Анри Барбюс

Мудрость отдельной личности — иллюзия, если целое безумно. В то время как художник, который боится жизни, строит себе искусственный и призрачный мир, в то время как толпа людей, знаменитых или безвестных, пытается вслепую урвать свою долю благополучия, стихийные силы вырываются на волю, бесчинствуют, давят и крушат. Наши правители сознательно вызывают эти потрясения. Они угрожают человеческому гению и человеческому счастью, они превращают в прах домашние очаги; целые страны становятся пустыней <…>.
Мы будем действовать сообща: у нас ведь одни и те же друзья, мы гордимся их благодарностью; у нас общие враги, мы гордимся их ненавистью к нам.
Дорогие друзья, заключая свой братский союз в эту величественную эпоху, как бы после потопа, мы сознаём властную необходимость единения. Единство и ещё раз единство, но при условии, что оно будет служить великому делу человечества и руководиться широким и свободным идеалом.^[1]

Совершенно неправильно мнение, которое кое-кто распространяет у нас, на Западе, насчёт «нивелировки» и «принижения» индивидуальности в Советском Союзе. Нет места такому принижению там, где любая работа имеет целью благо всех. В советских условиях индивидуальность не только не обедняется, но, напротив, располагает всем необходимым для своего развития.^[1]

В маленьком городе в шутку, но с серьёзным видом объявили, что состоится плебисцит по вопросу о продолжении войны, и все, кто ответит «да», будут немедленно отправлены на передовую. Скандалы, признания, циничные, постыдные, сбивчивые. Все повергнуты в ужас. Шлюхи и сутенёры; шлюхи вопят, как матери, расстающиеся с сыновьями.^[2]

Почти всегда критика Золя бывала справедливой и обоснованной <…>. Несправедлив он был главным образом по отношению к Виктору Гюго; пока тот был жив, Золя обвинял его в недержании речи, в туманности гуманистических идей и высокопарности выражения; однако у Гюго порою брезжат величественные видения будущего, весьма похожие на те, какие впоследствии рисовал сам Золя. И Гюго гораздо раньше и лучше, чем Золя, понял, в чём состоит гражданский долг писателя. <…>
Его стиль не поддаётся очищению, как та серия таблиц по анатомии и психологии в чёрно-белом цвете, которые составляют книги Стендаля (или часовые механизмы, на которые походит внутренний мир его героев). Слишком много здесь циркулирует крови, чтобы можно было вырвать страницу или вырезать какой-нибудь пассаж. <…>
Пройдёт немало времени, пока мы сумеем вынести окончательное и квалифицированное суждение о творчестве Золя. Ни один наш современник не волен сделать это сегодня. Все мы слишком с ним связаны и слишком многое от него заимствовали. <…>
В этом смысле значение Золя приближается к значению Виктора Гюго, который внёс столько нового в современную литературу, взятую в целом, что в наши дни невозможно подойти к нему критически, не проявляя несправедливости и даже неблагодарности (одна из ошибок Золя в том и состоит, что он недостаточно сознавал, скольким обязан был Гюго).
Но пришло время установить родство Золя с теми писателями, кто более решительно, чем их собратья, убеждённые в благодетельности правдоподобия самого по себе, протянули руку помощи людям своего времени <…>.
С античным Лукрецием, <…> а также и с Толстым, очень большим писателем, которого, к сожалению, обеспложивали мелочные предрассудки и религиозные идеи, в узкие рамки к��торых он заключил своё глубокое сердце; поэтому он учил и утешал лишь посредством миражей и был великим человеком независимо от своих величественных намерений, а только благодаря тому, что его личное христианство наносит мощный удар по промышленному и коммерческому католицизму во всём мире.^[3]

… справедливость — слово, полное трепета жизни.^[4][5]

Вот он — величайший и значительнейший из наших современников. <…> Он соприкасается в работе с множеством людей. И все эти люди любят его, верят ему, нуждаются в нём, сплачиваются вокруг него, поддерживают его и выдвигают вперёд. Во весь свой рост он возвышается над Европой и над Азией, над прошедшим и над будущим. Это — самый знаменитый и в то же время почти самый неизведанный человек в мире. — I. Революционер царского времени

Самое нищее (несмотря на свои огромные пустынные пространства) из европейских государств, невежественное, скованное, битое, голодное, кровоточащее и разрушенное, за семнадцать лет стало крупнейшей в Европе и второй в мире индустриальной страной, и притом культурнейшей во всех отношениях. Такой невиданный рост достигнут средствами одной только страны: все прочие были ей врагами. Достигнут силою руководящей идеи, противоположной господствующему принципу всех прочих государств, — силою научной и братской идеи справедливости. — VI. 1928—1934. Великие лозунги

