Въ Элизе-Монтмартръ былъ костюмированный балъ. Праздновалось окончаніе половины поста и публика, словно вода, спущенная черезъ шлюзъ, приливала въ освѣщенный корридоръ, ведущій въ танцовальную залу. Могучій призывъ оркестра, какъ музыкальная гроза, прорывался сквозь стѣны и черезъ крышу, разстилаясь по кварталу и возбуждая и на улицѣ, и въ сосѣднихъ домахъ непреодолимое, дремлющее въ человѣческомъ животномъ желаніе прыгать, потѣть и веселиться.
И вотъ со всѣхъ концовъ Парижа стекались сюда обычные посѣтители, люди всѣхъ классовъ, любители шумнаго удовольствія, немножно грязнаго, съ оттѣнкомъ разврата: чиновники, покровители подозрительныхъ домовъ, дѣвицы, дѣвицы всѣхъ сортовъ, начиная съ простого ситца до тончайшаго батиста, дѣвицы богатыя, старыя и украшенныя брилліантами, и бѣдныя — шестнадцатилѣтнія, полныя желанія праздновать, сближаться съ мужчинами и расходовать деньги.
Мужчины въ изящныхъ черныхъ фракахъ, въ поискахъ за свѣжимъ тѣломъ или за растлѣнной уже, но привлекательной новинкой, бродили въ этой разгоряченной толпѣ, ища, какъ бы чутьемъ, между тѣмъ какъ маски, казалось, жаждали только веселья. Уже нѣсколько извѣстныхъ кадрилей собрали своимъ прыганіемъ вокругъ себя густой вѣнокъ зрителей. Волнующаяся стѣна движущагося тѣста мужчинъ и женщинъ, окружавшая двѣ танцующія пары, извивалась какъ змѣя, то приближаясь, то удаляясь, смотря по движеніямъ артистовъ. Двѣ женщины, у которыхъ ляжки соединялись съ тѣломъ какъ-бы каучуковыми рессорами, выдѣлывали ногами поразительныя движенія. Онѣ вскидывали ихъ на воздухъ съ такою силою, что, казалось, ноги готовы были улетѣть подъ облака, потомъ вдругъ широко раздвигались одна впередъ, другая назадъ, дотрогивались до земли быстрымъ движеніемъ, отвратительнымъ и смѣшнымъ. Ихъ кавалеры прыгали, семенили ногами, суетились, размахивали руками, какъ обрубками крыльевъ, лишенныхъ перевьевъ, и подъ масками замѣтно было ихъ тяжелое дыханіе.
Одинъ изъ танцоровъ въ наиболѣе выдающейся кадрили, замѣняя отсутствующую знаменитость, продѣлывалъ очень смѣшныя па и приводилъ публику въ восторгъ.
Онъ былъ худъ, одѣтъ въ трико и лицо его скрывалось подъ хорошенькою лакированною маской съ бѣ��окурыми завитыми усами и парикомъ.
Онъ напоминалъ собою восковую фигуру изъ музея Гревена, странную, фантастическую каррикатуру прелестнаго юноши модной картинки. Танцовалъ онъ съ убѣжденнымъ, но неловкимъ усиліемъ, съ комическимъ увлеченіемъ, стараясь кружиться около другихъ, подражая ихъ скачкамъ, и казался увѣчнымъ, заржавленнымъ, тяжелымъ, какъ шавка, играющая съ борзыми. Насмѣшливыя браво поощряли его. И онъ, опьяненный своимъ рвеніемъ, съ такимъ бѣшснствомъ топоталъ ногами, что вдругъ въ одномъ отчаян номъ порывѣ стукнулся о живую стѣну, которая было разступилась, чтобы пропустить его, но потомъ снова сомкнулась вокругъ неподвижнаго тѣла танцора, растянувшагося на животѣ.
Его подняли и унесли. Послышались крики: „доктора!“
Явился молодой человѣкъ, очень изящный, въ черномъ платьѣ, съ крупными жемчужинами на рубашкѣ.
— Я профессоръ медицинскаго факультета, — скромно заявилъ онъ. Его пропустили и онъ прошелъ въ маленькую комнатку, наполненную картонами, словно бюро какого-нибудь должностнаго лица, и нашелъ тамъ все еще безчувственнаго танцора, котораго укладывали на стульяхъ.
