Париж

«Я в Париже!» Эта мысль производит в душе моей какое-то особливое, быстрое, неизъяснимое, приятное движение… <…> Пять дней прошли для меня как пять часов: в шуме, во многолюдстве, в спектаклях, в волшебном замке Пале-Рояль. <…>
Замечу одно то, что кажется мне главною чертою в характере Парижа: отменную живость народных движений, удивительную скорость в словах и делах. Система Декартовых вихрей могла родиться только в голове француза, парижского жителя. Здесь все спешит куда-то; все, кажется, перегоняют друг друга, ловят, хватают мысли, угадывают, чего вы хотите, чтоб как можно скорее вас отправить.
<…> не надобно себе воображать, что парижская приятная жизнь очень дорога для всякого; напротив того, здесь можно за небольшие деньги наслаждаться всеми удовольствиями по своему вкусу. Я говорю о позволенных, и в строгом смысле позволенных, удовольствиях. Если же кто вздумает коротко знакомиться с певицами и актрисами или в тех домах, где играют в карты, не отказываться ни от какой партии, тому надобно английское богатство.

В Париже нет людей, там только ведь людишки;
Характеров в них нет, а есть характеришки.
О всём они преглупо судят, говорят,
Смеются надо всем и старое бранят.
О новой кухне там прежарко рассуждают,
И вкусы новые… именья разоряют;
Кокетки жёны их, мужья все колпаки, —
Чем далее… тем больше люди дураки.

— … это всесветная толчея, где всякий ищет удовольствий и почти никто их не находит <…>.
— Правда ли, что парижане всегда смеются? <…>
— Да, но это смех от злости. Здесь жалуются на всё, покатываясь со смеху, и, хохоча, совершают гнусности. <…>
Ужин был похож на всякий ужин в Париже; сначала молчание, потом неразборчивый словесный гул, потом шутки, большей частью несмешные, лживые слухи, глупые рассуждения, немного политики и много злословия…

В городе жило, по крайней мере, сто тысяч человек, у которых не было иных занятий, кроме развлечений и веселья. Эти праздные люди выносили приговоры творениям искусства, хотя создавали их другие. Они ничего не знали о том, что происходит при дворе, — казалось, он находится не в четырёх, а в шестистах милях от них. Беззаботное, легкомысленное времяпрепровождение в приятном обществе было их самым важным, их единственным занятием. Ими управляли, словно детьми, которым дарят игрушки, лишь бы они не капризничали. Когда им рассказывали о бедствиях, опустошавших их родину два века назад, о тех страшных временах, когда одна половина населения уничтожала другую из-за пустых мудрствований, они соглашались, что это действительно очень нехорошо, но затем снова принимались смеяться и петь куплеты.

… в Париже гораздо больше людей с хорошим вкусом, чем в Афинах. У нас в Париже более тридцати тысяч душ, любящих изящные искусства, а в Афинах их не насчитывалось и десяти тысяч; афинское простонародье посещало спектакли, а наше не посещает, если только ему не дают даровое представление по случаю какого-нибудь торжества или веселья. Постоянное общение с женщинами придало нашим чувствам гораздо большую деликатность, нашим нравам большую благопристойность, а нашему вкусу большую тонкость.

Здесь всё политика, в каждом переулке и переулочке библиотека с журналами. Остановишься на улице чистить сапоги, тебе суют в руки журнал; в нужнике дают журнал. Об делах Испании больше всякий хлопочет, нежели о своих собственных.

Вот он, Париж, это вечное волнующееся жерло, водомёт, мечущий искры новостей, просвещенья, мод, изысканного вкуса и мелких, но сильных законов, от которых не властны оторваться и сами порицатели их, великая выставка всего, что производит мастерство, художество и всякий талант, скрытый в невидных углах Европы, трепет и любимая мечта двадцатилетнего человека, размен и ярмарка Европы! <…>
В движенье торговли, ума, везде, во всём видел[ось] только напряжённое усилие и стремление к новости. Один силился пред другим во что бы то ни стало взять верх хотя бы на одну минуту. <…> Всё, казалось, нагло навязывалось и напрашивалось само, без зазыва, как непотребная женщина, ловящая человека ночью на улице; всё, одно перед другим, вытягивало повыше свою руку, как обступившая толпа надоедливых нищих.