После смерти человек живёт только на земле. — вариант трюизма

Ленин живёт всюду, где есть революционеры. — вероятно, неоригинально — ср. с «Комсомольской» Маяковского, 1924

Ни в ком так не воплощены мысль и слово Ленина, как в Сталине. Сталин — это Ленин сегодня. — последнюю фразу он придумал до 1928^[6]

Когда проходишь ночью по Красной площади, её обширная панорама словно раздваивается: то, что есть теперь — родина всех лучших людей земного шара, — и то архаическое, что было до 1917 года. И кажется, что тот, кто лежит в Мавзолее посреди пустынной ночной площади, остался сейчас единственным в мире, кто не спит; он бодрствует надо всем, что простирается вокруг него, — над городами, над деревнями. Он — подлинный вождь, человек, о котором рабочие говорили, улыбаясь от радости, что он им и товарищ, и учитель одновременно; он — отец и старший брат, действительно склонявшийся надо всеми^[7]. Вы не знали его, а он знал вас, он думал о вас. Кто бы вы ни были, вы нуждаетесь в этом друге. И кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе находится в руках того другого человека, который тоже бодрствует за всех и работает, — человека с головою учёного, с лицом рабочего, в одежде простого солдата. — конец книги

Последний роман Барбюса носит трудно переводимое одним русским словом название — «Clarté». Clarté — это свет, ясность, сияние, прозрачность. Но меньше всего это слово, сделавшееся лозунгом целой группы литературных и политических друзей Барбюса, подходит к его собственному художественному творчеству. В нём нет ни ясности, ни света, ни прозрачности. Наоборот, это тяжёлое, мутное творчество, бесформенно распластанное в цепких сетях кошмаров.
Анри Барбюс начал свою литературную деятельность в 1895 году как лирический поэт, примыкающий к символизму, поэт небольшого дарования, меланхолических настроений и полутонов. <…> После неумелого и туманно-философичного романа «Les Suppliants», который едва ли найдёт себе читателей даже в дни нынешней славы Барбюса, он в 1908 году выпустил в свет второй свой роман «L'Enfer» («Ад»), прошедший тогда мало замеченным, но ныне разделяющий шумный успех «Огня». В этом романе Барбюс приближается к натуралистическим заветам Золя. Как Золя, хочет он казаться экспериментатором, наблюдателем и т��кже, в противность своим намерением, многое выдумывает и даёт волю самой необузданной фантазии. <…> В смелой откровенности проходящих одна за другою картин Барбюс далеко оставляет за собою Золя, который после этого может, пожалуй, показаться писателем для молодых девиц вроде Марлитт. <…> И это вперемежку с бесконечными страницами банальной философии и сентиментальной лирики!^[8]

… человек высокого мужества, почти исключительного среди интеллигентов Запада, который с первого же дня всецело отдался священному делу революции и который с тех пор неизменно остался ей верен. Громадное большинство писателей и деятелей искусства Европы устранилось от общественной деятельности из-за эгоизма, из осторожности, из-за недостатка веры в жизнь вследствие усталости. Он же неизменно оставался на своём посту, пылкий и твёрдый, никогда не теряя мужества и встречая всяческие удары. Неустанный, непоколебимый, он поднял на свои плечи подавляющее бремя тяжёлых организационных задач. Он был душой Всемирного антивоенного конгресса в Амстердаме, мощный порыв которого распространяется на весь мир. Такой человек равноценен целой армии. Его имя заслуживает быть вписанным в пантеон революции, в красном Кремле, среди почётной ленинской гвардии…

С Барбюсом разговаривать тепло и светло. Кончить разговор с ним почти немыслимо: одно рождает другое. <…>
Вы не оторвёте его от вселенной, от всей истории человечества, от современности, от великой революции, — всё это составляет самую сущность его сознания.

В какие только части света не отправлялся этот высокий и худой странствующий рыцарь, согбенный под тяжестью своих доспехов, ведя по всему миру свой неустанный крестовый поход против социального угнетения, против империализма, фашизма и войны.^[2]

Среди французских писателей-борцов Барбюс был первым активным коммунистом. <…> он каждую минуту готов на подвиг. <…>
Путь от смакования скорби к решительному оптимизму, как хорошо знал его Барбюс!

А высланные, тысячами… те, которые не смогли, не захотели склонить голову, как от них требовали. <…>
Те же, кому дороги идеи свободы и справедливости, кто борется за Тельмана, — Барбюсы и Ролланы, — умолкли, они молчат. И вокруг них — ослеплённые пролетарские массы.