Иван Выжигин

Я даже не касался нашей словесности орудием моей сатиры, потому что она требует ещё помощи, а не сопротивления; она ещё не состарилась и не обременена болезнями, вредными нравственности. <…> Вредного у нас не пишут, а кривые толки о словесности и оскорбление достойных писателей не имеют никакого весу в публике и служат только к стыду самих пристрастных и незрелых критиков. Я оставил их в покое: лежачего не бьют! <…>
Мой Выжигин есть существо доброе от природы, но слабое в минуты заблуждения, подвластное обстоятельствам — одним словом: человек, каких мы видим в свете много и часто. <…> Происшествия его жизни такого рода, что могли бы случиться со всяким, без прибавлений вымысла. — Предисловие. Письмо к его сиятельству Арсению Андреевичу Закревскому, 6 февраля 1829

До десятилетнего возраста я рос в доме белорусского помещика Гологордовского, подобно доморощенному волчонку, и был известен под именем сиротки. Никто не заботился обо мне, а я ещё менее заботился о других. Никто не приласкал меня из всех живших в доме, кроме старой, заслуженной собаки, которая, подобно мне, оставлена была на собственное пропитание.
Для меня не было назначено угла в доме для жительства, не отпускалось ни пищи, ни одежды и не было определено никакого постоянного занятия. Летом я проводил дни под открытым небом и спал под навесом хлебного анбара или на скотном дворе. Зимою я жил в огромной кухне, которая служила местом собрания всей многолюдной дворне, и спал на большом очаге, в тёплой золе. Летом я ходил в одной длинной рубахе, подпоясавшись верёвкою; зимою прикрывал наготу свою чем попало: старою женскою кофтой или полуразрушившимся армяком; этим убранством снабжали меня сострадательные люди, не зная, куда девать старые тряпки. Я вовсе не носил обуви и так закалил мои ноги, что ни мягкая трава, ни грязь, ни лёд не производили в них никакого ощущения. Головы я также никогда не прикрывал: дождь смывал с неё пыль, снег очищал золу. Питался я остатками от трапезы дворовых людей, в разных отделениях дома, и лакомился яйцами, которые подбирал в окрестностях курятника и под хлебным анбаром; остатками в молочных горшках, которые я вылизывал с необыкновенным искусством, и овощами, краденными по ночам в огороде. У меня не было никакого непосредственного начальника, а всякий помыкал мною по произволу. Летом меня заставляли пасти гусей на выгоне или на берегу пруда стеречь утят и цыплят от собак и коршунов. Зимою меня употребляли вместо машины для оборачивани вертела на кухне, и это было для меня самое приятное занятие. Всякий раз, что повар или поварёнки отворачивались от очага, я проворно дотрогивался ладонью до сочного жареного и под рукавом сосал жирную руку, как медведь лапу; иногда я очень искусно обрывал куски ветчины из шпигованья и похищал котлеты из кастрюль. <…> Иногда, хотя очень редко, меня награждали за мою усердную службу куском черного хлеба, старой ветчины или сыру; и я, как ни бывал голоден, всегда, однако ж, делился этим с моею любимою собакой, кудлашкою.
Видя, как других детей ласкают и целуют, я горько плакал, не знаю, по какому-то чувству зависти и досады; ласки и лизанье кудлашки облегчали грусть мою и делали сноснее моё одиночество. Смотря, как другие дети ласкаются к своим матерям и нянькам, я ласкался к моей кудлашке и называл её маменькою и нянюшкою, обнимал её, целовал, прижимал к груди и валялся с нею на песке. Мне хотелось любить людей, особенно женщин; но я не мог питать к ним другого чувства, кроме боязни. Меня все били и толкали: с досады, для забавы и от скуки. — глава I