… характер страны прежде всего овладевает [путешественником], как прилипчивая болезнь. В Париже вам не посидится дома, хоть бы вы были мизантроп или подагрик: — вам захочется бегать с утра до ночи по кафе, улицам, бульварам, театрам. Там всего легче излечиться от русской хандры, или апатии, и английского сплина. Там поневоле вы сделаетесь говорливы, почувствуете охоту до вестей и новостей. Там вы будете даже любезным, хотя бы вы были семинарист, квакер или степной житель.

— Париж, чёрт возьми, не вымощен батистовыми платочками.

Париж всегда будет самым пленительным из всех отечеств — отечеством радости, свободы, ума, хорошеньких женщин, прохвостов, доброго вина, где жезл правления никогда не будет особенно сильно чувствоваться, потому что мы стоим возле тех, у кого он в руках.

Парижанки являются на свет со всеми пороками, но чудная фея придает всякому пороку прелесть и чары. Эта фея — грация.

Здесь, говоришь ты о Париже, веет «дыхание жизни». По-моему, оно частенько отдаёт запахом гнилых зубов <…>. На том Парнасе, куда ты меня зовёшь, скорее стошнит от миазмов, чем закружится голова от высоты. Срываемые там лавры немного испачканы дерьмом, согласись. <…>
Да, конечно, одно в Париже приобретаешь — наглость; но зато теряешь там пёрышки.
Человек, который вырос в Париже и тем не менее стал по-настоящему значительным человеком, верно, полубог от рождения. Ведь он рос, стиснутый со всех сторон, с давящим на его голову грузом…

… я сделал определение Парижу, прибрал к нему эпитет и стою за этот эпитет. Именно: это самый нравственный и самый добродетельный город на всём земном шаре. Что за порядок! Какое благоразумие, какие определённые и прочно установившиеся отношения; как все обеспечено и разлиновано; как все довольны, как все стараются уверить себя, что довольны и совершенно счастливы, и как все, наконец, до того достарались, что и действительно уверили себя, что довольны и совершенно счастливы, и… и… остановились на этом. Далее и дороги нет. <…>
И что за комфорт, что за всевозможные удобства для тех, которые имеют право на удобства, и опять-таки какой порядок, какое, так сказать, затишье порядка. <…> Право, ещё немного, и полуторамиллионный Париж обратится в какой-нибудь окаменелый, в затишье и порядке профессорский немецкий городок, вроде, например, какого-нибудь Гейдельберга. Как-то тянет к тому. И будто не может быть Гейдельберга в колоссальном размере? И какая регламентация! Поймите меня: не столько внешняя регламентация, которая ничтожна (сравнительно, разумеется), а колоссальная внутренняя, духовная, из души происшедшая. Париж суживается, как-то охотно, с любовью умаляется, с умилением ёжится. <…> отчаянное стремление с отчаяния остановиться на status quo, вырвать с мясом из себя все желания и надежды, проклясть своё будущее, в которое не хватает веры, может быть, у самих предводителей прогресса, и поклониться Ваалу^{[К 2]}. <…> Но буржуа <…> сознательно почти очень доволен и уверен, что всё так и следует, и прибьёт даже вас, если вы усомнитесь в том, что так и следует быть, прибьёт, потому что до сих пор всё что-то побаивается, несмотря на всю самоуверенность. <…>
<…> старается трусливо парижанин усиленно разуверять себя, ободрять и доносить самому себе, что всё спокойно и благополучно. <…> Парижанин, как птица страус, любит затыкать свою голову в песок, чтоб так уж и не видать настигающих его охотников. — см. также гл. VIII

Можно было бы избавиться от большой части человеческой глупости и элегантного идиотизма, если бы в один прекрасный день какая-нибудь адская машина убила весь Париж, объезжающий от трёх до шести озеро в Булонском лесу.

Улицы Парижа с их беспорядочным, суетливым кишением напоминают растревоженный муравейник, на который наступили ногой.

