Михаил Петрович Погодин

История должна из всего рода человеческого сотворить одну единицу, одного человека, и представить биографию этого человека чрез все степени его возраста. Многочисленные народы, жившие и действовавшие в продолжение тысячелетий, доставят в такую биографию, может быть, по одной черте. Черту сию узнают великие историки.^[2][3]

А нежное растение — наука,
И тяжело, и мудрёно за нею
Ходить; смотреть нам будет с непривычки:
Чуть солнце опалит, иль чуть мороз прохватит,
Подмочит дождик, расколышет ветер,
Поблекнет и завянет, — и надолго
Зато, как выдержит грозу и непогоду,
Как простоит воздушные измены,
И корни глубоко в земле раскинет:
Так до небес уж после безопасно
Главой величественной вознесётся, —
И вот тогда в благодеянья,
С высокого, прекраснейшего древа,
Начнут над царством рассыпаться манной!
Пружины государственные ею,
Невидимые, видимые связи,
Скрепятся, отвердеют — и ничем,
Никто того, уж царства не своротит.
Там всякой понимает своё дело,
И уважает собственное место,
И всю, с него великую махину,
Вперёд своею грудью подвигает,
Обязанность священна там, и дорог.
Покой общественный, и смерть за славу,
За честь и счастье родины мила.

И не избегнет кары он, в аду
Истлеет грешник. Всякая копейка
Церковная падёт горящей каплей^{[К 1]}
На голову его в последний день. — расстрига-протопоп Иаков, осуждая действия Петра, говорит о захваченных им церковных деньгах^[5]

История для нас есть ещё поэма на иностранном языке, которого мы не понимаем, и только чаем значение некоторых слов, много-много эпизодов. А сколько мест искажённых в нашей рукописи от невежества, ограниченности переписчиков! Историю надо восстановлять, как статую, найденную в развалинах Афин, как текст Виргилиев в монастырском списке.^[3]

… у <Пушкина> именно, кажется, было целию оставить на [«Онегине»] печать совершенной свободы и непринуждённости. Он рассказывает вам роман первыми словами, которые срываются у него с языка, и в этом отношении «Онегин» есть феномен в истории русского языка и стихосложения.^[6][7]

В каждой статье <князя Вяземского> есть прекрасные мысли, счастливые выражения; он оригинален, остроумен, игрив, шутит очень забавно, везде есть у него над чем подумать, чему улыбнуться, так же, как и всегда есть с чем поспорить, ибо часто встречаются противоречия, парадоксы, следы предрассудков.
(<…> князь Вяземский так оригинален, так негибок, что не скроется ни в каком переводе, а это достоинство писателя уж недостаток в переводчике.)^[8][7]

Некоторые кропотуны думают, что в критике «Литературной газеты» не будет иногда совершенного беспристрастия в отношении к её прихожанам, литературным патрициям, и в отношении к писателям-плебейцам других приходов, — что те важные события, которые случатся у последних, получат в ней титло только явлений, а собственные явления будут возведены на степень важных событий. Напрасно они беспокоятся: до сих пор нет верных признаков — и одно только что неосторожное слово не должно внушать такой боязни.

Ночью на вторник Гоголь долго молился один в своей комнате. В три часа призвал своего мальчика и спросил его, тепло ли в другой половине его покоев. «Свежо», — ответил тот. — «Дай мне плащ, пойдём, мне нужно там распорядиться». И он пошёл, со свечой в руках, крестясь во всякой комнате, чрез которую проходил. Пришед, велел открыть трубу, как можно тише, чтоб никого не разбудить, и потом подать из шкафа портфель. Когда портфель был принесён, он вынул оттуда связку тетрадей, перевязанных тесёмкой, положил её в печь и зажёг свечой из своих рук. Мальчик, догадавшись, упал перед ним на колени и сказал: «Барин! что это вы? Перестаньте!» — «Не твоё дело, — ответил он. — Молись!» Мальчик начал плакать и просить его. Между тем огонь погасал после того, как обгорели углы у тетрадей. Он заметил это, вынул связку из печки, развязал тесемку и уложил листы так, чтобы легче было приняться огню, зажег опять и сел на стуле перед огнём, ожидая, пока всё сгорит и истлеет. Тогда он, перекрестясь, воротился в прежнюю свою комнату, поцеловал мальчика, лег на диван и заплакал.^[9][10]

Читал Гоголь так, как едва ли кто может читать. Это было верх удивительного совершенства. <…> как ни отлично разыгрывались его комедии или, вернее сказать, как ни передавались превосходно иногда некоторые их роли, но впечатления никогда не производили они на меня такого, как в его чтении.^[11][12]

Шевырёв <…> вступил в [Московский] университет. <…>
Первая лекция его, 15-го января 1834 года, имела предметом характеристику образования и поэзии главнейших новых народов западной Европы. Успех был полный. Студенты приняли его с восторгом — это был курс, богатый талантами, какие случаются нечасто <…>. В аудитории являлись беспрестанно новые слушатели из всех сословий, что придавало духу и силы молодому профессору. Он работал неутомимо. <…>
Но в старших курсах последовало на другой же год охлаждение. Напыщенный иногда тон Шевырёва, который принадлежал к числу его недостатков, подал первый повод к перемене мнения. Самый голос его, в котором было что-то искусственное, особенно в начале чтения, пока он, так сказать, не разговорится, начал не нравиться. Наконец, вступление его в аристократический круг (вследствие женитьбы в 1834 году) и невольное подчинение некоторым его условиям, возбуждали неудовольствие. Но это были только предлоги. Политическое направление, которое тогда начало обнаруживаться в московских кружках, сделалось главною причиною перемены в расположении молодёжи к Шевырёву. Он думал только о науке и искусстве, а для передовой молодёжи важнее всего была политика, — и так произошло разделение лагерей. Мы занимались политическими вопросами, но совершенно в другом роде. Взаимного объяснения не было, да и быть не могло: мы составляли старший профессорский кружок, а те — младший студенческий. Мы обращались преимущественно к прошедшему, а противники наши к будущему.

