Сапоги

Эх! Как понадобились кучеру новые сапоги, так кимряк в почёте, и Ваня он, и братец. Ну, и совестно отказать, без задатку взялся и сделал на славу. А принёс сапоги, стал и вор и пьяница, и меня же норовят в зубы. <Кимряк>. Это слово надобно пояснить для некоторых читателей. Кимряками называются сапожники, которые умеют шить одну русскую обувь, то есть сапоги величиною с ботфорты, фунтов в десять весом, крепко подкованные полувершковыми гвоздями. Они большею частью крестьяне из селения Кимры (Тверской губернии, Калязинского уезда), и от него получили своё название, сделавшееся отличительным термином их работы. Главное местопребывание кимряков в Москве ― так называемый Ямской приказ, в Зарядье^[1].

… к 1917 г. чуть ли не всё мужское население России ходило в кожаных сапогах… — Речь о воровстве в армейских интендантских службах

В Перемышле, ещё холостой, он только что сшил себе сапоги. Жалованьишко у него было небольшое, и на сапоги он долго откладывал понемножку. Поздняя осень. Отец сидит, одетый, на лавочке. По улице идёт босиком выгнанный со службы за пьянство чиновник Никольский. Отец стаскивает с себя сапоги и отдаёт Никольскому.
При сем присутствовавшие мать и сестра даже и не пытались отговаривать его. Только уж когда Никольский ушёл, они мягко попеняли «Минечке» за безрассудство: ведь всё равно же Никольский пропьёт сапоги!
— Ну и пусть пропьёт, — ответил отец, — а я не могу видеть его синие от холода ноги^[2].

Идём мы из школы втроём: он, Петя Гришечкин и я. Серёжа, он же Cepга́, по дороге взял у сапожника из починки свои сапоги и не налюбуется на них. Подходим к мосту через овраг. <…>
— Алёш! Погляди, какие у меня сапоги! – начинает разговор Серёжа. — Они — волшебные. Что ни захочу — всё исделают.
— Волшебные? — Зыка скептически усмехается. — Ну вот пусть они исделают так, чтобы мои ведра пролились.
— Чтобы твои вёдра пролились? — с готовностью переспрашивает Серёжа. — Это, брат, в два счёта.
Серёжа, обладавший недюжинной физической силой, что́ он немного спустя и доказал, ибо, изверившись в пользе наук и убедившись в ограниченности сферы человеческого познания, поступил в подручные к кузнецу, о чём он давно уже страстно мечтал, и в кузнице, куда он прежде частенько сбегал с уроков, не посрамил Землю Русскую, — с размаху ударяет носками сапог по вёдрам. Вёдра падают. Зыка оторопело смотрит на растекающиеся, чёрные на снегу потоки воды. Серёжа, из боязни правой и, быть может, кровавой мести, давай Бог ноги!^[2]

― Да вы не извиняйтесь, я вас не боюсь. Тогда я только от лакея родился, а теперь и сам стал лакеем, таким же, как и вы. Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить.
― Какие сапоги? Что за аллегория?

— Но почему же тут два левых сапога? — спросил настройщик, брезгливо берясь за сапоги.
— Какие бог послал, такие и носит. По бедности… Где актёру взять?.. «Да и сапоги же, говорю, у вас, Павел Александрыч! Чистая срамота!» А он и говорит: «Умолкни, говорит, и бледней! В этих самых сапогах, говорит, я графов и князей играл!» Чудной народ! Одно слово, артист. Будь я губернатор или какой начальник, забрал бы всех этих актёров — и в острог.

Скажем вот про сапоги.
Были у меня сапоги, не отпираюсь, и штаны, очень даже великолепные были штаны. И, можете себе представить, сгинули они — аминь — во веки веков в собственном своем домишке.
А сапоги эти я двенадцать лет носил, прямо скажу, в руках. Чуть какая мокрень или непогода — разуюсь и хлюпаю по грязи… Берегу́.
И вот сгинули…
А мне теперь что? Мне теперь в смысле сапог — труба.^[3]

Ноги мои в вечно сырых нитяных карпетках болтались в сапогах и всегда мёрзли и натирались. Теперь же по милости фельдфебеля Ткаченко, тонкого политика, мне выдали особенно редко кому попадавшиеся портянки, но не полотняные, а суконные, обширные. Научившись обматывать ими ноги, что оказалось весьма непростой наукой, я вбил ноги в сапоги и сразу почувствовал себя человеком: ноги уже не мёрзли, были в тепле, не болтались в сапогах, а угрелись, как малютки, укутанные в шерстяные одеяльца. Хорошо было бы ещё надеть на сапоги шпоры, но, увы, шпоры полагались только фейерверкерам, а до фейерверкерских нашивок следовало ещё дослужиться.^[4]

Достаточно было одного взгляда на капитана Енакиева, на его старенькую, но исключительно опрятную, ладно пригнанную шинель с чёрными петлицами и золотыми пуговицами, на его твёрдую фуражку с лаковым ремешком, чёрным околышком и прямым квадратным козырьком, несколько надвинутым на глаза, на его фляжку, аккуратно обшитую солдатским сукном, на электрический фонарик, прицепленный ко второй пуговице шинели, на его крепкие, но тонкие и во всякую погоду начищенные до глянца сапоги, чтобы понять всю добросовестность, всю точность и всю непреклонность этого человека.