— Лошадей! — закричал грозно Миловидин.
— Нет лошадей, все в разгоне, — отвечал смотритель хладнокровно.
— Если ты мне не дашь сию минуту лошадей, — сказал Миловидин, — то я запрягу тебя самого в коляску, с твоими чадами и домочадцами: слышишь ли? <…> Сколько надобно заплатить указных прогонов до первой станции?
— Шестнадцать рублей, — отвечал смотритель.
— Итак, я заплачу тебе вдвое, <…> сверх того дам три рубля тебе, на кофе или на табак: вот тебе тридцать пять рублей; давай лошадей, или, ей-Богу, бить стану!
— Вижу, что с вами делать нечего, — сказал смотритель, — прийдётся дать вам своих собственных лошадей. — Смотритель после этого высунул голову в форточку и закричал ямщикам: — Гей, ребята! запрягайте сивых, да поскорее, по-курьерски.
— Ты ужасный плут! — примолвил Миловидин, получая сдачу.
— Как же быть, ваше благородие, — отвечал смотритель. — Ведь жить надобно как-нибудь^{[К 1]}. — глава VI

Пообедав и выспавшись, Мовша заперся в сарае с Иоселем, Хацкелем и со мною. Я весьма удивился, когда он начал работать возле бочек. В середине был дёготь или поташ, а с краев оба дна отвинчивались, и там находились разные драгоценные товары, шёлковые материи, полотна, батисты, кружева, галантерейные вещи и т. п. Принесли жаровню, штемпели, черную и красную краски; растопили олово, и, пока я раздувал уголья, Мовша с товарищами начал клеймить и пломбировать товары, точно так ��ак я впоследствии видал в таможнях. — глава VII

Плезирин задумался <…> и сказал:
— Вы <…> узнали своего племянника по удивительному его сходству с покойным отцом, а удостоверились в подлинности своих догадок по рубцу, оставшемуся на его плече от выжженного в его младенчестве нароста. <…> Итак, ваш племянник должен называться Выжигиным: это характеристическое прозвание будет припоминать ему счастливую перемену в его жизни от этой приметы… — глава IX

Г. Шмирнотен, немец, учитель музыки и пения, хотя знал очень хорошо теорию музыки, но играл на фортепиано так дурно и ревел так громко и нескладно, что все в доме затыкали себе уши, когда ему приходила охота петь или играть после урока. Танцевать я обучался в танцклассе, у одного хромого театрального танцора, сломавшего себе ногу в роли какого-то чудовища, при представлении волшебного балета. — глава IX

— Мне досадно, когда ты даже в шутках ревнуешь к этому школьнику.
— Но говорят, — возразил мужчина, — что этот Выжигин очень хорош лицом, смышлён не по летам, отменно ловок, <…> что в состоянии вскружить голову…
— Какой-нибудь деревенской дурочке, — отвечала Груня. — Как можно променять его смазливую, полуженскую рожицу на это мужественное лицо, на эти милые усики, на эти Марсовы глаза… — Мужчина не дал Груне кончить, и я услышал чокание поцелуев.
Оскорблённое самолюбие, гнев, досада овладели мною. Я выбежал как бешеный из кустов и предстал изумлённым любовникам. <…>
— Изменница, обманщица! ты <…> говоришь, что никогда не любила меня, что забавлялась над моею искренностью. Но у меня в руках доказательства, если не любви твоей, то твоей лживости, твоего кокетства. Вот, видишь ли твои волосы, твои письма, в которых ты уверяла меня в вечной, беспредельной привязанности; клялась быть моею навеки. Я обнаружу твой ничтожный характер: стану кричать повсюду и читать твои письма на всех перекрестках. Не угодно ли, г. офицер, полюбопытствовать?..
Груня залилась слезами и, бросясь на шею офицеру, воскликнула:
— Защити меня от этого нахала, или я умру от отчаянья! Это бессмысленный лжец… <…>
Кажется, что офицер не слишком беспокоился о нежности чувств Груни и что, пользуясь настоящим, он не помышлял ни о прошедшем, ни о будущем. Он бросился на меня как бешеный, вырвал из рук моих письма и волосы Груни и, схватив за грудь, потащил из беседки. — глава XII

— … Счастье каждого семейства зависит от блага и славы отечества… — глава XVII

Когда мы увидели русского часового, сердца наши забились сильнее и мы сквозь слёзы молились, благословляя любезное отечество. Надобно быть в отлучке, чтоб чувствовать приятность возвращения на родину. Первая минута, когда переходишь чрез рубеж, истинно очаровательна. Будущее представляется в самом блистательном виде, все тени исчезают в картине, и каждый человек, который говорит родным языком, кажется другом, братом! — глава XVIII

