Эскиз

Эскиз был стихиею неудержного Пушкина: строгость и полнота формы, доведённой им до высшей степени совершенства, которую он и унёс с собою, как свою тайну...^[1]

Говоря с Вами вчера о процессе сочинения, я недостаточно ясно выразился насчет того фазиса работы, когда эскиз приводится в исполнение. Фазис этот имеет капитальное значение. То, что написано сгоряча, должно быть потом проверено критически, исправлено, дополнено и в особенности сокращено, в виду требований формы.^[2]

В былое время я был слишком небрежен, недостаточно сознавал всю важность критической проверки эскизов. От этого у меня всегда были заметны швы, недоставало органического слияния в последовании отдельных эпизодов. Недостаток этот был капитальный, и только с годами я стал мало-помалу исправляться...^[2]

От эскиза до осуществления мечты очень далеко, но что из того, разве предвидение счастья не есть предвкушение нирваны?

...эскиз ― это есть интимная вещь, которую художник не должен до поры до времени предъявлять на суд публики...^[3]

Мазня, под которой подпись: «Поленов».
Грошовые эскизы цветущих магнолий…^[4]

Картина развивается на моих глазах, раскрываясь как сюрприз в прогрессе. Именно это даёт мне чувство полной свободы, и по этой причине я не в состоянии формировать план или делать эскиз заранее.

Выглянул в окно. Картина, открывшаяся перед ним, то и дело менялась, будто великий художник широкими мазками набрасывал эскиз за эскизом одного и того же пейзажа, всякий раз прибавляя новые краски и подробности.

он показывал мне корзину,
где продолжали эскизы блекнуть...^[5]

Я знаю ― ему и сейчас не до смерти.
Я знаю, что смотрит он пристально вниз,
Туда, где остался стоять на мольберте
Последний набросок ― прощальный эскиз.^[6]

Мы пишем запоздалые эскизы
К картине, что давно уже готова.^[7]

Меня меньше всего интересует «хороший рисунок». Мне нужно, чтобы соотношения тепла, света в кинокадре совпадали с моим ощущением. Тогда это будет тот самый эскиз. Пусть это грязно, неряшливо, левой рукой нарисовано…^[8]

Полночи они сидели в темноте на балконе, и он рисовал ее эскизы. Двумя-тремя штрихами фломастера. A то и просто непрерывной линией он создавал в блокноте ее подвижность.^[9]

Великий мастер в отделке, всегда оконченный до возможной полноты и потому первый художник русского стиха, <…> Пушкин, столько прилежный и рачительный в исполнении, почти всегда довольствовался одним эскизом в изобретении. Этот характер почти всех его произведений <…>. Эскиз был стихиею неудержного Пушкина: строгость и полнота формы, доведённой им до высшей степени совершенства, которую он и унёс с собою, как свою тайну, и всегда неполнота и неоконченность идеи в целом — вот его существенные признаки.^[1]

Вследствие всех этих размышлений в ту же ночь дал я себе слово посвятить свой труд на защиту, на прославление «Поэтических эскизов». «Какие громкие слова, — воскликнет читатель, — по поводу нескольких плохих стихов!» Позвольте, позвольте, любезный читатель! Объяснимся. Действительно, не все стихотворения, заключающиеся в «Поэтических эскизах», заслуживают такие громкие слова; многие только просто плохи; они плохи потому, что бесцветны и безвкусны, как пресная вода, потому что и претензия-то в них не оригинальная претензия. Плохи, например, стихи г. Сушкова, который пресерьезно печатает в 1851 году классическое послание, совершенное им в 22 году против Бахчисарая, — против Бахчисарая, воспетого Пушкиным; плохи стихи г-жи Растопчиной «Ты не люби его», в которых этот вечный, таинственный и поистине достойный сожаления он на пространстве осьмнадцати строчек проходит опять несколько раз через все свои падежи; плохи стихотворения г. Берга, хотя одно из них, «Ренегат», своим изумительным концом уже переходит за черту обыкновенного (ренегат этот, рассыпав пепел, скоропостижно умирает оттого, что посмотрел на красавицу); плохи стихи гг. Миллера, Соловьева, Соколова, Прот….о-ва, Котельникова, Кобякова (хотя нельзя, впрочем, не похвалить этого последнего писателя за удачный выбор имени любовника в скандинавской легенде, а именно: он его назвал Роберто); но не плох г. В. И. Р., не плох г. А. Пономарев, далеко не плохи гг. Андреев и Три звездочки; а стихи г. Познякова не только не плохи — это в своем роде превосходные, великолепные стихи. Юмор в них так и кипит, комизм сверкает в каждом слове. Нет, это не плохие стихи! Впрочем, должно сознаться, что г. Позняков резко отделяется от всех других соучастников в «Поэтических эскизах». Его произведения вы узнаете сразу: на них лежит печать личности…^[10]