Докторъ, прежде всего, пожелалъ снять маску, но увидалъ, что она была очень сложно пришпилена множествомъ кусочковъ тонкой проволоки и, соединяясь съ краями парика, составляла, такимъ образомъ, покрышку вокругъ всей головы, которую трудно было снять, не зная секрета этого устройства. Даже шея была обтянута фальшивою кожей, служившей продолженіемъ подбородка, и эта перчаточная кожа, окрашенная въ тѣлесный цвѣтъ, прикрѣплялась къ воротнику рубашки.
Нужно было разрѣзать все это крѣпкими ножницами, и когда докторъ, среди этого удивительнаго приспособленія, сдѣлалъ разрѣзъ отъ плеча до виска и снялъ этотъ второй черепъ, онъ увидѣлъ старое, худое, изнуренное, блѣдное и морщинистое лицо. Впечатлѣніе на людей, принесшихъ эту молодую завитую маску, было такъ сильно, что никто изъ нихъ не усмѣхнулся, никто не проронилъ ни единаго слова. Всѣ смотрѣли на лежащее на соломенныхъ стульяхъ грустное лицо съ закрытыми глазами, съ перепутанными прядями сѣдыхъ волосъ, то длинныхъ, падающихъ со лба на лицо, то короткихъ, пробивающихся на щекахъ и подбородкѣ, и на покоившуюся рядомъ съ этою бѣдною головой хорошенькую лакированную свѣжую маску, которая, не переставая улыбалась.
Послѣ продолжительнаго обморока человѣкъ пришелъ въ себя, но казался еще такимъ слабымъ, такимъ больнымъ, что докторъ опасался осложненій.
— Гдѣ вы живете? — спросилъ онъ.
Старый танцоръ старался припомнить, наконецъ вспомнилъ и назвалъ никому неизвѣстную улицу. Пришлось разспросить подробности о кварталѣ. Онъ говорилъ съ страшнымъ усиліемъ, медленно и нерѣшительно, что ясно указывало на слабость его мысли.
Докторъ сказалъ: — Я самъ провожу васъ.
Имъ овладѣло любопытство узнать кто этотъ странный плясунъ и увидѣть, гдѣ онъ жилъ.
Фіакръ вскорѣ доставилъ ихъ на противоположную сторону Монтмартра.
Домъ, у котораго они остановились, высокій, печальный, со скользкою лѣстницей, съ множествомъ оконъ, съ грязными нишами, торчалъ между двумя пустырями и былъ одинъ изъ тѣхъ домовъ, вѣчно недостроенныхъ, въ которыхъ ютится толпа оборванныхъ и несчастныхъ людей.
Докторъ, цѣпляясь за перила, — круглыя деревянныя палки, къ которымъ прилипала рука, — поддерживая, ввелъ на четвертый этажъ ошеломленнаго старика, который начиналъ уже приходить въ себя.
Дверь, въ которую они постучались, открыла женщина, тоже старая, опрятно одѣтая, въ ночномъ, бѣлоснѣжномъ чепчикѣ, обрамлявшемъ угловатую, костлявую голову, — одну изъ тѣхъ большихъ, добрыхъ и грубыхъ головъ, которыя попадаются у трудолюбивыхъ и вѣрныхъ женъ рабочихъ.
— Боже мой! что съ нимъ? — воскликнула она. Когда, въ двадцати словахъ, докторъ передалъ ей въ чемъ дѣло, она успокоилась и даже успокоила доктора, сообщивъ ему, что подобныя происшествія случались и прежде.
— Надо его уложить, сударь, больше ничего. Онъ уснетъ и завтра встанетъ здоровымъ.
— Но вѣдь онъ насилу говоритъ, — сказалъ докторъ.
— О, это пустяки: онъ немножко выпилъ, вотъ и все. Онъ не обѣдалъ, чтобы быть гибче, а потомъ для возбужденія выпилъ двѣ зелененькихъ. Абсентъ, видите ли, подбадриваетъ ему ноги, но за то лишаетъ способности думать и говорить. Въ его годы нельзя уже плясать такъ, какъ онъ хочетъ. Но, видно, онъ никогда этого не пойметъ.
Удивленный докторъ принялся разспрашивать:
— Зачѣмъ же онъ, въ его возрастѣ, такъ танцуетъ?
Она пожала плечами, краснѣя отъ постепенно возраставшаго въ ней гнѣва.