— Кто бывал в сраженьях и походах, тот знает, что на свете всё пустое, трын-трава! На биваках столько же надобно дров, чтоб согреться генералу, как и солдату, а чтоб выспаться, никому не надобно более земли, как в рост человека. Сухарь ли в животе или сдобный пирог, всё равно, был бы человек сыт, а как придётся потчеванье свинцовыми орехами, так всем равная доля. Главное дело — чтоб совесть была чиста, тело здорово, да был паспорт за пазухой. Хлеба и работы на Руси довольно! — глава XXII

— Просвещённый человек знает, что в благоустроенном государство каждое звание почтенно и столь же нужно, как все струны в инструменте, для общего согласия. — глава XIX (вероятно, неоригинально)

— … пространная Россия, составленная из разнородных племён, не может быть ни счастливою, ни сильною иначе, как под властию монархическою, единодержавною. — глава XIX

Любовь есть болезнь: лихорадочное состояние тела, производящее помрачение в уме. <…> Иначе, как бы мог умный человек убивать на поединке другого человека за то, что он более нравится красавице? — глава XXIV

Дядя мой, человек холодный, равнодушный ко всему, тяжёлый и ленивый, был рабом своих привычек. Он тридцати лет сряду служил в одном присутственном месте, где вся его должность состояла в том, чтоб подписывать на бумагах: верно с подлинным: Степан Миловидин. Почти каждый вечер он проводил в Английском клубе, где величайшее его наслаждение состояло в том, чтоб пить клюквенный лимонад, играть в вист и прислушиваться к сплетням, которые он, возвратясь домой, пересказывал своей домоправительнице, Авдотье Ивановне. <…> Леность и нерешительность моего дяди имели нужду в возбудительных средствах, и Авдотья Ивановна вскоре до такой степени овладела им, что он был в её руках совершенным автоматом, не смел даже поправить своего колпака без её совета, терпеливо слушал её бранчивые увещания и всё делал с её позволения, кроме подписывания: верно с подлинным. Дядя мой почитал себя счастливым, что нашёл существо, которое за него думало, желало, боялось и надеялось. <…> Он благодарил судьбу, что Авдотья Ивановна позволила ему посещать Английский клуб, с условием: переносить ей все сплетни, — и с трепетом возвращался домой, когда, заигравшись в карты, пропускал мимо ушей занимательные рассказы и приходил без новостей. Другой, будучи на его месте, выдумал бы сам что-нибудь для успокоения злой бабы; но мой дядя так отвык от умственных упражнений, что заболел бы мигренью на трое суток, если б подумал три минуты о чем-нибудь другом, кроме наполнения желудка, козырей в висте и своего: верно с подлинным.

— Москва <…> из всех иностранных причуд и обычаев умела соткать для своего покрова свою собственную, оригинальную ткань, в которой чужеземцы узнают только нитки своей фабрики, а покрой одежды и узоры — принадлежат нашей родимой Москве. Лучшее московское общество составляют, во-первых, так называемые старики, отслужившие свой век. И от усталости или других причин поселившиеся в Москве на временный покой, в ожидании вечного. Этот почтенный разряд составляет живую летопись последнего полувека, или, лучше сказать, живые ссылки (citations) в современной российской истории. Члены сего разряда образуют также ареопаг, или верховное судилище, где обсуживаются все современные происшествия. Они имеют свои заседания в Английском клубе и у почтенных пожилых дам первых трёх классов. Чинопочитание соблюдается между ними с такою точно строгостью, как в хорошем полку, под ружьём. Политика, война, внутреннее устройство государства, определение к местам, судопроизводство, а особенно награждения чинами и пожалование орденами, всё подвержено суждению сего крикливого ареопага. В сём первом разряде даются балы, обеды, ужины и вечера для проезжающих чрез Москву важных лиц, первоклассных местных чиновников и лучшего дворянства. Во-вторых: чиновники, занимающиеся действительною службой в московских присутственных местах, которые отличаются тем только от чиновников петербургских и других городов, что живут роскошнее, имеют более влияния на дела и не занимаются другими посторонними предметами, как, например, литературою и науками, так, как некоторые молодые чиновники в Петербурге. В-третьих: чиновники, не служащие в службе, или матушкины сынки, то есть: задняя шеренга фаланги, покровительствуемой слепою фортуной. Из этих счастливцев большая часть не умеет прочесть Псалтыри, напечатанной славянскими буквами, хотя все они причислены в почёт русских антиквариев. Их называют архивным юношеством. Это наши петиметры, фашьонебли^{[К 2]}, женихи всех невест, влюблённые во всех женщин, у которых только нос не на затылке и которые умеют произнесть: oui и non. Они-то дают тон московской молодёжи на гульбищах, в театре и гостиных. Этот разряд также доставляет Москве философов последнего покроя, у которых всего полно чрез край, кроме здравого смысла; низателей рифм и отчаянных судей словесности и наук.^{[К 3]}