Всё лучшее, всё наиболее грандиозное и великое, все яркие мысли, которые приходили ему в голову, он предназначал как материал для Мистерии. Над последней он всё время работал, откладывая для неё лучшие сокровища вдохновения. Его жизнь с 1902 г. — собирание материала для Мистерии. Затем, когда полёт его творчества открывал ему новые звуки и новые грёзы, ещё более ярко предававшие идею, когда он в своём вдохновении находил нечто ещё более ценное, то прежние эскизы он использовал под симфонические произведения, под крупные и мелкие, уже чисто музыкальные вещи. Таким образом, не только по духу, но и по плоти всё его творчество родилось фактически из материала Мистерии — всё оно спаяно единством внутренней сущности.^[11]:17

Отец ― Николай Ильич Толстой, который участвовал в Отечественной войне. Между отцом и дедушкой ― в трех фразах ― угадывается некая семейная коллизия, расшифровка которой подразумевается автором в дальнейшем. Пока это эскиз. Сочинение в формате семейной хроники, посвященное войне 1812-го года. По сути, это первый набросок «Войны и мира». Нетрудно понять его замысел: вернуть ― хотя бы в слове ― отца, вернуть счастливое детство. Вернуть (собрать) «летнее» время.^[12]

Меня меньше всего интересует «хороший рисунок». Мне нужно, чтобы соотношения тепла, света в кинокадре совпадали с моим ощущением. Тогда это будет тот самый эскиз. Пусть это грязно, неряшливо, левой рукой нарисовано…
Высшее мастерство — это не умение нарисовать. Высшее мастерство — найти эти соотношения внутри изображения, чтобы дать сверхчувственную сторону кинокадра. А это относится не к области хорошего рисования…
В самом несовершенстве заключено нечто, что уходит за грань совершенного. Это как тончайшее лезвие бритвы: острие не имеет замера. И в такой момент случается то, что называют одержимостью, озарением. Нарисовать правильно гораздо легче, чем нарисовать несовершенно. К тому же внутренне, интуитивно я всегда чувствую, что совершенной вещи быть не может, поскольку сам мир таков. Он строится на несовершенстве, неравновесности своей.
На самом этом разрыве, разводке, между крайностями возникает какое-то напряженное поле, которое не относится уже к изображению, уходит за пределы его, становится энергией, воздухом, пространством.^[8]

Вот мы добрались и до развалин храма Нептуна, который вместе с так называемою «базиликою» и храмом Цереры восстал в наше время из мрака забвения, как новая Помпея. Целые века лежали эти храмы в прахе, скрытые в чаще растений, пока один художник-иностранец, в поисках за сюжетами для своих эскизов, не набрёл на это место и не заметил вершин колонн. Восхищённый их красотою, он срисовал их, и они получили известность. Чащу расчистили, и мощные колоннады восстали в прежнем своём великолепии.^[13]

Говоря с Вами вчера о процессе сочинения, я недостаточно ясно выразился насчет того фазиса работы, когда эскиз приводится в исполнение. Фазис этот имеет капитальное значение. То, что написано сгоряча, должно быть потом проверено критически, исправлено, дополнено и в особенности сокращено, в виду требований формы. Иногда приходится делать над собой насилие, быть к себе безжалостным и жестоким, т.е. совершенно урезывать места, задуманные с любовью и вдохновением. Если я не могу пожаловаться на бедность фантазии и изобретательности, то зато я всегда страдал неспособностью отделывать форму. Только упорным трудом я добился теперь, что форма в моих сочинениях более или менее соответствует содержанию. В былое время я был слишком небрежен, недостаточно сознавал всю важность критической проверки эскизов. От этого у меня всегда были заметны швы, недоставало органического слияния в последовании отдельных эпизодов. Недостаток этот был капитальный, и только с годами я стал мало-помалу исправляться, ��о образцом формы мои сочинения никогда не будут, ибо я могу лишь исправить, но не вполне искоренить существенные свойства своего музыкального организма. Я также далек от мысли, что уже достиг высшей точки зрелости своих способностей. Мне еще очень далеко до этого, но я с радостью вижу, что постепенно иду все-таки вперед по пути совершенствования, и страстно желаю достигнуть высшей точки того совершенства, на какое по мере способностей могу рассчитывать. Итак, я неточно выразился вчера, говоря, что переписываю сочинения прямо с эскизов. Это не только переписка, но обстоятельное критическое рассмотрение проектированного, сопряженное с исправлениями, изредка дополнениями и весьма часто сокращениями.
Вот что я хочу Вам предложить. Вы говорите в письме Вашем, что интересуетесь видеть мои эскизы. Не примете ли Вы от меня полное последование черновых рукописей моей оперы «Евгений Онегин»? Так как к осени уже будет готов печатный клавираусцуг ее, то Вам, может быть, интересно будет сличать эскизы с отделанным и уже вполне готовым большим сочинением? Если да, то тотчас по Вашем возвращении в Москву я Вам пришлю эти рукописи. Я Вам предлагаю именно «Онегина», ибо ни одного сочинения я не писал с такой легкостью, как эту оперу, и рукопись можно иногда разобрать совершенно свободно; в ней мало помарок.^[2]