Какое действие произвело на всех нас это чтение [«Бориса Годунова» 12 октября 1826] — передать невозможно. <…> мы собрались слушать Пушкина, воспитанные на стихах Ломоносова [и др.] <…> Надо припомнить и образ чтения стихов, господствовавший в то время. Это был распев, завещанный французскою декламацией <…>. Наконец, надо себе представить самую фигуру Пушкина. Ожиданный нами величавый жрец высокого искусства — это был среднего роста, почти низенький человечек, вертлявый, <…> без всяких притязаний, с живыми, быстрыми глазами, с тихим, приятным голосом, в чёрном сюртуке, в чёрном жилете, застёгнутом наглухо, небрежно повязанном галстухе. Вместо высокопарного языка богов мы услышали простую ясную, обыкновенную и, между тем, — поэтическую, увлекательную речь!
Первые явления выслушали тихо и спокойно или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием просто всех ошеломила. Что было со мною, я и рассказать не могу. Мне показалось, что родной мой и любезный Нестор поднялся из могилы и говорит устами Пимена: мне послышался живой голос древнего русского летописателя. А когда Пушкин дошёл до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, <…> — мы все просто как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Один вдруг вскочит с места, другой вскрикнет. У кого на глазах слёзы, у кого улыбка на губах. То молчание, то взрыв восклицаний…^[11][13]

[В 1820-х] грозные послания Одоевского к Булгарину и Гречу составляли новое явление в нашей журналистике.^[14] <…>
Любовь к человечеству одушевляла Одоевского; чувством и убеждением проникнута всякая его строка; многие описания возвышаются часто до поэзии. Язык везде правильный и чистый, везде рассыпаны блестки остроумия; воображение гуляет на просторе, но наклонность к чудесному, сверхъестественному, необыкновенному, исключительному выходит иногда из границ и приводит читателя в недоумение.
Это в особенности должно сказать о «Пёстрых сказках», <…> здесь преобладает решительно характер фантастический, почерпнутый преимущественно из любимых квартантов средних веков в пергаментном переплёте. В тридцатых годах, может быть, мы и понимали их и забавлялись, но теперь уже мудрёно разобрать, что хотел сказать ими замысловатый автор.^[15] <…>
Слушая Одоевского, нельзя было не подумать, что если б родился он в средние века, то верно сделался бы самым ревностным учеником Парацельса и пошёл бы с полною готовностию на костёр с Саваноролою.^[16]

С живым, пылким, часто необузданным воображением, которое не знало никаких преград, и с равной лёгкостию уносилось в облака, даже и за облака, или опускалось в глубь земли, переплывало моря и прыгало через горы, Вельтман страстно был предан историческим разысканиям в самом тёмном периоде истории. Там романическое воображение его гуляло на просторе с полным удовольствием; он был, как говорится, в своей тарелке, и колонновожатый в молодости, указывавший полкам их позиции перед сражением, и квартиры после сражений, он остался тем же колонновожатым и в старости. гуннами, визиготами и остроготами, вандалами, лонгобардами, маркоманнами, герулами, аварами помыкал он ещё гораздо смелее и решительнее, чем Бородинским или Тарутинским полками. <…> и дикие народы, повинуясь волшебному жезлу недуманного, негаданного предводителя, напавшего на них как снег на голову, спешат исполнять его приказания…^[17][18]

Если бы триста человек, 14 декабря, из которых большая часть, судя по свидетельствам, были люди истинно благонамеренные, чистые, любившие отечество искренне, умные, способные, избрали себе, взявшись рука за руку, другой образ действия и, нейдя на площадь, поступили бы в канцелярии, департаменты, на службу, с благими своими намерениями, из них через немного лет ведь вышло бы двадцать, тридцать губернаторов, министров, членов государственного совета.^[19]

Вот рассказ Пушкина, не раз слышанный мною при посторонних лицах. Известие о кончине императора Александра I и происходивших вследствие оного колебаниях о престолонаследии дошло до Михайловского около 10 дек. Пушкину давно хотелось увидеться с его петербургскими приятелями. Рассчитывая, что при таких важных обстоятельствах не обратят строго внимания на его непослушание, он решился отправиться в Петербург. <…> Он положил заехать сперва на квартиру к Рылееву и от него запастись сведениями. Итак, Пушкин приказывает готовить повозку, а слуге собираться с ним в Питер; сам же едет проститься с тригорскими соседками. Но вот, на пути в Тригорское, заяц перебегает через дорогу; на возвратном пути, из Тригорского в Михайловское, — ещё раз заяц! Пушкин в досаде приезжает домой; ему докладывают, что слуга, назначенный с ним ехать, заболел вдруг белой горячкой. Распоряжение поручается другому. Наконец повозка заложена, трогаются от подъезда. Глядь, в воротах встречается священник, который шёл проститься с отъезжающим барином. Всех этих встреч не под силу суеверному Пушкину; он возвращается от ворот домой и остаётся у себя в деревне.
«А вот каковы были бы последствия моей поездки, — прибавлял Пушкин. — Я рассчитывал приехать в Петербург поздно вечером, чтобы не огласился слишком скоро мой приезд, и следовательно попал бы к Рылееву прямо на совещание 13 декабря. Меня приняли бы с восторгом; вероятно, я попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые!»^[20][21]