— От помещика зависит всё счастье его поселян, их нравственность, просвещение и благосостояние, следовательно, от поместного дворянства в совокупности зависит нравственность, просвещение и благосостояние целой России. — вероятно, неоригинально

— Истинный друг человечества не кричит, не вопиет против законов и учреждённого порядка; но, сообразуясь с оными, делает столько добра, сколько может.

Наружная красота бывает следствием довольства.

— Поверять юношей безусловно на руки иноземцев есть величайшая глупость наша, от которой произошло все зло для русского дворянства; от сего оно сделалось почти чужеземною колониею в России, не зная почти языка отечественного, ни обычаев, ни истории, приучившись от детства любить всё французское и английское и презирать всё русское. — вариант распространённой мысли

— Главное дело, соразмерять расход с приходом и всё излишнее, остающееся от необходимого, употреблять на улучшение имения и благосостояния крестьян. Ограничь нужды твои, отбрось прихоти, и ты будешь иметь излишнее; употреби излишнее на полезное, и оно принесёт тебе довольство, спокойствие и счастье! — вероятно, неоригинально

Булгарин, человек замечательного остроумия, работает сейчас над книгой «Русский Жиль Блаз», отрывки из которой уже были опубликованы и пользовались большим успехом. <…> по оригинальности картины, тонкости наблюдений и остроумию размышлений она не оставляет желать ничего лучшего.^[4]

1-я глава твоей «Сиротки» так с натуры списана, что <…> невольно подумаешь, что ты сам когда-нибудь валялся с кудлашкой. Тьфу, пропасть! как это смешно, и жалко, и справедливо.

Сперва автор намеревался назвать своего Выжигина Русским Жилблазом, но после того обдумал, что название сие возлагает на сочинителя слишком большую ответственность пред публикою, и что лучше менее обещать, а более выполнишь…^[5][6]

… целая глава на изображение различий между двумя столицами Русского государства — и нельзя сказать, чтобы это, конечно лубочное изображение внешних сторон было бы несправедливо…

Запутанная интрига романа оттеняет подчёркнутую обыкновенность героя, типичность которого делает его своеобразным предтечей «натуральной школы». <…>
Писатель пытался разрешить проблему наиболее полного охвата текущей действительности, стоявшую перед русским романом, не только в смысле панорамности, — хотя и здесь «Выжигин» включает в себя пространство от киргизских степей до Константинополя и Венеции, <…> — но и в плане идеологических ориентиров, включающих вопрос о положительном герое. А эта проблема позднее мучила и Гоголя, утверждавшего, что в первом томе «Мёртвых душ» Русь представлена отрицательно: «с одного боку»; но есть и другая сторона, положительная, которую непременно нужно показать для полноты нравственной картины, что предполагалось сделать во втором томе.^[7]

