Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики

В районе — колония для дефективных людей и детей. Жуткие типы окружают машину — остров доктора Моро. Чудовищный урод с гнойным плевком вместо левого глаза доверительно сообщает герою: «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме!»^{[К 1]}
Идея: на шоссе — Америка, XXI век; в сельской местности — жуть, мрак и бредовая антиутопия — чужая планета… — «Комментарии к пройденному»: «С. Витицкий», 2003

… чем больше глупости в делах, тем они секретнее. — часть третья. Записки прагматика, глава 1

Что есть чудо? Суперпозиция маловероятных событий, и ничего более. — глава 2

Мальчик был маленький, всего лишь восьми полных лет, тощий, тщедушный и грязноватый. Уже несколько месяцев он не смеялся и даже не улыбался. Несколько месяцев он не мылся горячей водой, и у него водились вши…
Много дней он не ел досыта, а последние два — зимних — месяца он просто потихоньку умирал от голода, но он не знал этого и даже об этом не догадывался — он совсем не испытывал никакого голода. Есть не хотелось. Очень хотелось жевать. Всё равно — что. Пищу. Любую. Долго, тщательно, самозабвенно, с наслаждением, ни о чём не думая… Чавкая. Причмокивая. Иногда ему вдруг представлялось, что жевать, в конце концов, можно всё: край клеёнки… бумажный шарик… шахматную фигурку… Ах, как сладко, как вкусно пахли лакированные шахматные фигурки! Но жевать их было твёрдо и неприятно, даже противно… А лизать — горько. — глава 2

Ощущение бесчестья мучило их и угнетало, словно дурная болезнь. Шатающийся басок Галича обжигал их совесть так, что дух перехватывало. Надо было идти на площадь^{[К 2]}. И бессмысленно было — идти на площадь. Не только и не просто страшно — бессмысленно! Они были готовы пострадать, принять муку ради облегчения совести своей, но — во имя пользы дела, а не во имя гордой фразы или красивого жеста. Они не были совсем лишены понятия о чести, но это понятие было для них всё-таки вторично: двадцатый век вылепил их и выкормил, а девятнадцатый лишь слегка задел их души золотым крылом своей литературы и судьбами своих героев. <…> Дело! Дело — прежде всего. В сущности, они по воспитанию своему и в самой своей основе были — большевики. Комиссары в пыльных шлемах^{[К 3]}. Рыцари святого дела. Они только перестали понимать — какого именно. — глава 8

… ну почему вся нынешняя интеллигенция обожает все эти уголовные романсы? Со студенческой скамьи, заметьте! Уголовников боимся и ненавидим, а романсы поём ну прямо-таки с наслаждением! — глава 1 (вариант трюизма)

— Это — <…> [сборник] начала двадцатых… <…> Я же новую порцию «рассыпанного жемчуга» притаранил… <…> «На поле брани слышались крики раненых и стоны мертвецов…» Здрасьте! Сто лет назад уже было! <…> Подождите, вот ещё: «Под кроватью лежал труп и ещё дышал. Рядом рыдала трупова жена, а брат трупа находился в соседней комнате без сознания…» Это — да, недурно! <…> «Утром на пляже был обнаружен свежий труп. Труп состоял из девушки прекрасной красоты…» Га-га-га!.. Виконт, а помнишь инвентарную опись, в пенджикентском музее: «Пункт десятый. Картина неизвестного художника. Олень, убегающий из Сталинабадской области…»? Га-га-га… «Пункт пятый. Кинжал охотничий в ножнах. Кинжал утерян, ножны не от него…» — глава 1

Вершины экзотики достигнул он, работая определителем пола цыплят на бройлерной фабрике, профессия — редчайшая, нужен особый талант, который и обнаружился, а платили недурственно, но сейчас, как и надлежало записному диссиденту, осваивал он вполне стандартную профессию оператора котельной («… светлый путь: от бройлера до бойлера»^[2])… — глава 3

Ему никак было не расстаться с уютным <…> предположением, что всё это — какая-то сложная провокация, имеющая целью <…> его закатать в ковёр предательства.^[2] — глава 8

«Таков наш мир — от пуповины разодран на две половины» ^{[К 4]} — на «хорошо для дела» и «плохо для дела», на наше и не наше, на пользу и во вред. Середины нет. И не надо. К чему усложнять вещи, и без того достаточно сложные?.. — глава 4