Перечитывал «Онегина». — Пушкин забалтывается, хотя и прекрасно, и теряет нить. При множестве прекрасных описаний, четвёртая и пятая песнь очень несвязны, и голова у читателя в дыму по прочтении.^[22] — 9 февраля 1828

Бог всем дал орехи, а [Пушкину] ядра.^[23][24][22] — 22 декабря 1828

Провожали Гоголюху^{[К 2]}. Заплакали и деревяшки.^[25][26] — 27 апреля 1840

Православие и самодержавие у меня в доме: Гоголь служил всенощную, — неужели для восшествия на престол?^[27] — 19 ноября 1848

Надо сохранить всякую строку [Пушкина]. И так уже мы растеряли сколько!^{[К 3]}

Говорят, ты сердишься на толки [о «Ревизоре»]. Ну, как тебе, братец, не стыдно! Ведь ты сам делаешься комическим лицом. Представь себе, автор хочет укусить людей не в бровь, а прямо в глаз. Он попадает в цель. Люди щурятся, отворачиваются, бранятся и, разумеется, кричат: «Да нас таких нет!» Так ты должен бы радоваться, ибо видишь, что достиг цели. Каких доказательств яснее истины в комедии! А ты сердишься! Ну, не смешон ли ты?^[29][30] — 6 мая 1836

Когда ты затворил дверь, я перекрестился и вздохнул свободно, как будто гора свалилась у меня тогда с плеч; всё, что узнавал я после, прибавило мне ещё более муки, и ты являлся, кроме святых, высоких минут своих, отвратительным существом.^{[31][32][К 4]} — сентябрь 1843

[В] книге твоей <…> в разговорах с приятелями <…> отстаивал только искренность, приписывая всё нехорошее и странное болезненному душевному расстройству [далее в черновике: а расстройства первоначального, далёкого, от тебя самого потаённого, причиною — полагал и теперь полагаю — гордость. На эту уду поймал тебя злой дух, принявший вид ангела светла. Твоё уединение (вспомни, что и Спасителя искушал он в пустыни) помогло ему много, и ум у тебя начал заходить за разум. К тому же и характер скрытный. Бревна в своём глазу мы не видим, но видим ясно сучёк у ближнего.]^[34] — 17—24 марта 1847

Продолжаю о книге <…>.
Ты говоришь часто: я грешен, я никуда не гожусь и тому под[обное]. — Эти гуртовые покаяния решительно ничего не значат, и делать их очень легко! Иван Васильевич твердил у нас беспрестанно, что он самый окаянный грешник, и всё-таки это не мешало ему проливать кровь ежеминутно. Нам трудно признаваться по частям и сказать: вчера обидел я Ивана по такому-то случаю; ныне осудил Фёдора <…>. Во всей своей книге унизительного о себе ты не сказал ни слова — и все увидели в ней гордость, а не смирение, как это и есть: потаённая, сокрытая от тебя гордость под мнимой тобою одеждой смирения. Тебе кажется, что ты смирен, а ты горд. Любви сердечной в книге мне не слышалось, так точно и в первом письме твоём к Аксакову^{[К 5]}, от которого так и несло холодом, которое проникнуто было мыслию об усовершенствовании только себя, о пользе для себя и в других видело только орудия.^[34] — 8 апреля 1847

Тяжело мне, грустно — неприятности, оскорбления, огорчения, и к каждому из них находится подтвердительный эпиграф из искренних мнений самого близкого человека. Меня колют, режут, пилят и говорят, что это справедливо: сами друзья то же свидетельствуют! Если бы ты знал, сколько ты сделал мне вреда, зла, существенного, положительного, своими выходками, которые поминутно звенят в ушах моих…^[34] — 10 апреля 1847

Ты не имеешь способности поправлять, и вместо поправок ты переделываешь. <…> Напрасно сжёг 2 том «Мёртвых душ» — после-де я напишу лучше. Ты напишешь другое, а за что же мы потеряли то? Так Сассо-Феррато оставил сто мадонн вместо одной. Я сравниваю тебя с живописцем, которому указывают недостатки или сам он видит, а он беспрестанно смазывает написанное и пишет вновь. <…>
Вот тебе происшествие, волос становится дыбом, о помещике, которого ты учишь быть Крёзом. В Калужской губернии один (Хитров) блудил в продолжение 25 лет со всеми бабами, девками — матерями, дочерьми, сёстрами (а был женат и имел семейство). Наконец какая-то вышла из терпения. Придя на работу, она говорит прочим: «Мне мочи нет, барин всё пристаёт ко мне. Долго ль нам мучиться? Управимся с ним». Те обещались. Всех было 9, большею частию молодые, 20, 25, 30 лет. Приезжает барин, привязал лошадь к дереву, подошёл к женщине и хлыстнул её хлыстом. Та бросилась на него, прочие к ней на помощь, повалили барина, засыпали рот землёю и схватились за яйца, раздавили их, другие принялись пальцами выковыривать глаза и так задушили его. Потом начали ложиться на мёртвого и производить над ним образ действия: как ты лазил по нас! Два старика стояли одаль и не вступались. Когда бабы насытили свою ярость, они подошли, повертели труп: умер, надо вас выручать! Привязали труп к лошади, ударили и пустили по полю. Семейство знало, но не рассудило донести суду, потому что лишилось бы десяти тягол (оно было небогато), и скрыло. Лакей, рассердясь на барыню, прислал чрез месяц безыменное письмо к губернатору, и началось следствие. Девять молодых баб осуждены на плети и каторгу, должны оставить мужей и детей. Как скудна твоя книга пред русскими вопросами!^[34] — 6 мая 1847