Вот истинный подарок русской публике! Сей давно ожиданный роман есть одно из приятнейших явлений в русской литературе. Ум, наблюдательность, приятный рассказ составляют достоинства оного; самая чистая нравственность дышит на каждой странице. Не забудем и того, что автор шёл по пути, совершенно новому, ибо до сих пор, кроме попыток, более или менее неудачных, у нас не было романов. <…> автор шёл по пути совершенно новому, ибо до сих пор, кроме попыток, более или менее неудачных, у нас не было романов. <…> Самые характеры русские ещё так неоригинальны, так не всеобщи, что у нас житель Бахмута будет за новость слушать рассказы о своих ярославских земляках; паркетный шаркун будет на слово верить изображению мужиков, живущих в его же поместьях; одним словом, у нас нет общего отпечатка в характерах, также как в физиономии. Но мы уверены, что многие русские портреты и характеры, выставленные в Выжигине, знакомы всем: это они, они, наши милые соотечественники!^[6] <…>
Автор <…> хотел представить толпу характеров, нравов, поверий, обычаев русских, чему помешала бы запутанная завязка <…>. В этом Выжигина можно уподобишь драме, основанной на характерах, а не на интриге.
<…> весь эпизод Выжигина о приключениях в Киргизской степи мы почитаем вставкою, имеющею своё большое достоинство, но неуместною; Миловидов, по мнению нашему, играет слишком деятельную роль, в ущерб деятельности всего романа; в самых описаниях находятся некоторые неточности. В пример последнего, <…> видно, что общество московское ему известно только понаслышке. Где у нас юноши-философы? что за отдел людей Архивные юноши? Это кажется заметным только издали; вблизи это очень мелко^{[К 4]}. Есть отделы московского общества, гораздо более достойные сатирического бича.

… куда ни приедешь, везде говорят об Иване Выжигине, <…> куда ни взглянешь — в гостиных, в дамских кабинетах, везде увидишь Ивана Выжигина даже с разрезанными страницами, занимающего почётное место на столах.^[8][4]

[Много] шуму в Петерб. сделал Выжигин Булгарина. Как литературное произведение — он ничтожен: ни действия, ни характеров, ни верных описаний, ни чувства. Несколько статей о нравах, на живую нитку смётанных вместе <…>. Относительное достоинство он имеет для нашей публики, и автор чрез семь дней начал второе издание. Впрочем, здесь есть, может, какие-нибудь плутни. Надо отдать честь Москве: решительно все порицают сочинение, хотя автор и упоён славою, как пишет в письме к Полевому, по словам Максимовича.

Я, право, уже не знаю, чего надобно нашей публике? Кажется, Выжигиных! Знаете ли вы, что разошлось 2000 экз. этой глупости? Публика либо вовсе одуреет, либо решительно очнётся и спросит с благородным негодованием: за кого меня принимают?

Покуда не явился у нас современный Жуи, Аддисон, мы будем утверждать, что лучше Булгарина у нас никто не описывал русских нравов. <…>
Теперь, как слышно, готовится до десятка романов русских. Что-то ещё заставит делать своих возвышенных критиков этот односторонний г. Булгарин!

Я Выжигин Иван, к услугам всех —
От бар до слуг и от дворян до дворней,
Я вмиг схватил финансовый успех,
Но авторский даётся поупорней.^[4]

Выжигин имеет весьма важное достоинство как анекдотическая картина нашего времени, представленная под формою романа. Достоинство сие доказывается необыкновенным его успехом; ибо Выжигина прочли люди всех состояний: знатный барин, скромный чиновник, провинцияльный помещик, купец и мещанин искали в этом романе применений, каждый по своим понятиям и соображениям, и каждый, может быть, находил их. <…> Заметим, что почти всем действующим лицам сочинитель дал характеристические названия, подобно надписям на аптекарских банках, как будто бы для того, чтобы не ошибались, чего в них искать; таковы: Россиянинов, Виртушин, Грабилин, Вороватин, Зарезин и пр. и пр. Имена сии в романе крайне скучны, именно от того, что не разгадывая встречающихся в нём лиц по их поступкам и действиям, наперёд знаешь, чем они должны быть. Сочинитель удовольствовался тем, что обозначил характер каждого из таких лиц его именем, и не давал себе большого труда раскрывать его постепенно, привязывать к нему читателей интересом романическим. Если станем искать в Выжигине картины современных нравов, то увидим, что всякой раз, когда сочинитель касался высшего круга обществ Москвы и Петербурга, черты, схваченные им, были неверны. <…> Москва вообще описана и поделена на разные круги общества не по действительному своему быту, а по идеалу, который создало из неё воображение сочинителя. <…> Сколько пружин для того, чтоб оттягать 250,000 рублей у неизвестного юноши! <…> Из этого источника происходят все беды и все приключения Выжигина, которые сочинитель окончил самыми счастливыми последствиями для своего героя. Но, вероятно, чувствуя всю слабость сей завязки, сочинитель хотел поддержать её необыкновенными приключениями: для сего-то убийцы везут Выжигина в Оренбург, хотя могли бы разделаться с ним на первой станции; для сего-то плен Выжигина у Киргизов, и приключения приятеля его, Миловидина, в Венеции, Константинополе, Персии и пр. Эти романические средства обветшали уже со времени романов аббата Прево; и когда в них описания и нравы дальних стран не заключают в себе ничего нового, или не представляют живо и ощутительно народности и местности, то средства сии крайне охлаждают занимательность целого, ибо слишком явно показывают, что сочинитель вынуждал своё воображение. <…> Слог [романа] чист, правилен, но холоден; в разговорах же слишком отзывается слогом книжным. Те из действующих лиц, на которых сочинитель хотел положить печать ума или добродетели, тяжело высказывают свои правила, и как будто бы проповедуют с кафедры, на заданную тему. <…> но в частностях он заключает в себе места, истинно прекрасные. <…> Множество анекдотов, взятых из живого общества и рассеянных в этом романе, местами весьма удачно, составляют главную заманчивость Выжигина и делают его любопытным, даже любимым чтением разных классов нашей публики. <…> Успех Выжигина, сказывают, породил многих подражателей или последователей, и нам обещают уже целые кипы оригинальных русских романов. Это будут всё романы нравов… — см. в статье комментарий и ответ Булгарина^[9]

