Леонид Максимович Леонов

Все дети мира плачут на одном языке.

Сейчас её увезут в золотой карете... и до первых, скорых слёз она не вспомнит о тебе ни разу. Не расплещи своего горя,солдат...

Мама, давай послушаем ночь.

Вот ещё: я накупил себе кактусов и сейчас занимаюсь исследованием этих молчаливых субъектов. Кроме того, изощряюсь в фотографии и других ремёслах.^[1]:254

Тут мне очень мутно бывает, искренно считаю себя конченным, тогда предаюсь кактусам и в этой обширной пустыне пребываю до восстановления рассудка. Тогда, бывало, приходил к И<лье> С<емёновичу>, садился, наливал рюмку-две (не больше) водки, ему и себе, и этак просиживал вечер с ним, молча.^[1]:256

Выполнив просьбу хозяина, Фирсов счёл себя вправе и закурить, а заодно осведомиться о чурке дерева под окном, густая краснота которого на срезе перебегала кое-где в черноту запёкшейся крови.
― Древо это зовётся амарант, на горячих реках растёт. В старинной книге сказано, столпы в Соломоновом храме, что на паперти, из него были натёсаны. Гордющее, от злой своей гордыни и не цветёт никогда… ― и придвинул брусок к свету, чтобы ещё разок вникнуть в причину столь дурного характера.
― Позвольте выразить небольшое сомнение… ― деликатно воспротивился Фирсов. ― Всякое в мире цветёт, ничто без того не обходится. Данная кошка, к примеру, и она, с вашего позволения…
― А это дерево, видите ли что, уважаемый гражданин, не цветёт никогда! ― ударил словом Пчхов, и гость понял, что имеет дело с глубокой верой, не подлежащей обсуждению. И едва Фирсов, что-то пересилив в себе, вступил в этот целиком вымышленный условный мир, тотчас все эти бедные, валявшиеся на столе и запасные, на полке, шкурепые подкрашенные цветной морилкой дощечки подобно самоцветам заиграли в каменных сумерках пчховского одиночества.^[2]

Когда Векшин разомкнул глаза, солнце освещало довольно безотрадный беспорядок на столе, но окно было открыто, воздух в комнате после вчерашней грозы был особенно свеж и взбодряюще пахнул сельдереем, ― Зина Васильевна уже успела сходить на рынок. Векшин сразу заметил на стуле возле себя почтовый пакет с роговским штемпелем на марке, но взялся за него не прежде, чем оделся и тщательно выбрился. Однако, по мере того как близилась мину��а прочтенья, нетерпение сменялось колебанием недоверия. Векшин ждал корявой, нескладной весточки, написанной с ошибками, на случайном лоскутке, а перед ним лежало нечто исполненное писарским, с фронтовыми зачесами почерком, каким не пишутся письма с родины.^[2]

Казалось бы, Варя была ей родней сестры, однако же свой подарок Поля раскутывала с опаской заслужить пусть хоть необидный смешок. Но Варя всё сразу поняла и благодарно прижала к груди скромный Полин дар. То был снопик простеньких полевых цветов, перевязанный ленточкой с конфетной коробки. Всего там нашлось понемногу: и полевая геранька, раньше прочих поникающий журавельник, и ― с розовыми вялыми лепестками ― дрёмка луговая, и простая кашка, обычно лишь в виде прессованного сена достигающая Москвы, и жёсткий, скупой зверобой, и жёлтый, с почти созревшими семенами погремок ярутки, и цепкий, нитчатый подмаренник, и ещё десятки таких же милых и неярких созданий русской природы, собранных по стебельку, по два с самых заветных , вместе исхоженных лугов. Это походило на кроткое благословение родины, залог её верной, по гроб жизни, любви.^[3]

Внезапно с глухим вздохом раскрылась дверца буфетика, и, вспомнив рассказы матери, Поля улыбнулась; всё это чуть посгладило неловкость намечавшейся размолвки. ― Вот, опробуй, Поля, от тёткиных трудов, ― как бы извиняясь за скромность угощенья, пригласил Иван Матвеич, ― сама в палисаднике выращивает. От деликатесов в пожилом возрасте следует воздерживаться, а вот углеводы и нашему брату в любом количестве не повредят. Обрати внимание: исключительной вкусовой гаммы свёкла... не находишь? ― Спасибо, я ведь прямо из столовой к вам прикатила! ― И, смягчившись его боязнью снова потерять её надолго, погладила руку отца. ― Я всё понимаю, папа... но, пожалуйста, не бойтесь за меня: еду я всего лишь санитаркой... к тому же говорят, на самый тихий участок фронта. Какая там Горгона! Единственно чтоб не обидеть старуху, она взяла ломтик, согласилась, что свёкла ― редкой сахаристости, и посмотрела под рукав на часики, те самые, что Иван Матвеич подарил жене вскоре после переезда из лесничества в Москву. Военная одежда надёжно охраняла Полю от упрашиваний погостить денёк-другой. Иван Матвеич мельком взглянул на фотографию в золочёной рамке. ― Когда ты видела маму в последний раз?^[3]

Иван молча указал на одинокую, на отлёте, берёзу; кто-то давно и, видно, неспроста повесил там, в развилину сука, ржавую подковку, наполовину утонувшую в белой мякоти коры. Отсюда и начинался великий переход на Пустошa. Дорогу сразу преградила замшелая колода, могила лесного великана, ставшая колыбелью целой сотни молодых ёлочек. Она хрустнула, как гробовой короб, и просела под Демидкой ― еле ногу вытащил, но зато тотчас за нею, сквозь плаун и моховой войлок, проступила тропка. Она услужливо повела ребят, но для чего-то поминутно петляла, пересекалась со звериными ходами, уводила в ласковые, приманчивые трясинки, заросшие таволгой и валерьяной. «Лукавит… » ― от сознанья своей силы усмехнулся Демидка.^[3]