Полтава Пушкина <…> принята холоднее, чем заслуживает. У Пушкина публика вычитает теперь из должных похвал прежние лишние. Гораздо больше шуму в Петерб. сделал Выжигин Булгарина. Как литературное произведение — он ничтожен: ни действия, ни характеров, ни верных описаний, ни чувства. Несколько статей о нравах, на живую нитку смётанных вместе <…>. Относительное достоинство он имеет для нашей публики, и автор чрез семь дней начал второе издание. Впрочем, здесь есть, может, какие-нибудь плутни. Надо отдать честь Москве: решительно все порицают сочинение, хотя автор и упоён славою, как пишет в письме к Полевому, по словам Максимовича. Булг. почитает себе соперником теперь одного Пушкина и выступил против его «Полтавы» с ужасно нелепою статьёю.^[35]
<…> Пушкин бесится на Каченовского за то, что помещает статьи Надеждина, где колют его нравственность. Надеждин вооружается и говорит много дела между прочим, хотя и семинарским тоном.^[35] <…>
Пушкин собирается писать историю Малороссии; но я не думаю, чтобы он был способен к труду медленному и часто мелочному по необходимости.^[36] — 28 апреля 1829

Надеждин нанёс ужасный удар Пушкину.^[36] — 13 августа 1829

<В романе Загоскина> есть прекрасные русские сцены, но в целом, в характерах — поверхностен, и везде видна ужасная торопливость. «Милославский» Загоскина и «Самозванец» Булгарина бежали друг перед другом взапуски: кто прежде выйдет. Москвич перегнал. Пушкина «Бориса», я слышал (от Розена <…>), удерживают в канцелярии, пока не вышел «Самозванец»; а между тем в напечатанном отрывке^[37] Булгарина видно похищение из него.^[35] <…>
В Пет[ербурге] затевается пятидневная газета; сотрудники Пушкин, Дельвиг, Вяземский, Сомов, Жуковский, с целию действовать против Пол. и Булгарина. Ага! Как стали кусать их, так поднялись; а нам не помогали. Литераторов — горсть; война великая поднимается в журналах. <…> Титов и Од., верно, передадутся к той аристократической партии, газете. <…> Кир., <…> вероятно, станет участвовать также там, как сектант в душе.^[36][38] — 23 декабря 1829

Роман Загоск. весь вышел в месяц, и начинается 2-е издание. <…> Булгарина было почти ругательство на него^{[К 6]}, и все пришли в ужасное негодование. Противоположная партия даже нарочно славит Загоскина, чтоб уронить Булгарина.^[39][35] — февраль 1830

«Лит. газета» слаба, и критика её ничтожна: наши патриции не знают, где Восток в искусствах и науках. Есть только хорошие стишки, и то у меня больше. Подписч[иков] у неё нет.^[39][38] — 19 февраля 1830

Давно уже любители поэзии не получали от наших стихотворцев никаких подарков значительных; с 1815^{[К 7]} не много вышло таких произведений, которые бы с честию заняли место в сокровищнице русской словесности. — Новый атлет Пушкин, кажется, хочет вознаградить сей недостаток: <…> ныне получили мы от него «Кавказского пленника» <…>. — Молодой стихотворец быстро идёт вперёд: первая поэма его, показавши в полной мере, чего от него ожидать должно, не удовлетворила во многих отношениях строгим требованиям знатоков; но в «Кавказском пленнике» вместе с юным, крепким, пылким воображением видно искусство и зрелый плод труда; соображение обширнее, план правильнее. <…>
Действие самое простое и ведено самым естественным образом. <…>
Характер Пленника странен и вовсе непонятен. В нём замечаются беспрестанные противоречия. <…>
Неужели думал любезный поэт наш, что таким чудным характером произведёт он большее действие и что, наоборот, умерив в Пленнике страсть к свободе чрез показание причин в любви и в чём-нибудь другом, изобразив его не столько ожесточённым, более признательным к благодеяниям Черкешенки, он представит слишком обыкновенное? — Напрасно: под его пером и слишком обыкновенное имело бы свою занимательность, свои красоты, свою прелесть. — Он мог также затмить совершенно первую любовь и вместе с нею окаменить сердце Пленника к подобным чувствам и в будущем: тогда сохранилось бы, по крайней мере, единство в его характере, и свобода была бы его основою.
<…> язык в отборный, стихи лёгкие, чистые — венок из кавказских цветов у Пушкина неотъемлем.^{[41][40][К 8]}