Мы не хотим утверждать, что «Выжигин» не имеет недостатков <…>. Распространились же о «Выжигине» для того, что ещё не было до сих пор сказано двух слов в его защиту. У наших доморощенных Вальтер-Скоттов [и др.] главный порок в «Выжигине» тот, что он продаётся, а не тлеет на полках вместе с их бессмертными творениями. А за нашими великими туда же и малые, по пословице: куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй.^{[10][2][К 5]}

Будучи преследуем в литературной и гражданской жизни двумя литературными партиями и сонмом злоупотребителей, я подвергаюсь в журналах жесточайшей брани и личностям. <…> Бранят не только [роман], но и тех, которые читали «Выжигина».^[11] — выписав приведённый ниже отзыв Киреевского

… язык гладкий, хотя бесцветный и вялый <…>. Пустота, безвкусие, бездушность; нравственные сентенции, выбранные из детских прописей, неверность описаний, приторность шуток^[4] — вот качества сего сочинения, качества, которые составляют его достоинство, ибо они делают его по плечу простому народу и той части нашей публики, которая от азбуки и катехизиса приступает к повестям и путешествиям. Что есть люди, которые читают «Выжигина» с удовольствием и, следовательно, с пользою, это доказывается тем, что «Выжигин» расходится. Но где же эти люди, спросят меня. Мы не видим их точно так же, как и тех, которые, наслаждаются «Сонником» и книгою «О клопах»; но они есть, ибо и «Сонник», и «Выжигин», и «О клопах» раскупаются во всех лавках.

В «Иване Выжигине» в каждом сословии представлено лицо, достойное служить образцом, и для противоположности другое, дурное.^[12][2]

Я имел случай прочесть несколько хороших русских романов. Пример подал Булгарин Выжигиным и Самозванцем. При всех недостатках сих творений — всё-таки благодарность Булгарину.^[4]

Некто сделал следующее замечание: <…> «был воспитан <…> Иван Выжигин в собачьей конуре».

Что хуже Гомера? В первом стихе Илиады он уже показывает безнравственную цель свою, намерение воспевать порок <…>.
Раскроем даже Ивана Выжигина, творение г. Булгарина, писателя, который всех настоятельнее требует нравственной цели от современных сочинений. Найдёныш воспитывается в доме белорусского помещика <…>. Он за это платит ему неблагодарностью <…>. Потом ведёт жизнь бродяги, негоден и порядочен, смотря по обстоятельствам: <…> присваивает себе чужое имя; наконец, наследует два миллиона денег, женится по любви и живёт в совершенном благополучии. <…> Какую нравственную мысль вы извлечёте, если даже узнаете, что [роман] отменно хорошо раскупился? Ничто не придёт вам на ум, кроме старой русской пословицы: не родись ни хорош, ни умён, а родись счастлив; но что в ней назидательного?

