было также пле­нено. Один из его военачальников, Цереалий, во главе отделения всадников и пехоты, опустошал так называемую Верхнюю Идумею, сжег едва заслуживавшую названия городка Кафефру, на которую напал врасплох, и после нападения осадил другой город Кафарабин, имевший очень силь­ную обводную стену. В то время, когда он готовился вести здесь продол­жительную осаду, жители вдруг открыли ему ворота и сдались, прося о пощаде. Обеспечив за собою этот город, Цереалий двинулся к древней­шему городу Хеврону, лежавшему, как выше было сказано, недалеко от Иерусалима в гористой местности. Взяв этот город с бою, он приказал всех способных носить оружие уничтожить, а город сжечь. Так как все, исключая занятых разбойниками крепостей, Иродиона, Масады и Махерона, было уже покорено, то ближайшей целью завоевания для римлян остался теперь Иерусалим.

10. Симон же, спасши свою жену из рук зелотов, возвратился в пощаженную им еще часть Идумеи и так стеснил народ со всех сторон, что многие бежали в Иерусалим. Но он погнался за ними и туда, еще раз атаковал стену и всех приходивших с полей рабочих, которых только мог поймать, убивал. Из внешних врагов был Симон для народа страшнее римлян, а зелоты внутри города были ему страшнее их обоих. Между тем безнравственность и разнузданность уничтожили также дисциплину в рядах галилейского войска. Ибо после того как Иоанн был возведен последним на вершину могущества, он в свою очередь, в благодарность за полученную от войска власть, предоставил ему делать все, что заблагорассудится. Тогда разбойничья жад­ность солдат сделалась ненасытной: дома богатых обыскивались; убийства мужчин и оскорбления женщин служили им утехой. Обагренные еще кровью, они пожирали награбленное и из одного пресыщения бесстыдно предавались женским страстям, завивая себе волосы, одевая женское платье, натирая себя пахучим маслом и для красоты расписывая себе глаза. Но не только в наряде и уборе подражали они женщинам, но и в своих страстях и в избытке сладострастия измышляли про­тивоестественный похоти. Они бесчинствовали в городе, как в непотребном доме, оскверняя его самыми гнусными делами. Женщины на вид, — они убивали кулаками; шагая изящной, короткой походкой, они вдруг превращались в нападающих воинов; из-под пестрого верхнего платья они вынимали кинжалы и пронизывали каждого, становившегося им на пути. Если кто бежал от Иоанна, то его ожидал еще кровожадный Симон; кто спасался от тирана внутри города, тот де­лался жертвой тирана, стоявшего вне города, так что желавшим перейти к римлянам был отрезан всякий путь.

11. Тогда в войске поднялось восстание против Иоанна: находив­шиеся в нем идумеяне отделились от других, чтобы напасть на Иоанна превосходство которого возбуждало в них соревнование, а жестокость его — ненависть. В рукопашном бою идумеяне убили много зелотов, а всех остальных прогнали в построенный Граттой (родственницей адиабенского царя Изата) дворец; но проникши и туда, они загнали зелотов еще дальше — в храм и тогда принялись за разграбление сокровищ Иоанна. Ибо названный выше дворец был его жилищем, где он также хранил добычу своей тирании. Между тем оставшаяся в городе масса зелотов устремилась к храму, соединилась с бежавшими сюда, и уже Иоанн начал делать приготовления к тому, чтобы повести их на бой против народа и идумеян. Тогда последние, превосходившие первых воинственностью, начали опасаться не столько открытого нападения со стороны зелотов, сколько того, чтобы они из отчаяния не напали на них тайно в ночное время и не истребили бы города огнем. Они со­звали поэтому собрание и совещались с первосвященниками о том, каким образом обезопасить себя от такого покушения. Но Бог направил их мысли не на добрый путь, так что они избрали средство спа­сения, оказавшееся хуже гибели. Чтобы ниспровергнуть Иоанна, они ре­шили принять в город Симона и, покорно смирясь, ввести другого тирана. И это решение было приведено в исполнение. Они послали первосвященника Матфию, который от их имени должен был просить столь страшного для них прежде Симона придти в город. К их просьбам присоединились также и те, которые бежали из Иерусалима от зелотов и надеялись теперь получить обратно свои дома и имуще­ство. Симон высокомерно предоставил им милость сделаться их господином и вступил в город (с виду для того, чтобы освободить их от зелотов), приветствуемый народом, как спаситель и покровитель. Но вошедши в город вместе со своим войском, он все свои усилия направил на то, чтобы упрочить за собою верховную власть и одинаково враждебно начал относиться как к тем, которые его приглашали, так и к другим, против которых он был призван.