4-я и 5-я песни «Онегина» составляют в Москве общий предмет разговоров: и женщины, и девушки, и литераторы, и светские люди, встр��тясь, начинают друг друга спрашивать <…>.
Характером Онегина не довольны, или лучше — его не любят <…>.
Одни говорят, что Онегин изображён не в ясных, не в резких чертах, что нельзя себе представить его личности (индивидуальности), как Дон-Жуана Байронова, как некоторые лица Валтер Скоттовы; другие, напротив, бьются об заклад, что по полученным данным они отгадают все будущие решения Онегина — как станет он действовать в тех или других обстоятельствах. «Ну, примет ли он вызов Ленского?» — спросил атлет из первой партии одного из своих противников. — Тот задумался, но наконец отвечал: «Это может зависеть от разных посторонних обстоятельств; вероятно, Онегин употребит усилие для того, чтобы кончить распрю. Впрочем, может быть, и примет вызов». — «Изверг! изверг!» — воскликнули все присутствовавшие дамы. Многим сделалось дурно, и бедные насилу очнулись, и то выливши по стклянке Eau de Cologne на виски. <…>
Жалеют, что Ленский только описывается, а не представляется в действии. <…>
Нить повествования ведена лучше в первых трёх песнях, чем в последних двух, замечают также многие. Читатель по прочтении четвёртой и пятой остаётся в каком-то тумане: прекрасные подробности и эпизоды слишком развлекают его внимание. <…>
Иные вовсе отказались видеть в Онегине что-нибудь целое. Пусть поэт надаёт нам приятных впечатлений, всё равно — мелочью или гуртом. У нас будет несколько характеров, описания снов, вин, обедов, времён года, друзей, родных людей, и чего же больше? Пусть продолжается Онегин à l’infini. Пусть поэт высказывает нам себя и в эпизодах, и не в эпизодах. <…>
До чего простирается разность в суждениях! Одним очень нравится небрежность, с которою пишется этот роман: слова льются рекою, и нет нигде ни сучка, ни задоринки. Другие, свысока, видят в этой натуральной небрежности доказательство зрелости Пушкина: поэт, говорят они, уже перестает оттачивать формы, а заботится только о проявлении идей; третьи — каково покажется? — небрежность эту называют неучтивостью к публике: Пушкин зазнался и проч. — Четвёртые толкуют о порче вкуса.^{[43][7][К 9]}

«Северные цветы» по-прежнему берут преимущество над прочими своими собратиями, не по наружности, а по внутреннему достоинству. <…>
В статье о «Жизни и сочинениях Карамзина»^{[К 10]} мы не знаем, что нового хотел сказать сочинитель (ужели вся жизнь Карамзина состояла в переименовании его из чина в чин?) <…>.
«Невский альманах» щеголяет перед другими своею наружностию; но и по достоинству (не ручаемся за будущее) он займёт второе место после «Северных цветов», хотя и на немалом от них расстоянии.^[7] <…>
Скажем в нельстивую похвалу почтенному издателю, что русское юношество, ныне на разных поприщах служащее отечеству в его верную пользу, многими благородными чувствами отчасти обязано и ему как издателю «Русского вестника» в 1808 и 9-м годах.^[45][38]

Самохвальство, дерзость, невежество, шарлатанство в высочайшей и отвратительнейшей степени, высокопарные и бессмысленные фразы, все прежние недоразумения, выписки из Карамзина, переведённые на варварский язык и пересыпанные яркими нелепостями автора, несколько чужих суждений, непонятых и неразвитых, ни одной мысли новой, ни истинной, ни ложной, ни одного объяснения исторического, ни одного предположения, ни вероятного, ни сомнительного, ни одной догадки, — и по нескольку строчек на странице, написанных правильно из готовых выражений; вот отличительный характер нового сочинения, если уж не грех называть сочинением всякую безобразную компиляцию.^[46][38] — начало беспрецедентная грубой для тех лет рецензии^[38]

В литературном отношении — это самое важное явление в русской словесности последнего времени и большой шаг вперёд в историческом искусстве. Простота слога, безыскусственность, верность и какая-то лёгкость выражений — вот чем отличается особенно первый опыт Пушкина на новом его поприще. <…> Многие читатели, привыкшие к риторике, обманываются наружностию «Истории Пугачёвского бунта» и не отдают ей справедливости за мнимую простоту и лёгкость. О, если б они знали, как ещё трудно и мудрёно писать по-русски легко и просто <…>. Но Пушкин в последнее время должен был привыкнуть к несправедливостям и кривым толкованиям.^[11][47]

Перебираю все статьи Белинского и нахожу в продолжение десяти с лишком лет одни и те же возгласы, подправляемые по временам варварскими фразами из немецких и французских журналов. Сначала, когда Белинский произнёс их в первый раз, можно ещё было их прослушать; можно было даже надеяться, что молодой человек, занимаясь и учась, сделается со временем полезным деятелем в литературе, хоть и в числе чернорабочих, переводчиком, сократителем, даже рецензентом для сочинений второклассных; но он остановился на первом шагу, закружился в первом кругу, и как будто осуждённый злым волшебником, начал сказывать одну докучную сказку, начал петь одну монотонную песню <…>.
Ломоносов не поэт. Державин ничего не значит. <…> Карамзин устарел. Пушкин начал было хорошо и встретился с демоном, но испугавшись, отошёл от него прочь и тем испортил всё дело, а Лермонтов с ним подружился и сделался первым поэтом и прочее тому подоб��ое, что называется на петербургском книжном языке: ералашь.
Эта ералашь, казалось, должна была быть оставлена без всякого действия и награждена общим презрением. Нет! У нас её слушали, принимали, одобряли, и вот в Москве какой-то господин Галахов, в угодность г. Белинскому, ставит позорное клеймо на державинские оды Бог и Водопад, на ломоносовские размышления, в хрестоматии, назначенной для юношества, и вот в Киеве какой-то господин Аскоченский составляет чуть ли не из неё Историю русской литературы.^[48][49][50]