Иван Выжигин существовал ещё только в воображении почтенного автора, а уже в Северном архиве, Северной пчеле и Сыне отечества отзывались об нём с величайшею похвалою. Г-н Ансело в своём путешествии, возбудившем в Париже общее внимание, провозгласил сего ещё не существовавшего Ивана Выжигина лучшим из русских романов. <…>
Он задавал обеды иностранным литераторам, не знающим русского языка, дабы за свою хлеб-соль получить местечко в их дорожных записках^{[К 6]}. <…>
Он шарлатанил газетными объявлениями, писанными слогом афиш собачьей комедии.

… весёлый ангел-хранитель наших нравов <…> закрыл себе лицо потешною маскою Комуса и <…> схватил перо романиста и написал Ивана Выжигина: написав, он прочитал его и — сам ужаснулся!

Без его «Ивана Выжигина» Бог-весть где бы мы ещё были с нашею прозою и с нашими романами. Он разбудил у нас вкус к чтению, сладостно засыпавший на последних страницах Карамзина. «Иван Выжигин» была первая книга, которую прочитали, — прочитали всю до ижицы, измяли, изорвали, разнесли по листкам. Необыкновенный его успех расшевелил публику и перья. Я говорю здесь не о внутреннем достоинстве сочинения, а только о событии, которого никто, взявшись чистою рукою за совесть, не может оспаривать.

Наш «Выжигин» есть в полном смысле l'enfant gâté романтической свободы.^[14]

Народность не состоит в искусстве накидывать русские пословицы и поговорки, где ни попало!.. А иначе Иван Выжигин был бы самым народнейшим произведением!.. Чтобы быть народным, надобно уловить дух народный; а он — не продаётся, подобно газам, в бутылках!..

… большая часть наших народных нравоописателей, у которых бы надо учиться самопознанию, не представляют его в настоящем виде, а выжигают из него одни только уродливые карикатуры.

… особенного рода подражатели берут за образец какое-нибудь сочинение, хорошее или дурное, <…> и, не сводя с него глаз, следя за ним шаг за шагом, силятся слепить что-нибудь подобное. Прямые литературные горе-богатыри, бесталанные, не понимающие значение вели��ого слова искусство! Их побуждением иногда бывает несчастная мания к авторству, детское честолюбие: в таком случае они только смешны и жалки; но чаще всего корысть: <…> унижают искусство, унижают достоинство человека. Не имея ни чувства, ни ума, ни познаний, ни образованности, ни воображения, ни таланта, они доказывают в своём романе, что должно любить ближнего, уповать на бога и быть благочестивым, что воровство, пьянство, лихоимство, невежество не похвальны — это для нравственности; выводят, сколько возможно в смешном и преувеличенном виде, сутягу-подьячего, вора-управителя, пьяницу-квартального, дурака-помещика — это для сатиры; намарают грязною мазилкою своей дубовой фантазии несколько лубочных картинок мещанского, купеческого, дворянского быта — это для нравописания; ввернут в своё творение несколько мужицких слов, лакейских поговорок, мещанских острот — это для народности… и вот вам нравственно-сатирический и народный роман девятнадцатого века!.. Чего ж вам больше? Вы говорите, что эти лица — образцы без лиц? Неправда: их характеры написаны у них на лбу: Зарезины, Бороватины, <…> Добродеевы, Светинские, Бурлиловы? <…>
Не говорите о Вальтере Скотте, Купере и пр., не толкуйте о классицизме и романтизме, о восьмнадцатом и девятнадцатом веке: скажите, что «Иван Выжигин» раскупился, и вы будете знать, почему у нас так много пишут романов.

… г. Булгарин <…> принёс своими романами пользу не литературе, а обществу, то есть каждым из них доказал какую-нибудь практическую житейскую истину, а именно:
I. «Иваном Выжигиным»: вред, причиняемый России заморскими выходцами и пройдохами, предлагающими им свои продажные услуги в качестве гувернёров, управителей, а иногда и писателей; <…>
III. «Петром Выжигиным»: спустя лето, в лес по малину не ходят; другими словами: куй железо, пока горячо^{[К 7]}.

Тогда в нашей литературе было ещё полное владычество XVIII века, русского XVIII века; тогда ещё все повести и романы оканчивались счастливо; тогда нашу публику могли занять похождения какого-нибудь выходца из собачьей конуры, тысяча первой пародии на Жилблаза^[15], негодяя, который смолоду подличал, обманывал, вдавался сам в обман, обольщал женщин и сам был их игрушкою, а потом из негодяя делался вдруг порядочным человеком, влюблялся по расчёту, женился счастливо и богато и с миллионом в кармане принимался проповедывать пошлую мораль о блаженстве под соломенною кровлею, у светлого источника, под тенью развесистой берёзы.