Так помрачение и расстройство наступают в природе. Гаснут роднички, торфянеют озерки, заводи затягиваются стрелолистом и кугой. Худо земле без травяного войлока; когда-нибудь люди узнают на деле, чего стоит натянуть на неё неосторожно сорванную дернинку и укоренить жёлудь на солончаке. Леса с земли уходят прочно. Вот уже ничто не препятствует смыву почв поверхностным стоком воды... Множатся балки и овраги, работающие как гигантские водоотводные канавы, землесосы чернозёма. Как раз на юге нашем, где расположены восемьдесят тысяч колхозов, наибольшая часть тающих снегов скатывается торопливо и бесполезно, не успевая напитать промерзшую почву и унося хрупкую плёнку плодородия. В летние месяцы, в пору созревания хлебов, реки сами отсасывают и без того бедную грунтовую влагу. Так входит в наш советский дом чудовище, на избавление от которого потребуется усилий неизмеримо больше, чем потрачено нами на изгнание леса. По народной примете ― лес притягивает воду, чтобы затем отпустить её облачком в дальнейшее странствие. Значит, он каждую каплю падающей воды впрягает в двойную и тройную работу. Чем больше леса, тем чаще прикоснутся дождичком к земле те постоянные двести миллиметров осадков, что в среднем мы получаем из океана в год. Но мы не учитываем также, сколько дополнительной влаги выкачивают корнями с глубины сами деревья, внушительные автоматические насосы с отличным коэффициентом полезного действия. Лес приближает море, и сам как море, и корабли туч ночуют у его зелёных причалов… но стучит топоришко, и воздушные транспорты влаги плывут транзитом через нашу страну, не задерживаясь на разрушенных полустанках.^[3]

Величие русского крестьянства сквозило в его спокойной напевной речи, в степенной, чуть тронутой проседью бороде, в медлительности тяжких рук, годных хоть на былинные подвиги. Униженный поклон такого великана не мог не повлиять на самую закоснелую в законе душу; с помощью Матвея красновершенцы намеревались выказать свою мирную, однако же чреватую опасностями покорность перед тогдашними столпами государства российского. Имелся и ещё один веский довод именно за его посылку: младший Матвеев брат, Афанасий, занимал пост дворника в Санкт-Петербурге, носил номерную бляху, следовательно, мог указать секретные ходы в недра законов и предоставить временное пристанище. Событие это лежало вне Ивановой памяти, и лишь в зрелые годы он от сестры узнал о бывалом обычае проводов ходока: как всем селом снаряжают его в путь и приносят по силе возможности ― пятак, сукрой хлеба, клок веретья ноги утеплить, а потом с причитаньями, как на погост, ведут под руки до околицы под ветром да косым осенним дождичком, и все кланяются ему, лес и люди, колючий порыжелый татарник при дороге в том числе, и дальше он уходит сам, с берестяником за плечами, отрезанный ломоть, и тот ломоть есть его, Иванов, отец… Много наказов было дано Матвею на расставании, и главный в том заключался, что-де от бога всему обществу лес даден и грешно отдавать его в одни руки, которые и топора-то не держали отродясь. «А ещё, ― пополам с кашлем якобы покричал ему вдогонку захудалый старичонка Зот, ― ты им такой пример произведи, Матвеюшко, что коли тыща у одного ворует, так ещё неизвестно, кто там сущий вор!» В свой крестный путь Вихров Матвей вышел глухой осенью 1892 года и сперва как бы канул бесследно, а потом на всю Россию прошумел в несколько неожиданном направлении.^[3]

― Марьянник, Melampyrum nemorosum, ― подсказал Иван Матвеич, очень довольный за друга, что хоть и ушёл из леса, но образы в мышлении по-прежнему черпает из их общей науки. ― Тем же самым занимается всё семейство Rhinantus apterus, полевого погремка.
― Вот, вот, именно «погремок», ― обрадовался этой находке Валерий, имея в виду, как он пояснил, распространённую в западноевропейских странах склонность к отвлечённому пустозвонству насчёт культуры.
― К сожалению, наиболее мыслящие нередко добираются до истины пешком или на старинных велосипедах, хотя давно имеется скоростной транспорт в завтрашний день… Не скучно вам? ― вдруг обратился он к Леночке.
― Наоборот, я стараюсь не пропустить ни слова… ― И покраснела, застигнутая в своих мыслях.
― Так, к примеру, один видный физик посвятил меня в своё самодельное открытие, что, дескать, социальные отношения в людском обществе должны неизбежно меняться по мере его численного роста, требующего более сложной экономики. И он даже соглашался, что только при коммунизме его наука приобретёт возможность безграничного исследования, но… пусть, дескать, это случится попозже, когда меня не станет. Их держит страх утратить свои мнимые свободы… Так бывает жалко расстаться со старым семейным диваном, пускай колючим и с неприятными жильцами в щелях, но на котором как-никак уже провалялся полвека. Да, Иван, капитализм становится общественной нечистоплотностью. В сущности, сказал я ему тогда, у вас единственный выход: идти навстречу своему страху.^[3]

Двигались молча, но на привале возник жаркий спор о самой технике розысков. Как известно, заколдованные места на Енге опознаются по бледным росткам чешуйчатого петрова креста, а так как для отвода глаз уйма его растёт в енежских борах ― и нужно выбирать лишь тот, что голубовато светится в темноте, и сразу заломить ему верхушку, а то провалится на полверсты! ― возникала естественная тревога насчет обороны от нечистой силы, приставленной на охрану древних кладов; на всякий случай дали взаимную клятву не бежать, не реветь при виде самой рогатой опасности.^[3]