В конечном итоге всё держится на страхе, всякая власть стоит — на страхе, и только на страхе, и ничего она не стоит вне страха. Всё же прочее — чушь: любовь, восхищение, уважение, личная преданность, фанатичное поклонение — чушь, эфемерида, фантомы, пыль шагов. Страх. Только страх. <…> Страх сильнее правды. Правда побеждает, это верно, правда кого угодно способна победить — это орудие мощное и гордое. Но Страх никогда не исчезает, вот в чём дело. Его можно победить, но он остаётся, он только пригибает свою уродливую серую голову, пока правда неистовствует над ним, как праведная буря. Потом буря эта истощается, изматывает сама себя, утомлённо затихает, отправляется на заслуженный отдых, и вот тут-то выясняется вдруг, что всё неправедное сметено, расплющено и обращено в прах — всё, и оказывается, кроме Господина Страха. Тихая загадочная жизнь разлагающегося трупа — вот что такое Господин Страх… Тень Госпожи Смерти на грязном белом саване экрана… — глава 6

Баскеры^[1] были выведены специально для охраны. Они были идеальными охранниками. Их с большой охотой покупали некоторые страны строгого режима. Прекрасная статья экспорта! Баскеры не размножались. Баскера можно было только вывести, создать, сформировать, слепить — штучная работа, и как это делается, знали только владельцы баскер-ферм, причём далеко не все. В России вот уже пяток лет торговля баскерами была запрещена. Сами баскер-фермы существовали где-то на крайнем краешке юридического пространства. Но фермеры не знали лучшей защиты от бродяг и бомжей, от шустрых напористых спецбригад, опустошающих поля, и от мафии, стремящейся взять под контроль каждого вольного земледельца. Дело в том, что баскера практически невозможно было убить. Он видел пули. И снаряды. И тем более — медленные самонаводящиеся ракеты… — глава 8

— Я не повторяю-ся. Я цитирую. Я люблю цитировать. Это гораздо безопаснее. — глава 10

Честность есть валюта нравственности. Политика этой валюты не принимает, у неё своя валюта, но до тех пор, пока миром будут править бесчестные или, в лучшем случае, умеренно честные люди, до тех пор мир будет бесчестным или, в лучшем случае, умеренно <…> честным. <…> Честность — это нечто вроде умы у красивой женщины: неплохо, но любим мы её не за это… — глава 12

Ко мне всё время <…> пристают время от времени интервьюеры с вопросом, как мне пишется в одиночку. Ответы «трудно», «дьявольски трудно», «медленно и мучительно» вопрошающих не удовлетворяют. Я придумал несколько сравнений, вот самое точное из них: представьте, что много лет подряд вы с напарником пилите двуручной пилой огромное бревно; теперь напарник ушёл, вы остались в одиночестве, а бревно и пила никуда не делись, надо пилить дальше…
<…> Много-много лет назад мы с АН договорились, что каждый из нас, если случится публиковать что-либо серьёзное в одиночку, будет делать это только под псевдонимом. АН следовал этому правилу неукоснительно, как же могу я позволить себе нарушить старый договор? И в то же время делать из своего псевдонима мрачную тайну я тоже отнюдь не собираюсь: каждый, кто хотел узнать истину, мог и может это сделать без каких-либо трудностей и хлопот.
Я очень рад, что С. Витицкому удалось не только начать, но и закончить свою работу. Ниоткуда не следовало, что это получится вообще, и уж совсем непонятно было, удастся ли, даже доведя свою работу до конца, сохранить приличный уровень. Кажется, удалось. Слава богу. Но бревно никуда не делось — вот оно, всегда передо мной. И пила на месте. Надо пилить дальше.

М. Шавшин: «Блокадный мальчик» — это Ваши впечатления?
Б. Стругацкий: <…> на восемьдесят процентов — это то, что я пережил лично, а на двадцать процентов — это то, что я слышал от родных, от знакомых, от приятелей своих.^[3][4]

Роман <…> вызвал немало вопросов у читателей и критиков, обиженных чрезмерной открытостью (если не сказать — намеренной размытостью) финала.^[5]

«Поиск предназначения» — одна из энциклопедий «кухонной жизни» советской интеллигенции, сделанных по горячим следам улетучивающейся советской цивилизации. <…>
Книга вызывает ассоциации с огромной глыбой тёмного льда, покрытой замысловатыми письм��нами.