А в Париже надоест, так мы в Версаль, вроде как в Весьёгонск махнём, а захочется, так и в Кашин… то бишь, в Фонтенбло — рукой подать! Итак, осуществить Красный Холм в Париже, Версаль претворить в Весьёгонск, Фонтенбло в Кашин — вот задача, которую предстояло нам выполнить. <…> В сущности, и в особенности для нас, русских, попытки этого рода решительно не представляют никакой трудности. Не воображение тут нужно, а самое обыкновенное оцепенение мысли. Когда деятельность мысли доведена до минимума и когда этот минимум, ни разу существенно не понижаясь, считает за собой целую историю, теряющуюся в мраке времён, — вот тут-то именно и настигает человека блаженное состояние, при котором Париж сам собою отождествляется с чем угодно: с Весьёгонском, с Пошехоньем, с Богучаром и т. д.

Ехать с женой в Париж все равно, что ехать в Тулу со своим самоваром.

Париж производит на меня впечатление громадного сумасшедшего дома, в котором городовые заменяют больничных служителей, жандармы — фельдшеров, а судьи — врачей.^[1]

… в огромном Париже, где люди в толпе чувствуют себя свободными и их не стесняют посторонние взгляды, вы не можете сделать шагу, чтобы не натолкнуться на какое-нибудь безысходное горе, которое забрызгает вас и оставит неизгладимый след.

В Париже для бедных семей, ютящихся в крохотных квартирках, общая площадка на лестнице является как бы лишней комнатой, добавлением к их жилью. Летом через эту площадку проникает немного свежего воздуха со двора, здесь собираются и ведут беседы женщины, здесь играют дети. <…>
В Париже, особенно в рабочих кварталах, дома слишком высоки, улицы слишком узки, воздух слишком сгущен, и неба не видно. Его заволакивает фабричный дым, испарения, подымающиеся от сырых крыш. К тому же для большинства этих людей жизнь так сурова, что если б среди всех своих невзгод они и вспомнили о провидении, то для того лишь, чтобы показать ему кулак и осыпать проклятиями. Вот почему так много самоубийств в Париже. <…>
Зима — лучший сезон Парижа. Чтобы увидеть этот изумительный город во всей его красе, во всём его блеске и великолепии, надо посмотреть, как живёт он под нависшим, отяжелевшим от снега небом. Природа, можно сказать, отсутствует на этой картине. Ни ветра, ни солнца. Света как раз столько, чтобы выгоднее подчеркнуть самые бледные краски, самые нежные тона, начиная с серо-бурых тонов каменных зданий и кончая чёрным стеклярусом, украшающим женские туалеты. Театральные и концертные афиши сияют, точно освещенные огнями рампы. В магазинах полно народу. Можно подумать, что все эти люди беспрерывно готовятся к праздникам.

В Париже фортуна вращает своё колесо с головокружительной быстротой! <…>
Париж, этот необычайный город, по своему населению и внешнему облику похож на коллекцию образцов, собранных со всех концов света. В квартале Маре встречаются узкие улицы со старинными резными дверьми, изъеденными древоточцем, с выступающими коньками крыш, балконами с деревянными решетками, напоминающими старый Гейдельберг. Улица предместья Сент-Оноре там, где она расширяется около русской церкви с белой колокольней и золотыми куполами, напоминает Москву. На Монмартре существует живописный, тесно застроенный уголок — настоящий Алжир. Маленькие особнячки, низенькие и чистень��ие, с медной дощечкой на дверях и отдельным садиком, тянутся рядами, как на улицах Англии, от Нёйи до Елисейских полей. А вся площадь св. Сульпиция, улица Феру и улица Кассет, мирно дремлющие под сенью высоких башен, с неровными мостовыми и молоточками у входных дверей, словно перенесены из какого-нибудь набожного провинциального городка. Тура или Орлеана, из его прилегающих к собору кварталов и епископского дворца, где огромные деревья, возвышающиеся над стенами, раскачиваются под звон колоколов и пение хоралов.