...перед выступлением на конкурс Репин потребовал, чтобы ученики представили эскизы. Подходит к нему П. И. Сепп и говорит, что не согласен с его мнением. «Почему?» ― «А потому, что эскиз ― это есть интимная вещь, которую художник не должен до поры до времени предъявлять на суд публики». ― «Что же, это, может быть, и так», ― сказал Илья Ефимович. Так Сепп и не представил никакого эскиза и работал над своей программой у себя в мастерской, никому не показывая.^[3]

В воскресенье Стефан встал рано, разбуженный напористым солнцем, которое сквозь веки окрасило его сон в сумрачный пурпур. Выглянул в окно. Картина, открывшаяся перед ним, то и дело менялась, будто великий художник широкими мазками набрасывал эскиз за эскизом одного и того же пейзажа, всякий раз прибавляя новые краски и подробности. В длинные ложбины между холмами, неподвижными, как спины спящих зверей, вплывал волокнистый туман; черные штрихи ветвей размазывались в его волнах. Тут и там, словно кисть на что-то наталкивалась с ходу, темнели за пеленой тумана разномастные угловатые тени. Потом в белизну просочилось сверху немного золота; все заволновалось, образовались жемчужные водовороты, туман растянулся до самого горизонта, поредел, осел, и из раскалывающихся туч сверкнул день, блестящий, как ядрышко очищенного каштана.

Для начала мы, Сати и я, провели небольшой тур по павильонам художников и модельеров. Кеес ван Донген решительно отвратил нас своим подходом, сугубо коммерческим. В мастерской Поля Пуаре, едва тот успел выложить перед нами тройку своего платья, Сати сразу повернулся ко мне лицом. Его губы, характерно искривившись, выговорили всего два слова: «Фи! Какой Гарем!» Перед моделью Мари Лорансен, он как-то нервно выдохнул: «Нет! Нет! Благодарю покорно, я ещё не совсем сошёл с ума!» Правда, эскизы Жана Гюго он принял куда более благожелательно. «Но всё же, моя музыка требует крайностей, и женщина должна быть больше тигрицей, чем котёнком». И только эскиз Жана Кокто был встречен с удовлетворением и принят как основной.

Ещё через страницу Стёпа наткнулся на загадочный лист с рукописными строчками:
«Ветер в харю, Yahoo! — ярю».
«В папку „либеральные шествия“: баннер „За Е. Боннер!“»
«Человек рождён для счастья, как птица для полёта^[14]! Чикен Макнаггетс^[15]» (вариант — «Фуа гра»).
«Тунец в собственном соку. Stay Tuned! (украдено CNN news)».
— А это что? — спросил он, показывая лист Малюте.
— Так, — ответил Малюта. — Эскизы. Пока клиента ждёшь, много полезного в голову приходит.

До мая 1944 года я работал в Отделе изобретений и усовершенствований при военном министерстве. <…> Просматривая груды почтовой бумаги всех форматов и цветов, где не слишком умелые руки начертили эскизы диковинного оружия, я порой едва мог удержаться от смеха.
Вот какой-то фермер советовал использовать «консервные ножи» гигантских размеров для вспарывания танков. Адвокат из Австралии предлагал покрыть сверху танки «пружинной бронёй».

