Павел Александрович Катенин

Ах! жила-была Наташа,
Свет Наташа красота.
Что так рано, радость наша,
Ты исчезла как мечта?
Где уста, как мед душистый,
Бела грудь, как снег пушистый,
Рдяны щеки, маков цвет?
Всё не впрок: Наташи нет.

Красное солнце за́ лесом село.
Длинные тени стелются с гор.
Чистое поле стихло, стемнело;
Страшно чернеет издали бор.

Певец, возлюбленный богами,
Афинян вождь, краса и честь, <…>
Он, отцветая в сединах,
С закатом встретил жизни тленной
Зарю бессмертия в веках.

Ты выпьешь, духом закипишь,
И тихую беседу нашу
Бейронским пеньем огласишь.

Юноши те предтечей великих не чтили:
Наг был в глазах их Омир, Эсхил неискусен,
Слаб дарованьем Софокл и разумом — Пиндар;
Друг же друга хваля и до звезд величая,
Юноши (семь их числом) назывались Плеядой…

Живущих всех душа: любовь. <…>

Покуда дней златых весна,
Отрадой нам любовь одна.
Ловите, юноши, украдкой
Блаженный час, час неги сладкой;
Пробьёт… любите вновь и вновь;
Земного счастья верх: любовь.

Резвясь беспечно, дитя бежало прямо на зверя:
Пять бы сажен ещё — и попалась в острые когти.
К счастью, шорохнулся он и привстал; на крик её страшный
Вмиг сбежались косцы — и струсил ворог косматый:
В речку, вплавь, и в дебрь. Лежала без памяти девка;
Подняли, смотрят: жива и здорова, но ум помутился.
Дура с тех пор; услышит имя «медведь» — и припадки.
Может, прошло бы, но глупый народ не лечит, а дразнит.

«Полярную звезду» и «Бахчисарайский фонтан» я читал; «Звезда» дрянная компилация, а «Фонтан» что такое, и сказать не умею; смыслу вовсе нет. <…> что за Мария? что за Зарема? Как они умирают? Никто ничего не знает, одним словом, это romantique. Стихи, или, лучше сказать, стишки сладенькие, водяные, раз читаются, а два никак.^[1]

… Пушкина «Полтава» вещь не без достоинства, но лучшие места не свои; тут и Данте, и Гёте, и Байрон, и Петров, и Ваш покорный слуга mis à contribution.^[1]

Французские романтики версификацией щеголяют, блеском её стараются по крайней мере помрачить своих классиков, а наши по пословице: дуракам закон не писан, валяют без рифмы и цезуры, не тысячьми, а тьмами, не трагедиями, а десятками. Беда моя, что в их трагедиях не вижу я ничего трагического; они как будто не подозревают его существования, толкуют о формах и чванятся, что откинули всё на что-нибудь похожие; о душе, о живых лицах, о пылких страстях нет заботы ни в писателях, ни в зрителях, все остаются довольны надутой галиматьёй.

Катенина талант я уважаю, но жёстких стихов его не люблю.

Катенин был некогда оракулом Преображенского полка, регулятором полкового мнения и действий молодых офицеров. <…> Не получив никакого основательного воспитания и вышедши на 14 году в свет, с умом быстрым и пылким характером, с страстью к литературе и чтению, он бросился на философический словарь Вольтеров и все творения енциклопедистов, а имея необыкновенную память, испестрил ум свой блестками и мишурою, которые казались драгоценными предметами молодым офицерам и даже пожилым безграматникам. От того-то он почитался в полку гением и поддерживал свою славу охотою к спорам диалектическим и самонадеянностью. Некоторые успехи в литературе и на сцене ещё более утвердили его в сём мнении о себе. Но гвардейские офицеры превозносили его, а литераторы не любили за крутой нрав, вспыльчивость и даже дерзость в обхождении. В это время он был вреден своим влиянием и распространением Вольтерианства. Говорят, что покойный государь знал это и велел ему выйти в отставку (под рукою) — Должно однакожь сказать, что Катенин более желал блестеть нежели действовать в какой-либо вредной цели. Он был frondeur не образа правления или политической системы, о которых не имеет понятия, но порицателем лиц. Рассердившись на графа Милорадовича за то, что он протежировал дурных актрис-красавиц, Катенин без умолку ругал его во всех домах. <…> Однажды в театре начали вызывать Азаревичеву, любимицу Милорадовича, и Катенин, как исступленный, кричал не надо, не надо. Граф отрапортовал покойному государю в Верону и государь, по прежнему замечанию, велел выслать Катенина из города в свою деревню. — С тех пор он весьма переменился, сделался скромнее в речах и поступках, и как он никогда не был в душе ни якобинцем, ни атеистом, а болтал только в молодости, чтобы казаться выше других умом, то и самые зародыши сих идей исчезли в нём. Он тем менее опасен ныне, что все прежние его поклонники и друзья литераторы его оставили, а старые офицеры переменились, и сам Катенин сделался другой человек. Величайшие защитники его говорят, что с ним нельзя теперь говорить, что он отстал в понятиях о литературе и вообще в суждениях. Теперь Катенин проводит время у Колосовой и других актрис, переводит и сочиняет для них пиесы и удивляется, что прежние его друзья и поклонники охладели к нему. Суждение Грибоедова о нём прекрасное: «Катенин не поглупел, но мы поумнели, и от того он кажется нам ничтожным». Сколько прежний Катенин мог казаться опасным, столько нынешний безопасен.