… издатель «Московского Вестника» Погодин только по имени издатель, на что в доказательство имеются собственноручные его письма. <…>
Погодин человек чрезвычайно искательный. Он <…> попал в корреспонденты Академии Наук и теперь покровительством Уварова надеется получить желаемое позволение на помещение политики в своём журнале <…>. Погодин не имеет влияния на сих молодых людей и состоит у них в зависимости, потому что они богаты и смелы, а он беден, без имени и робок.^[51]

… г. Погодин столько же знает по-немецки, сколько мы по-китайски.^[53] — о его переводах

Чёрт дёрнул его напечатать одну критику Арцыбашева на Карамзина в своём журнале^[54], и это сделало ему заклятых врагов изо всех друзей Карамзина <…>. В месте ему отказано, знакомства с ним разорваны, его бранят, делают ему всякого рода неприятности, а он ни телом, ни душой не виноват, потому что сам не согласен с Арцыбашевым.^[36][55]

У г. Погодина нет недостатка в средствах быть верным живописцем русского народного быта. Разработывая лоно русской старины, он должен сжиться и свыкнуться с духом, который, не умирая, веет во всех движениях нашей народной жизни. Его русская душа умеет понимать и ценить всё русское. Но справедливость требует заметить, что его лучшие народные повести доселе изобличают какую-то небрежность и неокончанность. Русская народная речь, которою он владеет легко и свободно, упадает иногда до тривиальности. Это недостаток, происходящий, без сомнения, от недосмотра, следовательно, легко исправимый. <…> надеемся от г. Погодина многого для русской повести.

Слог г. Погодина богат странностями, которые подавали даже повод к забавным пародиям^{[К 11]}. Но невозможно не признаться, что точность, меткость, оригинальность, непринуждённость, сжатость, энергия, совершенная естественность составляют неотъемлемые его качества. Нельзя также не прибавить, что наблюдательность, проницательность, отсутствие всякого педантства, строгая логика в развитии мыслей и вообще замечательная сила здравого смысла — неизменные достоинства всего, что было написано господином Погодиным. <…> в его любви к науке нет ни жеманства, ни притворства, что он защитник просвещения и что как бы ни казались нам странны некоторые его мнения, но никто не может и подумать назвать его обскурантом.

… Шевырёв или Погодин <…> опошлились оттого, что вышли из бесконечной сферы благодатного созерцания в конечную сферу своей мысли.

Уваров торжествует и, говорят, пишет проект, чтобы всю литературу [нашу] и все кабаки отдать на откуп Погодину. Носятся слухи, что Погодин (вместе с Бурачком, Ф. Н. Глинкою, Шевырёвым и Загоскиным) будет произведён в святители российских стран: чтобы предохранить гнусное и заживо вонючее тело своё от гниения, Погодин снимает все кабаки и торгует водкою. <…> Справедливы ли слухи, что будто Погодин, по скаредной своей скупости, боясь многочадия, не то оскопился, не то оскопил Шевырёва? Уведомь меня об этом обстоятельстве: оно очень важно для успехов нашей литературы <…>. Чего не выдумает праздный народ о великом человеке? Правда ли, наконец, что Погодин будто бы водил к Уварову мальчиков, отличающихся остротою ума и тупостию [?], — о чём глухо было писано в «Журнале Министерства народного просвещения» и что поставлено Погодину за услугу русскому просвещению в духе самодержавия, православия и народности и за что Погодин представлен к награде годовым жалованием?

… повести г. Погодина многим нравились в своё время; трудно поверить, а это было точно так: «Чёрная немочь» наделала шуму…

… один ловкий промышленник основал журнал, который, по его плану, должен был отличаться добросовестностью, учёностию и бескорыстием. Последняя статья касалась исключительно одних сотрудников; издатель же имел о ней своё понятие, которое не почитал нужным объяснять во всеуслышание. <…> хозяин, впрочем, почёл нужным из приличия уверить, что небольшие выгоды от журнала он употребляет на издание полезных книг и вспомоществование бедным людям, а сам питается бескорыстною любовию к науке и высокими мыслями.
<…> тип литературного циника: это человек, который, век свой живя в бочке, нажил себе домы и деревни; человек, который, век свой занимаясь исключительно перекупкою и перепродажею мусора, битой посуды, старого железа и кирпича, успел уверить всех, что он — и учёный и литератор; человек, который, век свой будучи спекулянтом, уверил всех, что он — идеал честности, бескорыстия и добросовестности; человек, который сам ничего не сделал, кроме неопрятных изданий, дурных переводов, а всем твердит с циническою короткостию: «надо делать, надо удовлетворять текущей потребности»; человек, который если и издал несколько плохих книг, то чужими руками состряпанных, а прославился деятельным; человек, который одолжит вас при нужде безделкою да заставит вас перевести книгу, выгоду от которой честно разделит с вами так: вам словесную благодарность, а себе деньги…

Чтоб несколькими словами охарактеризовать бедность изящной прозы [1820-х], стоит только заметить, что даже и повести одного московского учёного, совершенно лишённые фантазии, нищие талантом, богатые чёрствою сухостию чувства и грубым цинизмом понятий и выражений, многим и очень многим нравились, хотя тогда же многие и смеялись над этими жалкими порождениями незаконных притязаний на талант и поэзию.