Полночи они сидели в темноте на балконе, и он рисовал ее эскизы. Двумя-тремя штрихами фломастера. A то и просто непрерывной линией он создавал в блокноте ее подвижность. Цикл будет назван «Динамика Колокольцевой», моя дорогая. А я бы предложила название «Штрихи в потемках». Зрение это не есть главное для художника, моя дорогая. У тебя есть познание Казимира Малевича? Имеется такая штука как за-зрение. Говоря о художниках, он называл их «Магелланами невидимых сфер». Художественный образ, повторяет он и раз и два, имеет зарождение не на сетчатке глаза, но в непознанных сферах вашего «эго». Он брал ее пятку в свою ладонь, и пятка немедленно переносилась на плотную, почти ненашенскую бумагу. Он пальцами шел по изгибам ее уха, и этот филигранный орган тела воплощался в загадочной игре пера. Коленка с ее внутренней пещеркой при сгибе восхищала его экстазно и воплощалась в штрихах с некоторыми мазками акварели.^[9]

«Взяв за руки меня, подводят по цветам,
Разбросанным по всем местам,
К прекрасной девушке, боготворимой мною ―
Я завтра привезу портрет ее с собою, ―
Владычица моя в пятнадцатой весне,
Вручает розу мне;
Вокруг нее толпой забавы, игры, смехи;
Вдали ж, под миртами, престол любви, утехи,
Усыпан розами и весь почти в тени
Дерев, где ветерок заснул среди листочков…
Да! не забыть притом и страстных голубочков ―
Вот слабый вам эскиз! Чрез два, четыре дни
Картина, думаю, уж может быть готова;
О благодарности ж моей теперь ни слова:
Докажет опыт вам ― прощайте!» И ― исчез.^[16]

Вокруг окна разросся плющ зелёный
И виноград… Сквозь эту сеть глядит
Алмазных звёзд спокойное сиянье,
И тонет даль, окутанная мглой.
Раскрыто фортепьяно… На пюпитре
Твоих любимых нот лежит тетрадь.
На письменном столе букет увядший
Из роз и ландышей; неконченый эскиз,
Набросанный твоей неопытной рукою,
Да Пушкин ― твой всегдашний друг… Страница
От времени успела пожелтеть,
Но до сих пор хранит она ревниво
Твои заметки на полях ― и время
Не смеет их коснуться…^[17]

Услышишь звук, — не чуешь раны
И до разлуки усыплен...
А разлучишься, — из тумана
К тебе ползут со всех сторон!..^[18]

Клубится дым при солнце зимнем,
Несется в дебри паровоз;
Причудлив он в хитоне дымном,
В хитоне смутном как хаос.^[19]

Хотелось жить и чувствовать
Зарёй студено-ясною.
Смеяться и безумствовать
Мечтой — всегда напрасною!^[20]

Вот пробесшумела там одичало
Глуше затишия мышь.
Крылья дымели, как саван истлевший.
— Сердце! тебя не поймешь,
Лёд запылавший!^[21]

Бескрылой похоти раба,
Она приниженно кичлива.
Эскиз готов. Пошлоречива
Моей натурщицы судьба.^[19]

Она идет тропинкой в гору.
Закатный отблеск по лицу
И по венчальному кольцу
Скользит оранжево. Бел ворот
Ее рубашечки сквозной.
Завороженная весной,
Она идет в лиловый домик,
Задумавшийся над рекой.^[22]

Мазня, под которой подпись: «Поленов».
Грошовые эскизы цветущих магнолий,
Уже до бесплотия протлевшие гобелены,
Обнаглевшая сырость раздолие моли…^[4]

В первую послевоенную зиму
он показывал мне корзину,
где продолжали эскизы блекнуть,
и позволял руками потрогать,
и бормотал: лучше бы мне ослепнуть ―
или шептал: мне бы лучше оглохнуть.^[5]

Ну вот, погостил и ушел восвояси,
За друга в пути ― мой сегодняшний тост.
Он с нашей планеты уходит по трассе
Поэтов, художников, ангелов, звезд.
Я знаю ― ему и сейчас не до смерти.
Я знаю, что смотрит он пристально вниз,
Туда, где остался стоять на мольберте
Последний набросок ― прощальный эскиз.^[6]

Мы пишем запоздалые эскизы
К картине, что давно уже готова.
Поэты, и актёры, и актрисы,
Мы кисти окунаем в краску слова.^[7]

Сеть, что разорвана сонмом стрижей,
Скоро сомкнётся, и свет Твой затмится…
Только не трогай моих чертежей,
Где проступают любимые лица.
С каждой весной холодней и нежней
И ослепительней взгляд Твой упорный…
Только не трогай моих чертежей
Замков воздушных и замыслов черных.
Этих набросков и грёз, миражей
Жизнь моя полнилась светлой волною…
Но отступлюсь от своих чертежей
Перед зовущей Твоей тишиною.^[23]

там пел в толпе один невзрачный видом
с гармошкой и в нестиранной тельняшке
прикинувшись вокзальным инвалидом
эскизом человека на бумажке...^[24]