— Ахъ! да — зачѣмъ? Затѣмъ, видите ли, чтобы подъ этою маской казаться молодымъ; чтобы женщины считали его за волокиту и шептали ему на ухо всякія сальности; чтобы тереться объ ихъ грязную кожу съ ихъ духами, пудрами и помадами. То-то свинство. Ну, ужъ житье мнѣ было! Видите ли, сударь, я знаю его не первый годъ, — вотъ уже сорокъ лѣтъ, какъ это продолжается… Но надо сперва его уложить, чтобъ ему не сдѣлалось хуже. Вамъ не составитъ труда помочь мнѣ? Когда онъ въ такомъ видѣ, я одна не въ состояніи съ нимъ справиться.
Старикъ съ пьянымъ видомъ сидѣлъ на своей кровати; длинные сѣдые волосы падали на лицо.
Подруга его глядѣла на него глазами и злобными, и умиленными, и затѣмъ сказала:
— Не правда ли, что у него голова красива для его возраста? И надо же ему искажать ее такъ шутовски для того только, чтобъ его считали молодымъ. Развѣ это не жалость? Неправда ли, что у него красивая голова, сударь? Подождите, — прежде, чѣмъ его уложить, я вамъ его покажу.
Она подошла къ столу, на которомъ находились умывальникъ, мыло, гребенка и щетка, и, взявъ щетку, вернулась къ кровати. Приподнявъ перепутанные волосы старика, она въ нѣсколько минутъ придала ему видъ модели для художника, съ длинными кудрями, падающими на шею, и отступила, чтобы лучше его разсмотрѣть:
— Вѣдь правда, что онъ очень хорошъ для своихъ лѣтъ?
— Очень хорошъ, — подтвердилъ докторъ, котораго все это начинало забавлять.
— А еслибы вы его знали, — продолжала старуха, — когда ему было двадцать пять лѣтъ! Но надо его уложить въ постель, безъ этого абсентъ перевернетъ ему всѣ внутренности. Пожалуйста, сударь, потяните его рукавъ, выше… вотъ такъ… отлично… теперь штаны… погодите, я разую его… хорошо… Теперь приподнимите его, чтобъ я могла открыть постель… вотъ такъ… уложимъ его. Если вы думаете, что онъ побезпокоится, чтобы дать мнѣ мѣсто — вы жестоко ошибаетесь. Я должна отъискать себѣ уголокъ, все равно гдѣ. Это его не тревожитъ. Ахъ ты кутила этакій!
Почувствовалъ себя въ постел��, старикъ закрылъ глаза, раскрылъ ихъ на мгновеніе и снова закрылъ, причемъ на довольномъ лицѣ его выражалась энергическая рѣшимость уснуть.
Докторъ, съ все возрастающимъ интересомъ разглядывая его, спросилъ: — Значитъ, онъ разъигрываетъ роль молодого человѣка на костюмированныхъ балахъ?
— На всѣхъ, сударь, и возвращается ко мнѣ по утру въ очень непривлекательномъ видѣ. Видите ли, сожалѣніе о прошломъ манитъ его туда и заставляетъ напяливать на себя картонное лицо. Да, сожалѣніе, что онъ уже не тотъ и что прежнія побѣды для него невозможны.
Онъ спалъ теперь и начиналъ храпѣть. Она посмотрѣла на него съ состраданіемъ и прибавила:
— Ахъ! и пользовался же успѣхомъ этотъ человѣкъ! Больше чѣмъ можно повѣрить, больше любыхъ свѣтскихъ красавцевъ, всѣхъ теноровъ и всѣхъ генераловъ.
— Вотъ какъ! Чѣмъ же онъ занимался?
— О! Васъ это удивитъ, такъ-какъ вы не знавали его въ лучшіе дни. Я съ нимъ повстрѣчалась также на балѣ, — онъ всегда посѣщалъ ихъ.
Какъ я увидала его, такъ я и попалась — попалась какъ рыба на удочку.
— Онъ былъ хорошъ, сударь, хорошъ до того, что можно было заплакать, глядя на него: волосы черные, какъ вороново крыло, и завитой, и глаза — тоже черные, огромные, какъ окна. Ахъ, да! это былъ красавецъ. Онъ меня увезъ въ тотъ вечеръ съ собою и съ тѣхъ поръ я его больше не покидала, никогда, ни на одинъ день, несмотря на все! О! сколько онъ заставилъ меня пережить?..
Докторъ спросилъ:
— Вы обвѣнчаны?