Прежде быть талантом ничего не стоило, и новость принималась за одно с достоинством. <…> Повести г. Погодина <…> имели своих жарких поклонников, <…> отличались народностью: от них так в несло кислою капустою; язык их прямо, целиком перенесён был на бумагу с базара;..

Какой-нибудь Погодин, <…> по бесстыдству, наглости и скаредной скупости, что-нибудь знает, имеет убеждения, хотя и гнусные, что-нибудь сделал. <…> Кр. имеет перед Погодиным свои преимущества: он меняет часто бельё, моет руки, полощет во рту, [?]^{[К 12]}, а не пятернёю, обтирая её о своё рыло, как это делает трижды гнусный Погодин, вечно воняющий.

Неопрятному и растрёпанному душой Погодину, ничего не помнящему, ничего не примечающему, наносящему на всяком шагу оскорбления другим и того не видящему, Фоме Неверному, близоруким и грубым аршином меряющему людей, дарит сию книгу, в вечное напоминание грехов его, человек, также грешный, как и он, и во многом ещё неопрятнейший его самого.

Недостатки твои заключаются в быстроте и скорости заключений, в неумении оглядывать всякий предмет со всех его сторон и наконец в странном беспамятстве, вследствие которого ты позабываешь часто доказанные истины именно в ту самую минуту, когда нужно применить их.

Человек-небаба верит более самому человеку, чем слуху о человеке; а человек-баба верит более слуху… <…> человек-баба может быть, кроме этого свойства, даже совершеннейшим человеком и иметь много таких свойств, которых не удастся приобрести человеку-небабе. Друг наш Погодин есть человек-баба, — не потому, чтобы он вёл не такую жизнь, как следует, или не имел твёрдости или характера, но потому, что иногда вдруг понесёт от него бабьей юбкой. Это можно даже довесть до сведения его, потому что между нами должно быть отныне всё просто и откровенно. <…> В русской природе то, по крайней мере, хорошо, что <…> русский человек может иногда вдруг превратиться в человека-небабу.

… он жалок. Человек с искренним расположением добра действует всю жизнь во имя добра и не произвёл доныне почти никакого благодетельного влияния ни на кого. Ни одного человека я не встретил, который бы любил его и который бы им был доволен. Он сам уже это видит, ожесточается, видит везде неблагодарность и не видит только того, что всему причиною он сам. И главная причина всему не та, чтобы какие-нибудь важные недостатки, а неимение такта, чутья, отсутствие всякого понятия о каком-нибудь приличии. Не думая и не желая никого оскорбить, он оскорблял на всяком шагу и весьма часто самым щекотливым образом. Он умел оскорбить даже тех, которых ничем нельзя или по крайней мере трудно чем оскорбить. <…> медвежья натура.

Я уже слышал, что Бог посетил тебя несчастием <…>. Друг, несчастия суть великие знаки Божией любви. Они ниспосылаются для перелома жизни в человеке, который без них был бы невозможен; ибо природа наша жестка и ей трудно без великого душевного умягченья преобразоваться и принять форму лучшую. И потому после всякого несчастия мы должны строже, чем когда-либо прежде, взглянуть на самих себя. <…> Возьмись за своё истинное дело, но возьмись за него как за святое, требующее сосредоточенного занятия, не суетного и не торопящегося. <…> Этого, верно, желает и просит от тебя душа, теперь ликующая на небесах, но не расставшаяся и там с земным другом своим. Я знаю, что покойницу при жизни печалили два находящиеся в тебе недостатки. Один, который произошёл от обстоятельства твоей первоначальной жизни и воспитания, состоит в отсутствии такта во всех возможных родах приличий, как на литературном, так и на светском вообще поприще. Слово твоё не имело в себе примиряющей середины и потому никогда не производило того, чего ты хотел. <…> Друг, приобрести этого такта нельзя, как бы ты ни караулил сам за собой и как бы ты ни остерегался. Он получается ранним воспитанием, сливаясь уже с самого младенчества с нашей природой. <…> Другой недостаток твой <…> — это гнев.

Вы хотите издать Уранию!!!^{[К 14]} & tu, Brute!!.. Но подумайте: на что это будет похоже? Вы, издатель европейского журнала в азиатской Москве, Вы, честный литератор между лавочниками литературы. <…> Нет, вы не захотите марать себе рук альманашной грязью.

Ваше суждение о Карамзине^[54] такое, что едва ли Карамзин позволил бы себе объявить оное о вас: в ваших словах отзываются ободрительная доброжелательность, покровительство, всегда неуместные, когда их выказывают, но тем более неприличные, когда дело идёт о Карамзине. <…> Соглашаюсь с вами, что новое поколение учится лучше прежнего, <…> но признаюсь также: если преподаваемое ныне учение ведёт к образу мыслей, изложенных вами, <…> чтобы при весьма слабых правах в литературе говорить подобным диктаторским тоном о представителе нашего просвещения и образованности, то нельзя не пожалеть о худом направлении учения и не сознаться, что рассудительность, смирение и уважение к заслугам, видно, не приведены под итог преподаваемых наук.^[58][55]

После холодного и пристрастно-строгого отзыва о целом томе стихотворений Баратынского, легко разгадать, почему его стихотворения: Последняя Смерть, не понял тот же или другой из критиков Московского Вестника; <…> и по сему случаю упрекнул издателя С. Ц. за помещение отрывков, не заключающих в себе полного смысла.^[45]. Таким образом сей критик мог бы не понять и небольшой поэмы байроновой: Мрак, и не добиться в ней полного смысла.