12. Итак, на третий год войны в месяце Ксантике^[49] Симон сделался властелином Иерусалима. Иоанн же и многочисленные зелоты, для которых все выходы из храма были заперты и у которых было отнято все, чем они владели в городе (так как войско Симона уже разграбило всякую их собственность), находились в отчаянном поло­жении. Поддерживаемый народом, Симон сделал нападение на храм. Но зелоты, расположившись на галереях и брустверах храма, отразили его; множество из людей Симона пало и не мало было унесено ране­ными, ибо зелоты с своих возвышенных позиций стреляли легко и всегда попадая в цель. Кроме того, они, пользуясь благоприятной мест­ностью, воздвигли четыре могущественных башни, чтобы посылать свои стрелы еще с более высоких пунктов; одну на северо-восточном конце, другую над Ксистом, третью на противоположном конце, насупротив Нижнего города, а последняя была построена над верхними помещениями, на том месте, где по прежнему обычаю в вечер, предшествующий суб­боте, становился один из священников и трубным звуком возвещал о наступлении последней, равно как на следующий вечер — об ее окончании, чтобы таким образом в первый раз дать знать народу о прекращен��и всех дел, а во второй раз — об их возобновлении^[50]. На этих башнях они разместили катапульты и другие метательные машины, равно как стрелков и пращников. С этих пор Симон уже не был так горяч в своих нападениях, так как большая часть его людей потеряла мужество, но в силу численного своего превосходства все еще держался. Вылетавшие на более далекое расстояние стрелы метательных машин производили однако большие опустошения в рядах его бойцов.

1. В это время и над Римом стряслись страшные бедствия. Ви­теллий с своим войском и еще с многочисленной толпой народа, которую он тащил за собою, прибыл из Германии и, так как все солдаты не могли поместиться в предназначенные для них здания превратил весь Рим в лагерь и каждый дом наполнил вооруженными. Последние, глядя на богатства римлян непривычными глазами, ослепляемые со всех сторон золотом и серебром, не могли обуздать свою жадность настолько, чтобы не приняться за грабежи; каждого же который препятствовал им в этом, они убивали. Таково было поло­жение в Италии.

2. Когда Веспасиан после покорения ближайших окрестностей Иерусалима вернулся в Кесарею, он узнал здесь о беспорядках в Риме и о том, что Вителлий сделался императором. Хотя он умел пови­новаться так же, как и повелевать, все-таки известие это привело его в негодование, ибо человека, так безумно распоряжавшегося точно в осиротевшем царстве, он считал недостойным престола. Будучи проникнут самыми мучительными мыслями, он чувствовал всю тягость своего положения как покорителя чужих земель в то время, как его соб­ственное отечество погибало. Но как ни побуждал его гнев к мщению, мысль о большой отдаленности пространства в той же степени удерживала его: он подумал, какие препятствия может поставить ему коварная судьба еще прежде, чем он высадится на италийский берег, тем более, что плавание по морю выпадало бы в зимнее время, а потому он на этот раз подавил в себе гневное нетерпение.

3. Но военачальники и солдаты на своих товарищеских сходках открыто совещались о перемене правления и свое неудовольствие выра­жали в громких жалобах: «Солдаты в Риме, говорили они, утопающие в благоденствии, изнеженные уши которых не могут даже слышать слово «война», отдают царский трон по своему благоусмотрению и назна­чают императоров из одной только корысти; они же, перенесшие столько военных трудностей и поседевшие под шлемом, должны ли они предо­ставить господство другому, когда в своей же среде имеют человека, наиболее достойного власти. Когда они еще раз найдут случай воздать ему за его добрые отношения к ним, если они упустят настоящий мо­мент? И Веспасиан настолько же имеет больше права на престол чем Вителлий, насколько они сами достойнее тех, которые избрали последнего. Ибо они вели отнюдь не менее значительный войны, чем те в Германии, и владеют оружием не хуже тех, которые оттуда при­вели тирана. В борьбе совсем не представится надобности, ибо ни сенат, ни римский народ не предпочтут необузданность Вителлия умеренности Веспасиана; не предпочтут они жестокого тирана доброму царю, бездетного^[51] — тому, кто уже имеет сына. Вернейшее ручательство мирного царствования лежит в истых доблестях властелина. А по­тому, подобает ли верховная власть долголетней опытности, то они имеют Веспасиана; если она приличествует силе молодости, то они имеют Тита. Они поэтому, смотря по обстоятельствам, воспользуются возрастом того и другого. Избранника сумеют энергично отстаивать не только они в числе трех легионов, находящиеся также в союзе с царями, но ему будут содействовать еще весь Восток и часть Европы, оставшаяся вне страха пред Вителлием, точно также союзники в Италии, брат и второй сын Веспасиана^[52]. К последнему примкнут многие знат­ные юноши; а первому вверена даже охрана города^[53], что имеет не малое значение для получения власти. Независимо от этого, если они будут медлить, сенат может еще признать императором такого чело­века, к которому они, солдаты, защитники государства, не будут пи­тать никакого уважения».