… этот огромный город минирован и контрминирован вертепами, пещерами Али-Бабы <…>.
… Париж недолго бывает занят чем-нибудь одним — его мысли следуют за летучими листами газет. <…>
О, этот город, неверующий, глумливый, проклятый город, эти обагрённые кровью улицы, где каждое мгновение могут вырасти баррикады и вспыхнуть мятеж! А несчастные низложенные короли ищут убежища в этом Содоме! Безумцы!.. Это он, это его воздух, заражённый пороками, отравленный дымом пальбы, губил один славный род за другим <…>.
Но какая это была известность! Только Париж, если уж он возьмётся за дело, может одарить ею человека, и тогда она распространится во всех слоях общества, от высших до низших, докатится до провинции, хлынет за границу и разольётся по всей Европе.

Париж любит выставлять свои возвышенные чувства напоказ, но порой он становится женственным, чутким — в тех случаях, когда он хочет почтить тех, кого любит.

… Париж, этот «рай для женщин и ад для лошадей», как говорят в Провансе возчики, рисуя в своём воображении гурий в прозрачных одеждах и коней, встающих на дыбы среди адского пламени. <…>
В сущности, Париж — город суетный, живущий умом, вот почему он не может по-настоящему полюбить музыку, которая целиком захватывает человека, сковывает его движения, лишает голоса, не даёт думать о житейском и, опутывая зыблющейся сетью гармонических созвучий, баюкает его, завораживает, как мерный рокот моря. Безумства, которые совершает в своём увлечении музыкой Париж, — это безумства хлыща, разоряющегося ради модной кокотки, страсть к шику, бьющая на эффект, пошлая и пустая до скуки.

Конечно, Париж — город просвещённый, его воодушевляют прогресс и благородные идеи, но он легкомыслен и до крайности поверхностен. События набегают на него на стремительных и частых волнах, словно волны Средиземного моря, и каждая новая волна сметает обломки, вынесенные предыдущей. <…> Но пожар в магазине «Вселенная», женщина, разрезанная на куски, аккуратно завёрнутые в газету «Тан», самоубийство двух девочек Касарес — всё это своей новизной быстро приковывало к себе внимание и отвлекало от вчерашней сенсации.
<…> настоятельница из монастыря Сердца Христова писала, что Париж для девушки — всё равно что бритва в руках двухлетнего младенца…

О! Как хорошо провёл время в этом благодатном безлюдье, вдали от множества досадных мелочей, терзающих меня в Париже.^[2]

Кто бывал в Париже, тот знает, что такое — движение толпы на главных бульварах. Это — вихрь, стремительный водопад, воды которого бурно несутся по ущелью, составленному из двух рядов громадных домов, несутся, чтобы потом разлиться в речки, ручейки и озера на более второстепенных улицах, переулках и площадях.

штрихованный Париж:
вырастающие из плоских каминов высокие узкие камины со множеством маленьких, похожих на цветочные горшки, крайне молчаливых старых газовых канделябров, поперечные линии жалюзи, к которым в предместьях прибавляются штрихованные отпечатки грязи наружной стены дома, тонкие рейки на крышах, которые мы видели на Rue Rivoli, заштрихованная стеклянная крыша Grand Palais des Arts, полосатые окна магазинов, решетки балконов, состоящая из штрихов Эйфелева башня, большие штрихи боковых и серединных планок балконных дверей напротив наших окон, креслица на открытом воздухе и столики кафе, ножки которых не что иное, как штрихи, золотоконечные решетки общественных садов

Слишком долгое время наблюдая за столичным компотом, я могу теперь сказать примерно вот что. Парижанин в Париже – это абсент, <…> чистый абсент, если вовремя не остановиться, считай, дело безнадёжно... Пиши: «пропало». Спасение от него почти невозможно, тем более, если внутри ничего нет. В общем, вариантов до обидного мало, например, можно – случайно упасть в Сену с набережной, провалиться ночью в городскую канализацию или записаться в действующую армию, желательно – на северном направлении... Всё остальное не оставляет ни единого шанса. Или, вернее, так: ваш единственный шанс – Сен-Санс. И это тоже – не лучше смертного приговора. <…>
Центр Парижа — это Франция, вместе с колониями, само собой.

Этап этапов, и город мира, и мозг человечества, и сердце вселенной, и ещё, кажется, какая-то точка: не то прогресса, не то цивилизации! <…>
История не движется, а бешено галопирует.