… Нарежный <…> в 1824 издал «Бурсака», а в 1825 — «Два Ивана», романы, запечатлённые талантом, оригинальностию, комизмом, верностию действительности. Их обвиняли тогда в грубой простонародности^{[К 8]} <…>. Он ещё написал что-то вроде «Русского Жилблаза»^{[К 9]}, который был почище всех Выжигиных, хотя и имел несчастие подать повод к появлению этих литературных бродяг и выродков…

Если с чем-нибудь есть общее у «Ивана Выжигина», так это с сатирическим же романом А. Измайлова: «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества». Хотя этот роман напечатан в 1799 году^{[К 10]}, но по сатирическому направлению и таланту сочинителя он как раз приходится в родные батюшки «Ивану Выжигину»…

… сатира отличается таким желчным остроумием, а мораль — такою убедительностию, что тотчас же по выходе «Ивана Выжигина» в России уже нельзя было увидеть ни одного из пороков и недостатков, осмеянных г. Булгариным. И не удивительно: в сатире ему служил образцом Сумароков, «гонитель злых пороков»^{[К 11]}…

«Выжигин» имел успех, хотя и минутный, потому что в то время, когда он явился, ещё не совсем прошла мода на такую восковую и картонную литературу <…>. Мы не скажем, чтоб и «Выжигин» воспользовался совершенно незаслуженным успехом, равно как не скажем и того, чтоб он незаслуженно пришёл в скорое и конечное забвение. Его заслуга именно в том и состояла, что он спас нашу литературу от наводнения подобными романами, которые так легко писать, не имея таланта, не зная ни действительности, ни людей. После «Выжигина» в нашей литературе пошумел не один роман много получше «Выжигина»,^{[К 12]} но где они теперь все?.. А между тем все они были необходимы и принесли большую пользу в отношении к нашей юной литературе, они были её черновыми тетрадями, по которым она училась писать. Теперь она выучилась писать, и публика не хочет знать её черновых тетрадей, писанных по линейке. Теперь русский роман и русская повесть уже не выдумывают, не сочиняют, а высказывают факты действительности, которые, будучи возведены в идеал, т. е. отрешены от всего случайного и частного, более верны действительности, нежели сколько действительность верна самой себе.
<…> г. Булгарин изобразил в «Выжигине» все сословия России так худо, что даже добродетельные лица его романа вышли необыкновенно безобразны; однако ж все критики и с ними публика единодушно приписали этот недостаток решительному отсутствию в сочинителе поэтического таланта, а отнюдь не каким-нибудь особенным намерениям…

… присмотритесь и прислушаетесь к этим представителям различных эпох нашей литературы и различных эпох нашего общества, — вы не можете не заметить более или менее живого отношения между их литературными и их житейскими понятиями и убеждениями.
<…> наша литература с небольшим во сто лет пробежала расстояние не одного века. <…> Подумайте только, какое неизмеримое пространство времени легло между «Иваном Выжигиным», который вышел в 1829 году, и между «Мёртвыми душами», которые вышли в 1842 году…

«Иван Выжигин» есть краеугольный камень литературной известности г. Булгарина.
<…> необыкновенный успех «Ивана Выжигина» был точно так же заслужен, как и необыкновенный успех «Юрия Милославского», хотя в последнем романе мы видим несравненно больше и таланта и вообще литературного достоинства, нежели в первом. «Иван Выжигин», говорите вы, угодил насмешливости разных сословий русского общества, рядом карикатур одна другой уродливее и безобразнее. Хорошо! Но зачем же никто другой, кроме г. Булгарина, не подумал угодить этой насмешливости? Что ни говорите, а на успех, на чём бы он ни основывался, всегда много охотников; но успевает всегда только решительный, смелый, предприимчивый и трудолюбивый. До «Выжигина» у нас почти вовсе не было оригинальных романов, тогда как потребность в них уже была сильная. Булгарин первый понял это, и зато первый же был и награждён сторицею.^[4]