Она просто отвѣчала:
— Да, сударь, безъ этого онъ меня прогналъ бы, какъ и другихъ. Я была его женою, его нянькою, всѣмъ, чѣмъ хотите… А онъ меня заставлялъ плакать… слезами, кото рыя я отъ него скрывала! Потому что онъ разсказывалъ мнѣ свои похожденія, разсказывалъ мнѣ… сударь, мнѣ, не понимая, какъ больно мнѣ было выслушивать ихъ…
— Да наконецъ, чѣмъ же онъ занимался?
— Ахъ, да! я и забыла вамъ сказать. Онъ былъ первымъ мастеромъ у Мартеля, но первымъ, какихъ никогда не бывало… артистъ, получавшій въ среднемъ по десяти франковъ въ часъ.
— Мартель? Но кто такой этотъ Мартель?
— Парикмахеръ, сударь, извѣстный оперный парикмахеръ, у котораго причесывались всѣ актрисы. Да, всѣ знаменитѣйшія актрисы изъ театра причесывались у Амбруазъ и платили ему такъ щедро, что онъ составилъ себѣ большое состояніе. Ахъ, сударь, всѣ женщины таковы: если мужчина имъ нравится, — онѣ ему отдаются. Это такъ легко… но такъ мучительно было выслушивать. А онъ разсказывалъ вѣдь мнѣ все… онъ не могъ молчать… нѣтъ, не могъ. Это доставляетъ столько удовольствія мужчинамъ! Говорить объ этомъ имъ пріятнѣе, чѣмъ можетъ быть даже дѣлать.
Когда я, бывало, увижу его, возвращающагося вечеромъ блѣднаго, съ довольнымъ видомъ, съ блестящими глазами, я говорила себѣ: — „Еще одна. Я твердо знала, что у него было дѣло еще съ одной“. Тогда у меня загоралось желаніе его разспросить, — желаніе, сжигавшее мое сердце, а рядомъ и другое желаніе — ничего не узнавать, помѣшать ему разсказать, если онъ даже начнетъ. И мы такъ смотрѣли другъ на друга.
Я знала навѣрно, что онъ не смолчитъ, что дѣло все-таки кончится тѣмъ, что онъ все разскажетъ; я чувствовала это по его виду, по его усмѣшкѣ: — „А мнѣ, Маделена, сегодня перепала одна хорошенькая штучка“. Я притворя ласъ, будто ничего не вижу, ни о чемъ не догадываюсь; я подавала ему приборъ, приносила ужинъ и садилась противъ него.
Въ эти минуты мнѣ казалось словно кто-то придавливалъ во мнѣ мою любовь къ нему тяжелымъ камнемъ. Это страшно больно, сударь, жестоко больно. Но онъ ничего не нонималъ, ничего не чувствовалъ; у него была потребность все разсказать кому-нибудь, похвастаться, показать какъ его любятъ… Вы понимаете… ему некому было более разсказывать, кромѣ меня. Да, мнѣ приходилось внимательно все выслушивать, пить по каплѣ, какъ отраву.
Онъ начиналъ свой ужинъ и говорилъ при этомъ:
— Еще одна, Маделена.
Я же думала: „Такъ и есть! Боже мой, что это за человѣкъ. Надо же было мнѣ съ нимъ повстрѣчаться“.
И тогда онъ начиналъ болтать: „Еще одна, и при томъ пресмѣшная…“ И это оказывалась какая-нибудь изъ театра Водевиль или изъ Варьетэ, а то и важная, знаменитость изъ числа этихъ театральныхъ дамъ. Онъ мнѣ говорилъ ихъ имена, описывалъ ихъ обстановку, и все, все, да, все, сударь, такія подробности, что сердце разрывалось. А онъ повторялъ ихъ съ такимъ удовольствіемъ, что я притворялась, что смѣюсь, чтобы только не разсердить его.