Богатый американец мечтает найти в Париже бескорыстную девушку, бескорыстная девушка мечтает найти в Париже богатого американца, а бедный эмигрант мечтает найти в Париже квартиру без мебели.

Это были годы исторического перелома, в «городе света» создавалась крупная промышленность, происходила невиданная концентрация капиталов, золото разжигало лихорадку наживы. Париж кружило в вихре безудержного разгула <…>. Биржа стала тяжёлым каменным сердцем Парижа, а владыками его, — конечно, после финансистов, нынешних принцев крови, — были куртизанки, распутники, а из художников — льстецы и шуты.

Париж интересует не столько искусство, сколько политика искусства; взгляните на эти группы в литературе и живописи, всегда руководимые комитетами, которые говорят на своих политических жаргонах — или на парламентском с его правыми и левыми, или на военном с его авангардами и арьергардами.

Увидеть Париж и умереть.

Париж — это эстрада, вертящаяся сцена. И зритель может видеть спектакль из любого угла. Но Париж не пишет и не создаёт драм. Они начинаются в других местах. Париж подобен щипцам, которыми извлекают эмбрион из матки и помещают в инкубатор. Париж — колыбель для искусственно рождённых. Качаясь в парижской люльке, каждый может мечтать о своём Берлине, Нью-Йорке, Чикаго, Вене, Минске. Вена нигде так не Вена, как в Париже. Все достигает здесь своего апогея. Одни обитатели колыбели сменяются другими. На стенах парижских домов вы можете прочесть, что здесь жили <…> все, кто хоть что-нибудь собой представлял. Каждый когда-то жил здесь. Но никто здесь не умирал… <…>
Город — точно огромный заразный больной, разбросавшийся на постели. Красивые же улицы выглядят не так отвратительно только потому, что из них выкачали гной. <…>
Посреди двора — жалкие постройки, прогнившие настолько, что заваливаются друг на друга, точно в утробном объятии. Земля горбится, плитняк покрыт какой-то слизью. Свалка человеческих отбросов. Закат меркнет, а с ним меркнут и цвета. Они переходят из пурпурного в цвет кровяной муки, из перламутра в тёмно-коричневый, из мёртвых серых тонов в цвет голубиного помёта. Тут и там в окнах кривобокие уроды, хлопающие глазами, как совы. Визжат бледные маленькие рахитики со следами родовспомогательных щипцов. Кислый запах струится от стен — запах заплесневевшего матраса. <…>
Вечный город, Париж! Более вечный, чем Рим, более великолепный, чем Ниневия. Пуп земли, к которому приползаешь на карачках, как слепой, слабоумный идиот. И как пробка, занесённая течениями в самый центр океана, болтаешься здесь среди грязи и отбросов, беспомощный, инертный, безразличный ко всему, даже к проплывающему мимо Колумбу. Колыбель цивилизации — гниющая выгребная яма мира, склеп, в который вонючие матки сливают окровавленные свёртки мяса и костей. <…>
А когда в Париж приходит весна, даже самый жалкий из его обитателей должен чувствовать, что он живёт в раю. <…>
Париж — как шлюха… Издалека она восхитительна, и вы не можете дождаться минуты, когда заключите её в объятья… Но через пять минут уже чувствуете пустоту и презрение к самому себе. Вы знаете, что вас обманули.

Короче становятся дни. Переставили часы, чтобы обманом продлить свет, — и, вот, уже стали голыми деревья, темную кисею ветвей накинули на бурлящую на ветру свинцовую Сену… Нижние набережные, приволье рыбаков удильщиков, залиты водою, крутится снег в воздухе, падает на чёрный гудрон мостовых. На день, на два белым заячьим мехом оденется Париж… И опять солнечные дни, голубое небо, южное тепло, на улицах продают букеты лиловых фиалок, и золотой дождь мимоз падает из корзин цветочниц…

В Париже у каждого мужчины есть женщина. <…>
К Парижу я всякий раз приближаюсь с замиранием сердца, даже если побывал там совсем недавно. Каждый приезд в этот город — предвкушение, каждый отъезд — разочарование.