4. Подобные разговоры вели солдаты на своих сходках. Вскоре они собрались всей массой и, ободряя друг друга, провозгласили Веспасиана императором и призвали его на спасение обуреваемого отечества. Он сам давно уже был озабочен положением государства, не думая все-таки о собственном восшествии на престол. По своим заслугам он считал себя, конечно, достойным престола, но предпочитал спокойствие частной жизни опасностям такого блестящего положения. Но чем больше он отказывался, тем настойчивее сделались военачальники; солдаты окру­жили его с обнаженными мечами и угрожали ему смертью, если он не захочет с честью жить. После того, как он представил им все основания, по которым отклоняет от себя власть, он, видя, что не может их разубедить, в конце концов уступил своим избирателям.

5. Так как Муциан и другие полководцы также подбивали его при­нять императорское достоинство, а войско громко объявило себя готовым идти против всякого его противника, то он старался прежде всего обеспечить себе Александрию, ибо он хорошо знал великое значение Египта для государства, как поставщика хлеба для последнего. Владея этой страной, он надеялся низвергнуть Вителлия, если даже послед­ний будет отстаивать свое господство силой, так как народ, если только из-за него подвергнется голоду, наверно не захочет долго тер­петь его. Находившиеся в Александрии два легиона он надеялся при­влечь на свою сторону. Вместе с тем он рассчитывал найти в Египте оплот против непредвиденных несчастных случайностей; ибо со стороны материка страна эта едва доступна, а со стороны моря ли­шена удобных портов; на западе тянутся безводные пустыни Ливии, на юге ее замыкает Сиена, отделяющая ее от Эфиопии, и неудобные для пла­вания водопады Нила, на востоке, до Копта, ее омывает Красное море, а на севере береговая полоса до Сирии и так называемое Египетское море, не имеющее ни единого порта, служат ей защитительной стеной. Так защищен Египет со всех сторон. Длина его от Пелузия до Сиены составляет две тысячи стадий; но морем от Плинфины^[54] до Пелузия^[55] ехать приходится три тысячи шестьсот стадий. Нил судоходен до города Элефан­тина; отсюда же вверх плаванию препятствуют упомянутые уже водопады. Гавань в Александрии даже в безбурную погоду с трудом доступна, ибо въезд узок и проезжая дорога извивается в кривую линию между невиди­мыми подводными скалами. Левая сторона гавани прикрыта искусственными сооружениями; на правой находится островок Фарос с очень высокой башней, освещающей мореплавателям дорогу на триста стадий^[56], дабы они ночью, ввиду трудности въезда, могли остановиться в некотором отдалении. Этот маленький островок обнесен кругом высокими стенами и искусственными плотинами. Волнение, образующееся здесь от того, что волны с одной стороны разбиваются о плотину, а с другой отбрасы­ваются назад противолежащими прибрежными строениями, делает этот водяной путь очень бурным и беспокойным, а въезд, еще вследствие его тесноты, опасным. Внутри же гавань, наоборот, совершенно безопасна и занимает пространство в тридцать стадий. В нее ввозится все, в чем страна нуждается для своих жизненных потребностей, извне; с другой стороны, излишек ее собственных продуктов оттуда развозится по всему свету.

6. Вполне понятно поэтому, почему Веспасиан для укрепления своей власти старался заручиться этой страной. Немедленно написал он наместнику Египта и Александрии, Тиверию Александру, изобразил ему преданность войска и как ему, принужденному принять на себя тяжесть правления, приятно будет воспользоваться его помощью и содействием. Сейчас по прочтении этого письма Александр приказал легионам и народу присягнуть на верность Веспасиану. Они повиновались с радостью, так как достоинство Веспасиана были им хорошо известны по его делам на близком к ним театре войны. Александр, которому доста­лась такая важная роль при возвышении Веспасиана^[57], начал теперь готовиться к тому, чтобы достойным, образом встретить его. С неимо­верной быстротой весть о новом императоре разнеслась на Востоке. Каждый город устраивал празднества с жертвоприношениями по слу­чаю полученной доброй вести и в честь нового императора. Легионы в Мезии^[58] и Панонии^[59], которые незадолго пред тем восстали против дерзкого Вителлия^[60], теперь с тем большей радостью принесли присягу на верность Веспасиану, как своему императору. Сам Веспа­сиан выступил из Кесареи и отправился в Берит, где со всей Си­рии и других провинций ожидали его многие посольства, вручившие ему от всех городов венки и приветственные адресы. И Муциан, пра­витель Сирии, также явился и доложил ему о преданности населения и покорности городов.