— Ну, пастушок, кончено твоё дело. Погулял — и будет. Сейчас мы из тебя настоящего солдата сделаем.
С такими словами ефрейтор Биденко бросил на койку объёмистый свёрток с обмундированием. Он расстегнул новенький кожаный пояс, которым был туго стянут этот свёрток. Вещи распустились, и Ваня увидел новенькие шаровары, новенькую гимнастёрку с погонами, бязевое бельё, портянки, вещевой мешок, противогаз, шинельку, цигейковую треуховую шапку с красной звездой, а главное — сапоги. Превосходные маленькие юфтовые сапоги на кожаных подмётках со светлыми точками деревянных гвоздей, аккуратно сточенных рашпилем.

…Фасон у русского сапога только один бывает. Правильнее сказать — два: рабочий или выходной. Это всякие туфли, или ботинки, или вот теперь босоножки стали робить на разные фасоны. А настоящий сапог, как человек, на один фасон делается.

Комполка. Ты себе планшет заведёшь когда-нибудь? Или тебе подарить?
Маэстро. Так сапог в бою надёжнее.

Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов,
Не пел с придворными дьячками,
В князья не прыгал из хохлов…

Чтоб зарычав на кровного врага,
Восставшие, как некий зверь стоокий
Отмстили б мрачно, жутко и жестоко.
Чтоб под подковой злого сапога
В кровавой гуще кости захрустели…
Чтоб умереть, но чтоб добиться цели^[5].

Дед кипит:
— Позволь, товарищ.
Что ты валенки мне хвалишь?
Разреши-ка доложить.
Хороши? А где сушить?
Не просушишь их в землянке,
Нет, ты дай-ка мне сапог,
Да суконные портянки
Дай ты мне — тогда я бог!

Дремлет, скорчившись, пехота,
И в лесу, в ночи глухой
Сапогами пахнет, по́том,
Мёрзлой хвоей и махрой.

Он её и не видел в платьях,
Больше всё в сапогах кирзовых,
С санитарной сумкой, в пилотке,
На дорогах войны грозовых,
Где орудья бьют во всю глотку.

Спросонок тупо всё ругая,
хотел надеть я сапоги,
но кто-то крикнул, пробегая:
«Ты опоздаешь!
Так беги!»
Я побежал,
но в страшном гаме
у станционного ларька
вдали
с моими сапогами
того увидел паренька.
За вором я понёсся бурей.
Я был в могучем гневе прав.
Я прыгал с буфера на буфер,
штаны о что-то разодрав.
Я гнался, гнался что есть мочи.
Его к вагону я прижал.
Он сапоги мне о́тдал молча,
заплакал вдруг и побежал.
И я
в каком-то потрясенье
глядел, глядел сквозь дождь косой,
как по земле сырой,
осенней
бежал он,
плачущий,
босой…

Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:
вместо свадеб — разлуки и дым,
��аши девочки платьица белые
раздарили сестрёнкам своим.
Сапоги — ну куда от них денешься,
Да зелёные крылья погон…
Вы наплюйте на сплетников, девочки.
Мы сведём с ними счёты потом.

Вы слышите: грохочут сапоги,
и птицы ошалелые летят,
и женщины глядят из-под руки,
Вы поняли, куда они глядят?

Веку убийства
Пришлись ко двору,
А я забился
В мою конуру.
В дверь не поверю!
Удар сапога
Вышибет двери ―
И вся недолга^[6].

Здравствуй, небо в облаках!
Здравствуй, юность в сапогах!
Пропади, моя тоска,
Вот он я, привет, войска!

Без сапог не слуга^[7].

Велик сапог на ноге живёт, а мал сапог под лавкой лежит^[7].

Всем богам по сапогам^[7].

Жена не сапог, намулит, так с ноги не соймёшь^[7].

Каков женишишка, таковы его и сапожишки^[7].

Купил сапоги, да не избыл босоты^[7].

Носи и сапоги, да лапотки вперёд береги^[7].

Ныне молоко в сапожках щеголяет^[7]. — дорого и редко

Один ты в сапогах ходишь!^[7] — ложная уникальность

Рукавички барановые, а сапожки сафьяновые!^[7]

Сапог подмётки не стоит^[7].

Сапог сапогу брат (сапог сапогу ро́вня)^[7].

Сапоги на посох!^[7] — в путь

Чем лаптю кланяться, так уж поклонюсь сапогу^[7].