… никаких друзей в Париже у меня не было, французским языком я владел ровно настолько, чтобы кое-как объясниться, может быть, поэтому парижские дома казались мне укреплёнными крепостями, выстроившимися сомкнутым строем по обеим сторонам улиц и совершенно неприступными для иностранца.

Чем позже ты поедешь в Париж, тем старее и достопримечательнее будет Нотр Дам.

Если тебе повезло в молодости жить в Париже, то, где бы ты ни очутился потом, он остаётся с тобой, потому что Париж — это переходящий праздник.^[4]

В этот предрассветный час Париж на короткое время ― но редко-редко ― становится чуть-чуть призрачным, как та наша легендарная столица, с ее гранитной мифологией. Особенно когда уже не листья шуршат над головой, а голые сучья ломает ветер и серый дождь ― днём и ночью одного и того же сизоватого оттенка ― тихонько бежит по глазам и губам. Он бежит долго, он тоже обещает весну, и весна приходит: клумба розовых тюльпанов, отороченная незабудками, сверкает одинаковым великолепием для рвачей, для нищих, для самоварников и художников...

Вот он — «ночной сумасшедший Париж!» Но такой ли уж он «сумасшедший»? Да, действительно, всю ночь пылает неоновый пожар на Елисейских полях, радуют глаз огни Больших Бульваров, пляшут светящиеся рекламы кабаре Монмартра, зазывают «весёлые» площади Клиши — Бланш — Пигаль. Но ночной Париж — это Париж туристов. Всюду звучит разноязычная речь. Туристы любуются полуголыми «девочками» в Лидо, Фоли-Бержер, Мулен-Руж и совсем голыми в многочисленных других «буат де нюи» — ночных кабаре, клубах, кабаках.

… всё в Париже если не золотое, то, по крайней мере, позолоченное.

Для города очень важно, чтобы было много возможностей посидеть в комфорте и поесть. Как это ни смешно звучит, но именно двадцать тысяч парижских ресторанов делают этот город столицей мира.

Города, как и люди, бывают сексуальные и фригидные. <…> Париж отдался мне через двенадцать часов.

… в Париже нет природных сезонов. <…>
В Париже всё навыворот.
В феврале носят соломенные шляпы, в июле — бархатные.
В январе — лёгкие манто, в июне — мех. <…>
Есть какие-то странные: сезон тафты, сезон тюля, сезон бархата, сезон тальеров, сезон вышивки, сезон крепа, сезон скачек. Выдумывают эти сезоны портнихи, и длятся они неравно. Иной два месяца, иной три недели — никак его не ухватишь и не подладишься.

Парижская весна про[ста], ясна, без четвёртого измерения. И подход к ней, переход в неё, незаметен и неощутим. <…>
Может быть, в светлых, чистых парижских двориках весной чаще слышится тугое барабанное хлопанье вытряхаемых ковров… <…>
Парижская весна не поёт. Тихие дворы гремят по утрам жестянками от «ордюров». Песни во Франции нет.

В Париже хорошими коммерсантками называются не те, которые хорошо торгуют, а те, которые хорошо болтают с покупательницами. Хорошая коммерсантка знает по имена�� своих клиенток и знает, о чём с каждой нужно говорить и о чём её спрашивать. Торгует хорошая коммерсантка не торопясь, потому что стоящие в очереди бабы тоже интересуются послушать, у кого что случилось. Иногда беседа бывает такая захватывающая, что покупательницы даже забывают, зачем они пришли и что именно им нужно. Уйдут, дома вспомнят и бегут обратно. Поэтому в лавке всегда толкотня, и репутация у лавки высокая.

Бывает в Париже среди самых пышных и нарядных улиц со сверкающими зеркальными окнами, с широченными тротуарами, с пылающими всецветными электрическими рекламами, вдруг где-нибудь сбоку юркнет маленькая, темненькая, совсем паршивая улочка, с развороченной мостовой, с узкими, сбитыми панельками, с деревянным забором, в щели которого дует из огромного пустыря.