Можетъ быть все это было и не вполнѣ вѣрно! Онъ такъ любилъ хвастаться такими вещами, что былъ способенъ и придумывать ихъ. А можетъ быть это и была правда. Въ эти вечера онъ старался казаться очень утомленнымъ и желалъ лечь спать сразу послѣ ужина. Мы ужинали въ одиннадцать часовъ, сударь, потому что онъ никогда не возвращался раньше — приходилось причесывать на вечера. Окончивъ разсказъ о своемъ похожденіи, онъ курилъ сигарет ку, прогуливаясь по комнатѣ, и былъ при этомъ такимъ красавцемъ, со своими усами и завитыми волосами, что я думала: „Да, все вѣрно, что онъ разсказалъ. Если я люблю его, этого человѣка, то отчего же и съ другими не было бы то же“. Когда я прибирала столъ, а онъ все курилъ, у меня являлось желаніе плакать, кричать, бѣжать отъ него, броситься въ окно. Онъ зѣвалъ, широко раскрывая ротъ, чтобы показать мнѣ, какъ онъ усталъ, и, прежде чѣмъ лечь въ постель, повторялъ два или три раза: „Ну, ужъ засну я нынѣшнюю ночь!“ Я не сержусь на него, потому что онъ не зналъ, какъ мучилъ меня. Нѣтъ, онъ не могъ этого знать! Онъ любилъ хвастаться побѣдами надъ женщинами также, какъ павлинъ своимъ хвостомъ! Да онъ и вѣрилъ, что всѣ на него заглядываются.
Тяжело было, пока онъ не состарился.
О, сударь когда я увидала у него первый сѣдой волосъ, у меня сжалась грудь, а потомъ явилась радость, — скверная радость, но сильная, сильная радость! Я повторяла:
„Теперь конецъ… теперь конецъ…“ Мнѣ казалось, будто меня выпускаютъ изъ тюрьмы. Теперь ужъ онъ весь мой, потому что другія не захотятъ больше его. Это было какъ-то утромъ, въ постели. Онъ еще спалъ, а я наклонилась надъ нимъ, чтобы, обнявъ, разбудить его, и замѣтила въ его кудряхъ, на вискѣ, маленькій волосокъ, блестѣвшій какъ серебро. Какая неожиданность! Мнѣ не вѣрилось. Сначала я хотѣла вырвать волосокъ, чтобъ онъ его и не замѣтилъ, но, разглядывая, увидѣла еще другой, повыше. Сѣдые волосы! У меня забилось сердце, и даже меня бросило въ потъ, однако въ глубинѣ сердца я была довольна.
Скверно такъ думать, но въ это утро я управилась по хозяйству съ легкимъ сердцемъ и не будила его, а когда онъ проснулся, сказала:
— Знаешь ли, что я открыла, пока ты спалъ?
— Нѣтъ.
— Я открыла, что у тебя есть сѣдые волосы.
Онъ вздрогнулъ отъ досады и сѣлъ на постели, какъ будто я пощекотала его, и онъ съ злымъ видомъ сказалъ мнѣ:
— Ты врешь!
— Нѣтъ, не вру. Посмотри на лѣвомъ вискѣ, — ихъ цѣлыхъ четыре.
Онъ вскочилъ съ постели и подбѣжалъ къ зеркалу, но не нашелъ ихъ. Тогда я ему показала первый, нижній маленькій, вьющійся и сказала:
— Это не удивительно при той жизни, какую ты ведешь. Еще годика два — и всему для тебя конецъ.
Ну-съ, сударь, я предсказала вѣрно: два года спустя онъ сталъ неузнаваемъ. Какъ человѣкъ измѣняется отъ этого! Онъ все еще оставался красавцемъ, но уже потерялъ свою прежнюю свѣжесть, и женщины не заглядывались больше на него. Ахъ! тяжелые дни настали тогда для меня. Да! онъ былъ со мною страшно жестокъ! Ничто ему не нравилось, рѣшительно ничто. Онъ бросилъ свое ремесло и сталъ торговать шляпами, на что ушло не мало денегъ. Потомъ онъ захотѣлъ быть актеромъ, но безъуспѣшно, и наконецъ принялся посѣщать публичные балы. Впрочемъ, у него хватило здраваго смысла сберечь немного денегъ, на которыя мы теперь и живемъ. Намъ хватаетъ, но этого немного. Вѣдь подумайте только, что было время, когда онъ могъ считаться богатымъ!
Вы видите, чѣмъ онъ занимается теперь. Его какъ будто охватило какое-то безуміе. Ему непремѣнно надо быть молодымъ, танцовать съ женщинами, отъ которыхъ пахнетъ духами и помадой. Да, бѣдный, милый мой старичекъ.
Она глядѣла, разнѣженная, готовая плакать, на своего стараго храпѣвшаго мужа. Потомъ, подойдя къ нему легкими шагами, поцѣловала его въ волосы. Докторъ приподнялся, чтобы уйти; онъ не находилъ ничего сказать этой странной парѣ.
А когда онъ выходилъ, она спросила:
— Дайте мнѣ, однако, вашъ адресъ. Если ему будетъ хуже, я приду за вами.