Люди, хорошо знавшие Катенина, всегда удивлялись его энциклопедическим познаниям и необыкновенно счастливой памяти. Действительно, не было ни одного события в Русской и даже во Всеобщей Истории, которого Катенин, при случае, не мог бы рассказать подробно, со всею хронологическою точностью, так что друзья его, при исторических или литературных спорах, всегда выбирали Катенина в посредники, и его ответ принимался беспрекословно.^[2]

Как оригинальные, так и переводные произведения Катенина не представляют ничего выдающегося. Гораздо более Катенин был известен как критик. <…> В сущности, по своим воззрениям он мало отличался от писателей якобы враждебного ему романтического направления.

Вся литературная деятельность Катенина, богатая смелым и талантливым экспериментаторством и новаторством, питается сходными с поэзией Пушкина социальными корнями. Борясь против приглаженной эстетской манерности, интимизма карамзинистов, Катенин разрабатывал «большие формы» (трагедия, эпос), жадно отыскивая соответствующий лексический строй, метры и строфику. Один из первых он ввел в драму пятистопный белый ямб, в эпос — октавы и терцины, смену метров в одном и том же произведении (в стихотворении 1819 «Мстислав Мстиславич» метр меняется 12 раз). Борясь с приглаженной балладой Жуковского за русскую тематику и народную лексику баллады, Катенин выражал свойственную декабристам тенденцию буржуазного патриотизма…^[3]

Катенин <…> опоздал родиться — и своим характером и образом мыслей, весь принадлежит 18 столетию. В нём та же авторская спесь, те же литературные сплетни и интриги, как и в прославленном веке философии.

… не идеями (которых у него нет), но характером принадлежит он к 18 столетию <…>. Мы все, по большей части привыкли смотреть на поэзию, как на записную прелестницу, к которой заходим иногда поврать и поповесничать, без всякой душевной привязанности и вовсе не уважая опасных её прелестей. Катенин напротив того приезжает к ней в башмаках и напудренный и просиживает у неё целую жизнь с платонической любовью, благоговением и важностью.

<В театре> наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;..

Голос истинной критики необходим у нас; кому же, как не тебе, забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинное направление? Покамест, кроме тебя, нет у нас критика. Многие (в том числе и я) много тебе обязаны; ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли. Если б согласился сложить разговоры твои на бумагу, то великую пользу принёс бы ты Русской словесности.

П. А. Катенину прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком.

Нам кажется, что г. Катенин (так, как и все наши писатели вообще) скорее мог бы жаловаться на безмолвие критики, чем на её строгость или пристрастную привязчивость. Критики, по-настоящему, ещё у нас не существует <…>.
Что же касается до несправедливой холодности, оказываемой публикою сочинениям г. Катенина, то во всех отношениях она делает ему честь: во-первых, она доказывает отвращение поэта от мелочных способов добывать успехи, а во-вторых, и его самостоятельность. Никогда не старался он угождать господствующему вкусу в публике, напротив: шёл всегда своим путём <…>. Он даже до того простер сию гордую независимость, что оставлял одну отрасль поэзии, как скоро становилась она модною, и удалялся туда, куда не сопровождали его ни пристрастие толпы, ни образцы какого-нибудь писателя, увлекающего за собою других. Таким образом, быв один из первых апостолов романтизма и первый введши в круг возвышенной поэзии язык и предметы простонародные, он первый отрёкся от романтизма и обратился к классическим идолам, когда читающей публике начала нравиться новизна литературного преобразования.
Первым замечательным произведением г-на Катенина был перевод славной Биргеровой «Леноры». Она была уже известна у нас по неверному и прелестному подражанию Жуковского <…>. Катенин это чувствовал и вздумал показать нам «Ленору» в энергической красоте её первобытного создания; он написал «Ольгу». Но сия простота и даже грубость выражений, сия сволочь, заменившая воздушную цепь теней, сия виселица вместо сельских картин, озарённых летнею луною, неприятно поразили непривычных читателей…

… славянские стихи Катенина, полные силы и огня, но отверженные вкусом и гармонией.