Сама жизнь человека ― это отчаянное путешествие от рождения к смерти, иногда с остановкой в Париже. Путешествие в Париж, впервые в жизни, представляет собою замечательное приключение: иные путешественники не могут справиться с замиранием сердца на перроне вокзала, другие не в силах сдержать слез радостного волнения. Воздух Парижа, бульвары Парижа, крыши Парижа! Само это слово ― Париж! ― произносится поначалу с восклицательной интонацией, а потом с задумчивой, мечтательной ― Париж…^[5]

Париж — каменный город, прекрасный и твёрдый; ударишься о него — и не останется следа... он был выстроен по принципу, что нет ничего невозможного, надо лишь согнать десятки миллионов крестьян на лучшую в мире землю и тыщу лет кряду выколачивать из них мозги.

В какой-то момент я обиделся и разозлился на Париж. Это зажравшийся, отупевший, бесчувственный город. Город, в котором голуби подыхают, обожравшись шоколада, недоеденного туристами. Вот еще один готов: глаза затянулись пленкой, только крылья еще отхлопывают по асфальту какой-то сбивчивый, агонизирующий ритм. Обманка Champs Elysées: ничего настоящего, просто гигантский супермаркет и огромное кафе, в котором кресла, как в кинотеатре, развернуты в сторону улицы. Вечером туристы будут наблюдать здесь «спектакль жизни», т.е. туристов же. Или продавцов птичьих трелей, свистающих на разные лады в пассаже. В какой-то момент показалось, что все это нереально.^[6]

И ты стоишь, Париж, как мельница, в веках!
В тебе возможности, в тебе есть дух движенья,
Ты вольно окрылен, и вольных крыльев тень
Ложится и теперь на наши поколенья,
И стать великим днём здесь может каждый день.
<…>
Париж не весь в домах, и в том иль в этом лике:
Он часть истории, идея, сказка, бред.

В дождь Париж расцветает,
Точно серая роза…
Шелестит, опьяняет
Влажной лаской наркоза.

А по окнам танцуя
Всё быстрее, быстрее,
И смеясь и ликуя,
Вьются серые феи…

Тянут тысячи пальцев
Нити серого шёлка,
И касается пяльцев
Торопливо иголка.

Дома до звёзд, а небо ниже,
Земля в чаду ему близка.
В большом и радостном Париже
Всё та же тайная тоска.

Встречает утро заспанный Париж.
И утомлённых подымает властно
Грядущий день, всесилен и несыт.
Какой-то свет тупой и безучастный
Над пробуждённым городом разлит.
И в этом полусвете-полумраке
Кидает день свой неизменный зов.
Как странно всем, что пьяные гуляки
Ещё бредут из сонных кабаков.
Под крик гудков бессмысленно и глухо
Проходит новый день — ещё один!
И завтра будет нищая старуха
Его искать средь мусорных корзин.

Язык булыжника мне голубя понятней,
Здесь камни — голуби, дома — как голубятни.
И светлым ручейком течет рассказ подков
По звучным мостовым прабабки городов.

Здесь толпы детские — событий попрошайки,
Парижских воробьев испуганные стайки,
Клевали наскоро крупу свинцовых крох —
Фригийской бабушкой рассыпанный горох. <…>
И тесные дома — зубов молочных ряд
На деснах старческих, как близнецы, стоят.

Здесь клички месяцам давали, как котятам,
И молоко и кровь давали нежным львятам;
А подрастут они-то разве года два
Держалась на плечах большая голова!
Большеголовые там руки подымали
И клятвой на песке, как яблоком, играли…

Я хотел бы жить и умереть в Париже,
Если б не было такой земли — Москва.

Я не видала высоких крыш,
чёрных от чёрных дождей.
Но знаю по смертной тоске своей,
как ты умирал, Париж.

Над Парижем грусть. Вечер долгий.
Улицу зовут «Ищу полдень».
Кругом никого. Свет не светит.
Полдень далеко, теперь вечер.

Ну, что, мой друг, свистишь,
Мешает спать Париж?
Ты посмотри, вокруг тебя тайга
Подбрось-ка дров в огонь...

Вы в Париже, с чем вас и поздравляем!

Париж — город для тех, кто влюблён.

Где же нам поддаваться мечтам, как не в Париже?

Если ты устал от Парижа, то ты устал от жизни.

Когда Богу на небе скучно, он открывает окно и смотрит на парижские бульвары.