7. Так как все шло навстречу желаниям Веспасиана и обстоятель­ства почти вполне складывались в его пользу, то ему пришло на ум, что не помимо божественного предначертания он взялся за кормило пра­вления и что владычество присуждено ему высшей судьбой. Среди многочисленных других знамений, предвещавших ему господство, он вспомнил тогда и слова Иосифа, который еще при жизни Нерона осмелился величать его титулом императора (III, 8, 9). Он ужаснулся, когда вспомнил также, что этот человек содержится у него еще в оковах, созвал поэтому Муциана с остальными полководцами и друзьями, охарактеризовал пред ними, во-первых, энергичный характер Иосифа и как последний воевал с ним под Иотапатой, рассказал затем о его пророчестве, которое он тогда принимал за выдумку, навеянную страхом, и которое однако, как показали время и факты, исходило от Бога. «Было бы грешно, продолжал он, если бы этот человек, предсказавший мне господство и сделав­шийся выразителем воли Бога, продолжал бы еще оставаться в положении военнопленника и по-прежнему влачил бы кандалы». После этого он приказал призвать Иосифа и освободить его от оков. Эта признательность, проявленная Веспасианом к чужому, послужила для самих полководцев указанием на лучшее будущее. Тит же, стоявший возле своего отца, в это время сказал: «Было бы справедливо, отец, если б вместе с оковами снять с Иосифа также и позор: если вместо того, чтобы развязать его от цепей, мы разрубим последние, тогда это будет рав­носильно тому, как будто он их никогда не носил». Таков именно обычай по отношению к тем, которые невинно были подвергнуты оковам. Император дал на это свое согласие: подошел слуга и разрубил цепи. Таким образом восстановлена была честь Иосифа в воздаяние за его пророчество, и отныне стали относиться с доверием к его словам в вопросах о будущем.

1. Распустив посольства и разделив наместничества по заслугам и достоинствам, Веспасиан отправился в Антиохию и, обдумывая здесь, куда ему прежде всего направиться, пришел к решению, что римские дела для него важнее похода в Александрию, так как в этом го­роде он был уверен, между тем как Рим был волнуем Вител­лием. Ввиду этого, он послал Муциана в Италию во главе значительной армии из конницы и пехоты. Так как дело происходило зи­мою, то Муциан не решался ехать морем и повел свое войско сухим путем чрез Каппадокию и Фригию.

2. В то же время Антоний Прим, бывший тогда правителем Мезии, поднялся оттуда с третьим легионом, чтобы также напасть на Вител­лия. Последний выслал против него с многочисленным войском Це­цинну, о котором он, вследствие победы его над Оттоном, был высокого мнения. Скорым маршем Цецинна выступил из Рима и столк­нулся со своим противником у Кремоны, в Галлии, — пограничного города Италии. Убедившись здесь в силе и прекрасной организации неприятельского войска, он не отважился на сражение и, считая также обратное отступление опасным, решился на измену^[61]. Он собрал подчиненных ему центурионов и трибунов и старался склонить их на переход к Антонию, умаляя в их глазах могущество Вителлия и воз­вышая, напротив, силы Веспасиана. «Один, — сказал он, — имеет только титул властелина, а другой — силу. Лучше всего будет поэтому, если они из нужды сделают доброе дело, и так как с оружием в руках они неминуемо будут побеждены, то пусть добровольным решением предупредят опасность. Веспасиан в состоянии будет и без них покорить себе то, что ему еще осталось, Вителлий же и при их помощи не сумеет отстоять даже и то, что уже имеет».