Он уединённо стоит среди писателей наших, не привлекая благорасположения большинства. Но из всех, посвятивших себя истории, он более всего останавливает на себе внимание. <…>
Везде видишь человека, обладаемого величием своего предмета. Это благоговейное изумление дышит на каждой странице. <…>
Читатель обыкновенный небрежно и рассеянно взглянет на эту книгу и, отыскав две-три незначительные мысли, дурно выраженные, может быть, посмеётся над нею с детским легкомыслием; но читатель, в душе которого горит пламень любви к науке, а мысль постигает глубокое значение её, прочтёт эти страницы с соучастием, проникнется благодарностию за оживлённые в душе его размышления…^[3]

Если у тебя нет мыслей на книгу, пиши книгу «Мыслей», говорил один остроумец своему приятелю. Лёгкое дело, кажется: бросай на бумагу всё, что придёт в голову, не трудясь над порядком и истиною, не думай о своде начала с концом; рви из других что попадётся: ты ни за что не отвечаешь, — ведь это афоризмы, то есть, всякая всякость всяческого, с примесью всячины.

… С-ий <…> отослал Погодину гонорар по расчёту за напечатанную статью, хотя она вышла в полтора раза против оригинала. Увидев свою статью в другом виде, Погодин поднял гвалт, что ему изуродовали, испортили его произведение <…>. Прошло после этого пятнадцать лет; Погодин выпускает полное собрание своих произведений; <…> в этом собрании появилась и статья его, <…> но не в том виде, в каком он отправлял её в редакцию, а в том самом, в каком она вышла из-под пера С-го!!^[59][47]

В «Чёрной немочи» быт нашего среднего сословия с его полудиким, получеловеческим образованием, со всеми его оттенками и родимыми пятнами изображён кистью мастерскою. <…> вся эта жизнь — подлая, гадкая, грязная, дикая, нечеловеческая, изображена в ужасающей верности <…>. Самый язык этой повести, равно как и «Нищего», отличается отсутствием тривиальности, обезображивающей прочие повести этого писателя. Итак, «Чёрная немочь» есть повесть совершенно народная и поэтически нравоописательная, но здесь и конец её достоинству. Главная цель автора была представить гениального, отмеченного перстом провидения, юношу в борьбе с подлою, животною жизнию, на которую осудила его судьба: эта цель не вполне им достигнута. Заметно, что автора волновало какое-то чувство, что у него была какая-то любимая, задушевная мысль, но и вместе с тем, что у него недостало силы таланта воспроизвести её; с этой стороны читатель остаётся неудовлетворённым. Причина очевидна: талант г. Погодина есть талант нравоописателя низших слоёв нашей общественности, и потому он занимателен, когда верен своему направлению, и тотчас падает, когда берётся не за своё дело. «Невеста на ярмарке» есть как будто вторая часть «Чёрной немочи», как будто вторая галлерея картин в Теньеровом роде, картин, беспрерывно восходящих чрез все степени низшей общественной жизни и тотчас прерывающихся, когда дело доходит до жизни цивилизованной или возвышенной. Словом, «Нищий», «Чёрная немочь» и «Невеста на ярмарке» суть три произведения г. Погодина, которые, по моему мнению, заслуживают внимания; о прочих умалчиваю.
<…> два-три удачных опыта г. Погодина ещё не составляют авторитета сколько потому, что их достоинство одностороннее, столько и потому, что они были для своего автора делом посторонним, отдыхом от учёных занятий.

Г-н Погодин предпринял вознаградить недостаток учебных книг по части отечественной истории. Нельзя выразить того восхищения, с каким мы узнали об этом намерении, того нетерпения, с каким мы ожидали появления этой книги, за прекрасное исполнение которой ручалось имя г. Погодина. Но <…> никогда не испытывали мы такого жестокого разочарования, никогда не обманывались так ужасно в своих надеждах и ожиданиях… Мы едва верили глазам своим. Эта книга решительно недостойна имени своего автора, от которого публика всегда была вправе ожидать чего-нибудь дельного и даже прекрасного. Одно её разделение на периоды, неосновательность которого уже доказана г. Скромненком^{[К 15]}, ясно показывает, что она составлена слишком на скорую руку. Представьте себе: события до Петра Великого занимают 249 страниц — сколько же, вы думаете, занимают события от вступления на престол Петра Великого до смерти Александра Благословенного? — Страниц, по крайней мере, пятьсот, если не тысячу? — Нет — всего на всё 64 страницы!!. <…> крайнюю невнимательность и поспешность <…> доказывает всё: и отсутствие хронологии, без которой учебная книжка есть фантом или образ без лица, и параграфы в несколько страниц без перерыву, и самый язык, неправильный и необработанный, общие места и неопределённость в выражениях <…>.
Много, очень много можно б было сказать о недостатках «Истории» г. Погодина, но для этого слишком тесны пределы простой библиографической статейки. Нам обещана целая критика, которая и будет помещена в одном из №№ «Телескопа». Мы вполне уверены, что г. Погодин увидит <…> то же беспристрастие, ту же благонамеренность, ту же любовь к истине и желание общего добра, которые руководили им в его отзывах, например, об исторических трудах г-на Полевого и прочих…^{[К 16]}