3. Многими подобными увещаниями он их склонил и вместе со всем своим войском перешел к Антонию. Но в ту же ночь солда­тами овладело раскаяние, да и страх перед тем, который их послал и который мог еще оказаться победителем. С обнаженными мечами они напали на Цецинну и хотели убить его; и они бы это сделали, если бы трибуны на коленях не вымолили его спасения. Но они согласились только оставить его в живых и заключили его в кандалы, как из­менника, намеревавшись послать его к Вителлию. Как только узнал об этом Прим, он приказал трубить о выступлении и повел своих людей вооруженными против отпавших. Последние приняли сражение, но после краткого сопротивления показали тыл и бежали к Кремоне. Тогда Прим, своими всадниками, отрезал им вход, перебил большую часть тех, которых оцепил, вместе с остальными вторгся в самый город и отдал его солдатам на разграбление. Много чужих и туземных купцов погибло тогда^[62], точно также и все войско Вителлия, со­стоявшее из 30 200 человек. Впрочем, и Антоний потерял из своего мезийского легиона 4,500 человек. Цецинну он приказал освободить от оков и послал его к Веспасиану для сообщения ему этих событий. Последний милостиво принял его и нежданными почестями покрыл позор его измены.

4. Известие о приближении Антония вселило также мужество Сабину в Риме: он привлек на свою сторону войска, сосредоточившие в своих руках ночную охрану города, и ночью же занял ими Капи­толий. Когда утро наступило, к нему еще примкнули многие знатные граждане, в том числе также и сын его брата — Домициан, на котором главным образом строили надежду на победу. Прим не особенно беспокоил Вителлия, но участники восстания Сабина наполнили его гневом. Жестокий по природе и жадный к благородной крови, он приказал приведенному им в Рим войску сделать приступ на Капитолий. Штурмовавшие, равно как и сражавшиеся с храма, выказывали много подвигов храбрости, но германцы, в конце, концов благодаря своему числен­ному превосходству, овладели холмом. Только Домициан и с ним многие знатные римляне каким-то чудом спаслись, вся же остальная масса была разбита наголову; Сабин был приведен к Вителлию и казнен, а храм, после того, как солдаты разграбили находившиеся в нем священные приношения, был предан огню^[63]. Только на один день позже прибыл в город Антоний со своим войском; отряды Вителлия стали против него и дрались в трех пунктах города, но были совершенно разбиты. Шатаясь от вина, подобно человеку, в последний раз пред гибелью своей насытившемуся за обе­денным столом, Вителлий вышел из своего дворца, но был схвачен чернью, которая поволокла его по улицам и, вдоволь наглумившись, убила его в самом Риме^[64]. Он царствовал восемь месяцев и пять дней. Живи он больше, всей империи, кажется, не хватило бы для его обжорства^[65]. Прочих убитых насчитано было свыше пятидесяти тысяч. Это произо­шло в третий день месяца Апеллая^[66]. Через день вступил Муциан со своим войском и прежде всего приказал людям Антония прекратить убийства, ибо последние обыскивали дома и продолжали еще убивать солдат Вителлия и многих граждан из его приверженцев, не делая, впрочем, в своем ожесточении строгого разграничения. Затем он представил народу Домициана в качестве правителя до прибытия его отца. Граждане, освобожденные теперь от всякого ст��аха, радостно провозгла­сили Веспасиана императором и праздновали его возвышение одновременно с падением Вителлия^[67].

5. Прибывши только что в Александрию^[68], Веспасиан получил эти радостные известия из Рима. В то же время явились посольства с приветствиями со всех частей покорного ему мира; город, — второй по величине после Рима, — был тесен для нахлынувших масс людей. И вот, теперь, когда его власть была признана повсюду и Римское го­сударство неожиданно спасено, Веспасиан опять обратился к неоконченной им еще задаче в Иудее. Сам он готовился в конце зимы ехать в Рим, вследствие чего он быстро закончил свои дела в Александрии, для завоевания же Иерусалима он послал своего сына Тита с отборным войском. Последний отправился сухопутьем до Никополиса, двадцать стадий от Александрии, пересадил здесь войско на корабли и плыл по Нилу до города Тмуиса, Мендесского округа. Высадившись в этом месте, он пошел сухопутьем вперед и устроил стоянку возле городка Таниса. Вто­рую ночную стоянку он имел в Ираклеополе, а третью — в Пелузии. Здесь он отдохнул два дня; на третий день он перешел через пе­лузийское устье Нила; весь день шел по пустыне и остановился у храма Зевса Касийского, а на следующий день — у Остракины, безводной местно­сти, жители которой привозят себе воду извне. После этого он отдохнул еще в Ринокоруре (I, 14, 2), достиг затем четвертой станции, Рафии (I, 4, 2), первого сирийского города, в пятый раз разбил лагерь под Газой, в следующий — под Аскалоном, отсюда двинулся к Иамнии, затем — в Иоппию, а из Иоппии в Кесарею, куда он намеревался стя­нуть и остальные военные силы.